Эрнест Ролле
Происшествие в гостинице «Летучий Дракон». Призраки Крайтонского аббатства
Глава IV
Дроквиль
Полный такой обаятельной надежды, я вышел к подъезду «Прекрасной Звезды». Совсем стемнело и мягкий лунный свет лежал на всём. Со времени прибытия в гостиницу я сделал шаг вперед в моем романе и поэтическое, ночное освещение как бы усилило мою романтическую мечтательность. Сколько драматизма заключалось бы в том, если б она была дочерью графа и полюбила бы меня! Какая очаровательная трагедия произошла бы, если б она оказалась женою графа!
Посреди этих роскошных мечтаний я был возвращён к действительности очень высоким и очень щеголевато одетым господином, лет пятидесяти на вид. Он подошёл ко мне с изысканною вежливостью и в его обращении было столько изящества и величавой грации, что в нём так и сказывался вельможа. Он, подобно мне, стоял на ступенях подъезда и любовался действием лунного света, точно будто преобразившего маленькую улицу с её домами и всей обстановкой. Как уже было сказано, незнакомец обратился ко мне с свободной и вместе с тем величавой вежливостью французского дворянина старой закалки. Он осведомился, не я ли мистер Бекет. Когда я ответил утвердительно, он тотчас назвался маркизом д’Армонвилем (значительно понизив голос при этом заявлении) и попросил позволения передать мне письмо от лорда Р., которого отец мой знал, хотя и не коротко, который даже мне однажды оказал незначительную услугу.
Этот английский пэр, надо заметить, имел очень высокое положение в политическом мире и на него указывали как на вероятного преемника почётного поста английского посланника в Париже.
Письмо его я принял с низким поклоном и прочел:
«Мой любезный Бекет,
Позвольте вам представить моего доброго друга, маркиза д’Армонвиля, который сам объяснит ваш, какого рода услугу вы имеете возможность оказать ему».
Далее он говорил о маркизе, как о человеке чрезвычайно богатом, которого короткие сношения с старыми дворянскими родами и законное влияние при дворе делало «самым лучшим орудием для дружеских услуг, обязательно взятых им на себя по желанию нашего государя и нашего правительства.»
Недоумение моё сильно возросло, когда я прочел далее:
«Кстати, Уальтон был здесь вчера и сообщил мне, что ваше место в парламенте, по всему вероятию, подвергнется нападению; не подлежит сомнению, что в Домуэле что-то происходит. Вмешаться в это мне, как вам известно, чрезвычайно неловко. Я советовал бы вам, если это не очень официально, заставить Гэкстона выследить дело и немедленно известить вас. Боюсь, что это не шутка. Мне необходимо было упомянуть об этом обстоятельстве по причинам, которые вы тотчас усмотрите, поговорив с маркизом пять минут. Да будет вам известно, что маркиз – при содействии всех наших друзей – отбросил на несколько недель свой титул и в настоящую пору называется просто мосьё Дроквиль.
Я сейчас отправляюсь в Лондон и не могу прибавить ни слова.
Преданный вам
Р—».
Не могу сказать, до чего я был озадачен. Я не мог бы даже назваться знакомым лорда Р—. За всю жизнь свою я не знавал никого, кто бы назывался Гэкстоном; не знавал и никакого Уальтона; а ещё пэр писал ко мне так, как будто мы с ним короткие приятели! Я посмотрел на оборот письма и загадка разрешилась. Меня звали просто Ричардом Бекетом, а я, к ужасу моему прочел:
„Джорджу Стэнгопу Бекету, эсквайру, чл. парл.“
В страшном замешательстве я поднял глаза на маркиза.
– Право, я не знаю, как пред вами извиниться, мар… милостивый государь. Действительно моя фамилия Бекет и лорду Р— я несколько известен, но письмо это не ко мне. Меня зовут Ричардом, а это письмо написано к Стэнгопу Бекету, депутату от Шилингуорта. Что же мне остается сказать или сделать после такой несчастной ошибки? Все, что я могу, это дать вам честное слово благородного человека, что для меня это письмо останется такою же ненарушимою тайной, как было оно прежде, чем я прочёл его. Не могу выразить, до чего я поражён и огорчён этим недоразумением.
Верно, на лице моем ясно отразилась искренняя досада и честность моих намерений, потому что мрачное замешательство, мгновенно мелькнувшее на лице маркиза, рассеялось; он ласково улыбнулся и протянул мне руку.
– Я нисколько не сомневаюсь, что вы сохраните нашу маленькую тайну, мистер Бекет. Так как суждено было, чтобы вышло подобное недоразумение, то я могу только благословлять судьбу, что случай свел меня с человеком благородным. Надеюсь, вы позволите мне внести ваше имя в список моих друзей.
Я усердно поблагодарил маркиза за его доброту. Он продолжал:
– Мне было бы очень приятно уговорить вас приехать ко мне в Клеронвиль в Нормандию, где я к 15-му августа ожидаю большое число моих добрых приятелей, знакомство с которыми для вас, быть может, не лишено будет интереса.
Разумеется, я сердечно поблагодарил его за радушное приглашение.
– Теперь, – сказал он – я не могу видеться с друзьями в моем парижском доме, по причинам, которые вы угадываете. Но позвольте мне узнать, в какой гостинице вы остановитесь в Париже, и я докажу вам, что хотя маркиз д’Армонвиль теперь в отсутствии, мсьё Дроквиль не потеряет вас из вида.
С сугубыми изъявлениями признательности я сообщил ему требуемые сведения.
– А до той поры, – продолжал он – если вы полагаете, что мосьё Дроквиль может вам быть полезен в чем-либо, наши с вами сношения могут не прерываться; я так устроюсь, что вы всегда будете в состоянии легко известить меня.
У меня были, что называется, «ушки на макушке». Маркиз, очевидно, «пленился мною»; это льстило моему самолюбию до крайности. Подобное сочувствие с первого взгляда нередко переходит в прочную дружбу. И то сказать, не удивительно, если маркиз считал нужным поддерживать в добром расположении духа невольного хранителя политической тайны, хотя и такого неопределенного содержания.
Маркиз раскланялся с величайшею любезностью и поднялся на лестницу гостиницы.
Что же касается меня, то я простоял ещё с минуту на крыльце у входа, поглощённый этим новым предметом интереса. Однако очаровательные глаза, потрясающий душу голос и грациозная фигура красавицы, овладевшей моим воображением, вскоре заявили свои права надо мною. Я опять залюбовался симпатичною луною, сошёл со ступеней крыльца и в глубокой задумчивости бродил среди незнакомых мне предметов и живописных, старых домов.
Вскоре я завернул во двор гостиницы. Там уже царствовала тишина, вместо шума и гама, которые стоном стояли в воздухе часа два назад. Мёртвое безмолвие не нарушалось ничем и никого не было видно; только одни выпряженные экипажи стояли в беспорядке там и сям. Пожалуй, в это время был общий стол для слуг. Признаюсь, я остался очень доволен этим полным уединением; при лунном свете я отыскал дормёз царицы моего сердца тем легче, что некому было мешать мне. Я мечтал и прохаживался вокруг заветной кареты; разумеется, я был невыразимо глуп, как и свойственно очень молодым людям в моем тогдашнем положении. Шторы в окнах кареты были спущены и дверцы, я полагаю, заперты на ключ. При ярком свете месяца всё отчетливо выставлялось на вид; от колёс, дышл и рессор на мостовую ложились резкие, чёрные тени. Я стоял у дверец, устремив взор на герб, который рассматривал при дневном свете. Мысленно я спрашивал себя, сколько раз её глаза останавливались на этом изображении. Я сладостно мечтал. Вдруг над плечом моим рявкнул голос, резкий и сильный, что твоя труба:
– Красный журавль – и-ха-ха! Журавль – птица хищная; она бдительна, жадна и ловит пескарей. Ладно! Да ещё и красный впридачу – цвет крови! Ха-ха-ха! Эмблема хоть куда!
Я повернулся на каблуках и увидал перед собою бледное лицо, совершенно мне незнакомое. Черты крупные, некрасивые и выражение злое. Красовалось оно на фигуре французского офицера шести футов роста. Глубокий шрам поперек носа и одной брови придавал его физиономии ещё более отталкивающий и мрачный вид.
Офицер насмешливо захохотал, выставив вперёд подбородок и подняв брови.
– Я, извольте видеть, для одной забавы раз всадил пулю в журавля из винтовки, когда этот молодец считал себя вне всякой опасности в облаках! – С этими словами офицер пожал плечами и опять злобно засмеялся. – Если же такой человек, как я – человек энергичный, вы понимаете, человек со смыслом, человек, обошедший всю Европу пешком, не зная другого крова, кроме палатки, а порой, чёрт возьми! и вовсе без крова – если такой субъект задастся целью открыть тайну, разоблачить преступление, поймать вора, насадить грабителя на кончик своей шпаги, странно было бы право, если б ему это не удалось. Ха-ха-ха! Имею честь кланяться, милостивый государь!
С движением гнева он быстро повернулся на каблуках и большими шагами зашагал к воротам.
Глава V
Ужин в гостинице «Прекрасная звезда»
Французская армия в то время обнаруживала отчасти свирепые наклонности. Особенно англичанам нельзя было рассчитывать на какую-либо любезность со стороны французских военных. Очевидно было, тем не менее, что похожий на мертвеца незнакомец, только что обращавшийся к гербу графа с затаённою злобой, не имел ни малейшего злого умысла в отношении меня. Им как будто внезапно овладело какое-то воспоминание и он умчался, кипя гневом. Его неожиданное появление поразило меня, как бывает, когда мы воображаем, что находимся одни, и вдруг делаем открытие, что наши проказы имели свидетеля, так сказать, под самым нашим носом. В настоящем случае эффект был усилен необычайной безобразностью лица и его близостью ко мне; мы чуть не столкнулись головами. Загадочные слова, исполненные ненависти и тёмных намеков, ещё звучали в моих ушах. Тут, во всяком случае, представлялся материал для деятельного воображения влюбленного.
Пора было идти к общему столу. Как знать, толки за ужином не отбросят ли лучик света на предмет, так сильно меня интересовавший?
Я вошел в залу и глаза мои пытливо пробежали по лицам присутствующих; но между этими тридцатью человеками не оказывалось тех, которые исключительно занимали мои мысли.
Не легко было бы заставить измученную необычайным количеством посетителей прислугу, которая не знала, как поспеть повсюду, разносить кушанье по номерам при царствовавшем в гостинице хаосе: точно Вавилонское столпотворение. Одно это могло побудить явиться к общему столу и тех, которые не охотно сделали бы это, если б представлялся исход между такой неприятной необходимостью и голодом.
Граф не был в числе присутствующих, не было и его очаровательной спутницы; но маркиз д’Армонвиль, которого я не ожидал увидеть в таком людном месте, указал мне с выразительною улыбкой на пустой стол возле него. Я занял место и он, по-видимому, остался этим очень доволен. Тотчас же он вступил в разговор со мною.
– Вероятно, вы в первый раз во Франции? – сказал он.
Я ответил утвердительно.
– Не приписывайте мне докучливого любопытства, но Париж, видите, ли, самая опасная столица для пылкого и великодушного молодого человека, если при нем нет ментора. Без опытного друга и руководителя… – начал было он и запнулся.
Я заметил, что хотя и не могу похвастать подобным наставником, однако полагаю, что и сам смыслю кое-что.
– В Англии я испытал многое, – заключил я – а разве человеческая натура не одна и та же во всех странах света?
Маркиз улыбнулся и покачал головой.
– Вы тем не менее найдёте значительные различия. Что каждая страна представляет свои особенности ума и характера, не подлежит сомнению. Своеобразность эта проявляется и в классе преступников, и в характере преступлений. В Париже мошенничеством живут втрое или вчетверо более людей, чем в Лондоне, и живут они несравненно лучше; некоторые просто в роскоши. Они изобретательнее лондонских мошенников; живостью, находчивостью и уменьем разыграть любую роль француз всегда заткнёт англичанина за пояс. Эти неоценимые для мошенника свойства и ставят парижских мошенников на совсем другую ногу. Они ловко подражают манерам и пользуются удобствами людей высшего класса. Многие существуют исключительно игрою.
– И в Лондоне много мошенников живут игрою.
– Положим, но способом-то совсем иным. Они постоянные посетители известных игорных домов, бильярдных и тому подобных мест; даже на скачках бывают, где идёт большая игра, и обирают неосторожного посредством знания всех условий успеха и замаскировывая свою игру сообщниками, подкупом или другими уловками, смотря по субъекту, которого надо обобрать. Здесь мошенничество производится с высшей утончённостью, просто художественно. Есть такие представители его, у которых обращение, тон, разговор, словом – всё безукоризненно; живут они в красивых домах, в аристократических кварталах; обстановка их носит печать наилучшего вкуса, величайшей роскоши и производит впечатление даже на парижан. Их считают настоящими вельможами, судя по их образу жизни, изысканному и расточительному, и потому, что их посещают знатные иностранцы и отчасти неразумные молодые французы. Во всех подобных домах ведут большую игру. Так называемые хозяин или хозяйка почти никогда не принимают в ней участия; они только доставляют сообщникам возможность грабить своих гостей; таким-то образом они опутывают в сети богатых иностранцев и очищают их карманы.
– Однако я слышал, что не далее, как в прошлом году, сын лорда Руксбёри, молодой человек, сорвал банк в двух парижских игорных домах.
– Видно, вы приехали сюда с тою же целью, – засмеявшись, заметил маркиз. – В ваши годы я сам задавался такою же отважной задачей. Собрал я для первого приступа сумму, ни более, ни менее, как в пятьсот тысяч франков. Я вообразил, что уничтожу всё и всех простым способом удваивать ставки нескончаемо. Что-то в этом роде я слышал и наивно предполагал, что содержатели банка ничего подобного не подозревают. На мое несчастье оказалось, что они не только имели очень ясное понятие, но и приняли свои меры против таких фокусов. Я наткнулся на преграду прежде чем успел порядком начать, а именно, есть правило, в силу которого не дозволяется удваивать ставку более четырех раз подряд.
– И теперь существует это правило? – спросил я с вытянувшимся лицом.
Он засмеялся и пожал плечами.
– Конечно, мой молодой друг. Люди, которые живут искусством, всегда знают его любителей. Вижу, вижу, вы составили себе такой же план, как и я; вероятно, и средствами запаслись?
Я сознался, что рассчитывал на победу в ещё более обширных размерах. У меня было с собою тридцать тысяч фунтов стерлингов.
– Каждый знакомый моего дорогого приятеля лорда Р— внушает мне живое участие; да признаться, и кроме моего уважения к нему, я пленен вами лично; простите же меня, если я покажусь вам навязчивым с моими расспросами и советами.
Я рассыпался в изъявлениях благодарности за его полезные предостережения и просил, чтоб он был настолько добр и дал мне все советы, какие мог.
– Если вы намерены послушаться меня, – сказал он: – то оставьте ваши деньги в банке, где они лежат. Не рискуйте ни одним луидором в игорном доме. В тот вечер, когда я отправился сорвать банк, я проиграл от семи до восьми тысяч фунтов на ваши английские деньги, а мое следующее похождение разорило бы меня вконец. Я добился входа в один из частных игорных домов мнимых аристократов, если б меня не спас вовремя один благородный человек, к которому я по сию пору питаю величайшее уважение и дружбу. По странной случайности он в настоящую минуту в этой гостинице. Я узнал его камердинера и навестил его в занятом им номере. Он – всё тот же честный, добрый и благородный человек, каким я прежде знавал его. Не живи он теперь в таком строгом уединении, я счел бы своим долгом представить вас ему. Лет пятнадцать назад он был самым надёжным руководителем, на которого можно положиться. Я говорю о графе де-Сент-Алире. Он потомок очень древнего рода и проникнут честью до мозга костей; к тому же это умнейший человек на свете, за исключением одной особенности…
– А какова эта особенность? – спросил я нерешительно, в высшей степени заинтересованный.
– Она состоит в том, что он женился на прелестном создании, по крайней мере лет на сорок пять моложе его, и теперь он, разумеется, отчаянно ревнив, хотя без малейшего повода, насколько я могу судить.
– Так графиня…
– Графиня, я полагаю, во всех отношениях достойна такого отличного мужа, – ответил он отчасти сухо.
– Я слышал пение сегодня; может быть, это пела она?
– О! она очень талантлива.
Водворилось минутное молчание.
– Я не должен терять вас из вида, – продолжал он – мне не хотелось бы, чтоб при первой же вашей встрече с моим другом, лордом Р—, вам пришлось сообщать ему, что вас общипали в Париже. Подобный вам богатый англичанин, с громадным капиталом у банкира, молодой, весёлый и щедрый, тотчас будет окружен в нашей столице тысячью гарпий и других пиявок; всё это жаждущее поживы население накинется на вас и будет бороться между собой, кто скорее овладеет вами и поглотит целиком.
В эту минуту я почувствовал толчок локтем моего соседа справа. Повернувшись на стуле, он, должно быть, нечаянно задел меня.
– Клянусь честью солдата, ни у кого из присутствующих рана на теле не заживёт так быстро, как у меня!
Произнесли эти слова грубым и громовым голосом. Я чуть не подпрыгнул на стуле и оглянулся; возле меня сидел офицер, большое и бледное лицо которого испугало меня на дворе. Он с какою-то свирепостью утер себе рот, осушив стакан красного вина, и заговорил опять:
– Ни у кого, доложу я вам! Это не кровь, это живая вода. Не говоря о росте, мышцах, ширине кости и кулаке, не говоря уже о безобразии – клянусь всеми духами преисподней, я с голыми руками сцепился бы со львом, выбил бы ему зубы и засек бы его до смерти его собственным хвостом – не говоря уже, повторяю, обо всех вышепересчисленных качествах, которыми я обладаю воочию, я стою шести человек на войне из-за одного свойства быстро излечиваться от ран. Хоть распори мне кожу, хоть проткни насквозь, хоть на клочки разорви осколками гранаты, но природа опять сложит меня целым и невредимым скорее, чем ваш портной успеет подновить старый мундир. Ей-Богу! господа, вы бы захохотали, если б увидели меня голого. Взгляните-ка только на мою руку – вот меня хватили сабельным ударом по ладони до самой кости, когда я силился оградить голову, уже раненную тремя ударами штыка, и что же? Спустя пять дней уже я играл с пленным английским генералом в шары у ограды монастыря Санта-Мария де-ла-Кастита в Мадриде. Еще в Аркольском сражении, чёрт возьми! ух, как приходилось жутко! Там каждый глотал в пять минут столько дыма, сколько достаточно было бы, чтоб задушить всех вас вместе в этой комнате. Мне всадили в одно и то же время две ружейные пули в ляжки, две картечины в икру, конец пики в левое плечо и осколок бомбы в дельтовидный мускул, да штык в хрящ правых ребёр; при этом ещё сабельным ударом мне снесли с добрый фунт мяса с туловища и почти целой конгревской ракетой угодили мне прямо в лоб. Довольно красиво, ха-ха! И все это сделалось скорее, чем вы успели бы вскрикнуть: «ах!». Что ж вы думаете? Полторы недели не прошло, как я уже шел форсированным маршем без сапог с одним штиблетом, несокрушимый, как скала, воодушевляя своим примером всю роту.
– Браво! брависсимо! пер-бакко! Вот молодец-то! – воскликнул в воинственном азарте толстенький, маленький итальянец, занимавшийся изготовлением зубочисток и колыбелей из плетеных ивовых прутьев на острове Богоматери: – Молва о ваших подвигах разнесётся по всей Европе. История этих славных войн будет написана вашею кровью!
– Не стоит говорить об этом. Сущий вздор! – воскликнул военный. – Намедни в Линьи, где мы в пух и вдребезги разнесли пруссаков, осколок гранаты щёлкнул меня по ноге, да и открыл мне, подлец, артерию. Кровь брызнула высоко, что твоя труба, и в полминуты я потерял ее по крайней мере с полведра. Еще один миг, и дух бы из меня вон; но я – не промах; с быстротою молнии я сорвал с себя шарф, обвязал им рану, выдернул штык из спины убитого пруссака, продел его в концы шарфа, повернул раза два кругом наподобие жгута и, остановив таким образом кровь, спас свою жизнь. Но, провал бы меня взял, господа, я столько потерял крови, что с той минуты остался навсегда бледен, как дно тарелки. Нужды нет, всё пустое. Это хорошо пролитая кровь.
С этими словами он взялся за свою бутылку столового вина.
Маркиз между тем сидел с закрытыми глазами и с таким видом, что покоряется неизбежному наперекор чувству гадливости.
– Послушай-ка, любезный, подскажи, – обратился офицер к слуге, в первый раз понизив голос и перегнувшись через спину стула: – кто приехал в дорожной карете тёмно-жёлтой с чёрным, которая стоит посреди двора и на дверцах которой изображён герб в виде красного, как мои обшлага, журавля, окружённого разными украшениями?
Слуга не смог дать на это ответа.
Взгляд чудака-офицера, который вдруг сделался серьёзен и даже суров, как бы случайно остановился на мне. В это время он не принимал уже никакого участия в общем разговоре.
– Извините, милостивый государь, если я спрошу, не вас ли видел сегодня у этой кареты в то же время, как я рассматривал герб? Не можете ли вы мне сказать, кто в ней приехал?
– Граф и графиня де Сент-Алир, полагаю.
– А здесь они, в этой гостинице?
– Они заняли номер наверху.
Он вздрогнул и чуть было не вскочил со стула, однако мгновенно опустился опять, и я слышал, как он под нос ругался, бормотал что-то, ухмылялся и словно рычал. Я не мог понять, испуган он или взбешён.
Я обернулся к маркизу, чтобы сказать ему что-то, но его уже не было. Вышли ещё несколько человек, и зала скоро опустела.
Два, три полновесных полена горело в камине, так как к вечеру стало довольно холодно. Я сел ближе к огню в большое кресло резного дуба с спинкою громадной вышины; кресло это казалось современным эпохе Генриха IV.
– Не знаешь ли ты, любезный, кто этот офицер? – спросил я, подозвав к себе одного из слуг.
– Это полковник Гальярд, сударь.
– Часто он бывал здесь?
– Однажды, около года назад, он провел здесь с неделю.
– Я никогда не видывал человека бледнее его.
– Это правда, сударь; его не раз принимали за привидение.
– Не можешь ли ты дать мне бутылку настоящего, хорошего бургундского?
– Самого лучшего, какое только существует во Франции, сударь.
– Подавай же его сюда со стаканом на этот стол возле меня. Могу я здесь просидеть ещё с полчаса?
– Конечно, сударь.
Мне было очень уютно, вино было превосходное, мысли мои были веселы и светлы.
«Прекрасная графиня! прекрасная графиня! – вертелось у меня на уме: – будем ли мы когда-нибудь знакомы покороче?»
