Ю. В. Емельянов
Рождение и гибель цивилизаций
Мы редко задумываемся о том, что идеи создания инструментов, позволяющих раскалывать вещи ударом другого предмета, разрезать их на части заостренным концом орудия или менять их форму другими способами, были впервые воплощены в жизнь безвестными мастерами далекой поры. При всех наших достижениях мы в своем быту используем многие предметы, не претерпевшие принципиальных изменений со времен их изобретения в каменном веке. Именно тогда были изобретены топор, нож и молоток, колесо и лыжи, игла и рыболовный крючок, корзины и керамическая посуда для хранения жидких и сыпучих веществ.
То обстоятельство, что мы до сих пор лишь продолжаем усовершенствовать изобретения, которые были сделаны в каменном веке, скорее свидетельствует о застое, в котором мы пребываем в течение последних веков.
Если же взглянуть на достижения каменного века шире, то можно понять, что задолго до изобретения слов «прогресс» и «развитие» люди заботились об улучшении своих условий жизни и занимались усовершенствованием орудий труда, открытием законов природы и использованием их в своих интересах. Даже скудные свидетельства об их жизни показывают, что они овладели различными законами физики (например, в применении рычагов) и химии (научившись, в частности, использовать реакцию горения). Последующие поколения людей лишь продолжили изучение этих законов и их использование. Так называемые дикари каменного века открыли счет и мир цифр. Они научились разделять время на отдельные части. Семидневная неделя, которой мы до сих пор пользуемся, скорее всего отражает наблюдения людей каменного века за фазами луны. Определение времени по движению Солнца также было известно «первобытным дикарям».
Древние люди стали пользоваться речью и сознали языки, что позволило им символически обозначать окружающий мир, обмениваться информацией, зашифрованной в символах, и накапливать ее в опыте поколений. Их потомки не создали принципиально новой сигнальной системы, а ограничились лишь ее усложнением и усовершенствованием.
Представления о духовном мире и интеллекте людей каменного века обретают большую реальность благодаря изучению тех племен, которые до наших дней сохранили образ жизни времен палеолита. Исследования этнографов позволили им прийти к выводу о том, что так называемое «первобытное», или примитивное, мышление представляет собой важную ступень в становлении научного сознания. Зачастую люди, живущие на уровне каменного века, проявляли незаурядную наблюдательность, любознательность, сообразительность, находчивость и другие качества, несовместимые с представлениями о примитивном, тупом дикаре.
Описывая жизнь охотничьих племен Габона, этнографы констатировали: «Обостренные способности туземцев позволяли им точно замечать родовые черты всех живущих природных видов, суши и моря, равно как и едва уловимые изменения природных явлений – ветра, освещенности, характера погоды, ряби на воде, изменения в прибое, водные и воздушные течения». Изделия людей, живущих на уровне каменного века и в исключительно суровых природных условиях, нередко поражали ученых своей изысканностью и изощренностью в изображении отдельных деталей. Как свидетельствует этнограф Э. Карпентер, «эскимосы Дорсета вырезают фигурки животных из кусочков кости величиной со спичечную головку с такой точностью, что при взгляде через микроскоп зоологи различают разновидности одного и того же вида, например, гагара обыкновенная и гагара с красным горлом».
Накапливаемая информация преобразовывалась не только в художественные образы, но и в абстрактные символы человеческой речи. Чем богаче, разнообразнее и содержательней была собираемая информация, тем более совершенным становился человеческий язык, гибче его структура! Благодаря этому ни одна малейшая деталь окружавшей их реальности не оказывалась в тени, а была словно освещена яркими осветительными приборами, получая емкую и точную, исчерпывающую характеристику. Неотъемлемой чертой языков традиционных народов является их конкретность. Известный английский антрополог Эшли Монтегю писал: «Для большинства американских индейцев фраза «собака лает» кажется бессмысленной. Индеец желает знать; какая собака? чья собака? где она лает? стоит ли она при этом, бежит, Прыгает, или что она вообще делает во время лая? На своем языке он может сообщить все эти факты с использованием столь же минимального числа звуков, как и мы, когда говорим о том, что собака лает. Для индейца важно получить именно такую информацию, и ему даже в голову не придет делать столь туманные заявления, какие делаем мы, когда замечаем вслух, что собака лает. В отличие от нас многие неграмотные люди обладают способностью передать сообщения относительно многих предметов, используя для этого минимальное количество слов».
Сознание древних охотников и собирателей можно уподобить компьютеру с огромным объемом памяти, позволявшему им в концентрированном виде накапливать максимум информации об окружающем мире. Американский биолог Р. Б. Фокс писал по поводу филиппинских пигмеев: «Характерная черта негритосов, отличающая их от соседних с ними христиан, состоит в их неисчерпаемых познаниях растительного и животного мира. Это знание включает в себя не только специфическое отождествление феноменального числа видов растений, птиц, млекопитающих и насекомых, но также осведомленность о привычках и нравах каждого вида..: Почти все мужчины с большой легкостью перечисляют специфические и описательные наименования не менее чем 450 растений, 75 птиц, почти всех змей, рыб, насекомых и млекопитающих и даже 20 видов муравьев». В своей работе «Неприрученная мысль» К. Леви-Строс отмечал: «Ботаническая лексика субанун, живущих на юге Филиппин, далеко превосходит 1000 терминов, а у хануну – приближается к 2000. Поработав только с одним габонским информатором, М. Силланс недавно опубликовал этноботанический каталог, включающий в себя почти 8000 терминов на языках либо языковых диалектах 12-и или 13-и соседних племен».
Много это или мало? Для сравнения можно сказать, что число терминов, которыми пользовались «дикари» только для обозначения видов флоры, вполне соответствует числу слов в любом «словаре-минимуме» (около 6000), который необходим для понимания массового периодического издания в любой стране мира. Попытайтесь записать на листке бумага все известные вам названия растений, птиц и муравьев. Если вы не являетесь ботаником, орнитологом и энтомологом, то вряд ли вам удастся превзойти познания обитателей габонских или филиппинских джунглей. Видимо, не случайно один орнитолог пожаловался на то, что на страницах произведений современных авторов редко можно прочесть упоминание об иных птицах, кроме галок, ворон, воробьев и голубей.
Встречаясь с людьми каменного века, наши современники сплошь и рядом обнаруживали, что «терминологический словарь» «дикарей», которым они пользовались для обозначения животных и растений, намного превышает их собственный. Разумеется, следует учитывать то обстоятельство, что современный человек в отличие от жителей лесных джунглей оторван от. природы, но ясно и другое: владение столь обширной терминологией в своем поле деятельности ставит «дикарей» на один уровень с современным специалистом в той или иной области.
Этнограф Е. Смит-Бовен испытала подлинное смятение, «когда по прибытии в одно африканское племя она захотела начать с изучения языка. Ее информаторы нашли вполне естественным собрать для начальной стадии обучения огромное количество ботанических образчиков, которые, показывая ей, они называли, но которые исследовательница была не в состоянии отождествить не столько ввиду их экзотического характера, сколько из-за того, что никогда не интересовалась богатством и многообразием растительного мира, тогда как туземцы считали, что такая любознательность у нее имеется». По словам исследовательницы, она оказалась впервые в обществе, где «у каждого растения, дикого либо культурного, имеется название И вполне определенный способ употребления, где каждый мужчина, каждая женщина, каждый ребенок знают сотни видов». При этом «дикари» могли без труда определить множество различных видов растений «по мельчайшему фрагменту древесины… на основе наблюдения внешнего вида древесины, коры, запаха, твердости и других подобных характеристик».
Они не ограничивались идентификацией растений и животных, но подробно характеризовали их различные стороны и качества. В языке индейцев тева имеются особые термины почти для каждой части тела птиц и млекопитающих. Для описания листьев, и растений используется 40 терминов. Имеется 15 различных терминов, соответствующих разным частям растения. Этнограф X. Конклин замечал, что у филиппинского племени хануну в их наименованиях растений «дифференцирующие термины отсылают к таким признакам, как: форма листа, цвет, место обитания, размеры, пол, характер роста, хозяин растения, период роста, вкус, запах». Р. Б. Фокс утверждал, что в племени пинатубо «используют около 100 терминов для описания частей и характерных аспектов» растений. Обсуждение структуры растений и животных было дня «дикарей» столь же захватывающим занятием, как и разговоры на производственные темы для тех современных людей, которые готовы увлеченно обсуждать вопросы своей трудовой деятельности или науки и техники даже в свободное от работы время. Рассказывая о своем пребывании среди африканских племен охотников и собирателей, X. Конклин писал о том, что в течение пути, занявшего полдня, «наибольшая часть времени прошла в обсуждении изменений в растительном мире за последние десять лет».
Эти «научные» дискуссии помогали охотникам и собирателям подробнейшим образом характеризовать различных представителей флоры и фауны. Леви-Строс писал: «Для описания составных частей и свойств растений хануну употребляют более чем 150 терминов, обозначающих категории, по свойствам которых Они идентифицируют растения и обсуждают между собой сотни черт, играющих различную роль для растений, а часто и соответствующих таким значимым свойствам, как лекарственные и пищевые». Постоянно действующие научные семинары дополняются «лабораторными экспериментами». Р. Б. Фокс замечал: «Негритос… непрестанно изучает все, что его окружает. Часто я видел, как какой-нибудь негритос, не уверенный в распознавании растения; пробовал на вкус его плод, обнюхивал листья, отламывал и изучал стебель, осматривал особенности местонахождения. И только приняв в расчет все эти данные, он объявлял, знает либо нет это растение». Из этого рассказа, в частности, становится очевидным, что в своем исследовании природы первобытные люди полагались не на зрительный или слуховой образ, а использовали все органа чувств для создания объемной и многомерной картины окружающего мира.
Успехи людей в изучении таких сторон окружающего мира, которые имели существенное значение для их выживания, неизбежно вели к постановке более глубоких вопросов об устройстве мира в ходе «фундаментальных исследований». Ф. Д. Спек, исследовавший жизнь индейцев северо-востока США и Канады, не был особенно удивлен их превосходными знаниями о повадках зверей, на которых они охотились, заметив: «Неудивительно, что охотник-пенобскот располагает лучшими практическими познаниями о повадках и характере лося, чем самый крупный эксперт-зоолог». Однако он был поражен, когда выяснилось, что эрудиция индейцев выходит далеко за пределы их повседневных надобностей: «Весь класс рептилий не представляет собой никакого экономического интереса для индейцев; они не потребляют мясо ни змей, ни лягушек и не используют их кожу, за исключением весьма редких случаев изготовления магических средств от болезни или от колдовства». Индейцы северо-востока, по словам ученого, «разработали настоящую герпетологию с терминами, различными для каждого рода рептилий, и другими – для видов и разновидностей».
«Индейская герпетология» была далеко не единственной системой знаний об окружающем мире, созданной «традиционными» народами. Сведения о флоре и фауне, живом и неживом мире группировались в классы и категории. Такая группировка часто принципиальным образом отличалась от классификации, принятой в современной науки, так как зачастую основания для объединения предметов в те или иные категории были выбраны случайно. Однако и принципы классификации, которые использует современная наука, далеко не всегда бывают безупречными.
Как бы это ни казалось удивительным, но неграмотные и необразованные люди, жившие во времена палеолита или сохранившие образ жизни племен каменного века в наши дни, руководствовались теми же принципами, хотя они вряд ли имели в своем словаре такие термины, как «классификация» и «таксономия». Объясняя этнографам основы своего мировоззрения, некоторые индейцы говорили, что «каждая вещь должна быть на своем месте». Леви-Строс справедливо говорил о стремлении традиционного мышления к «микрораспределению», то есть желанию «не упустить никакое существо, объект или аспект, с тем, чтобы отвести ему место внутри какого-либо класса».
К. Леви-Строс сравнил методы собирания данных о природе, к которым прибегали люди традиционных культур, с человеком, который создает изделия из подручного материала. У такого умельца «элементы собираются и сохраняются по принципу «это может всегда сгодится». Такой умелец «способен выполнить огромное количество разнообразных задач. Но в отличие от инженера ни одну из них он не ставит в зависимость от добывания сырья и инструментов, задуманных и обеспечиваемых в соответствии с проектом: мир его инструментов замкнут…» Характеризуя методы мышления первобытных народов, Леви-Строс писал: «Туземец – это логический скопидом: без передышки связывает нити, неутомимо переплетая все аспекты реальности, будь то физические, социальные или ментальные. Мы спекулируем нашими идеями, а он делает из них сокровища».
На протяжении многих тысячелетий люди накапливали продукты избыточного интеллектуального производства, хотя порой, эти сокровища не приносили им немедленных практических результатов. В то же время постепенно клубки знаний, созданные многими поколениями первобытных народов, все прочнее соединялись с окружающим миром. Исследователи каменного века не пытались разъединить явления природы в соответствии с некими основополагающими принципами. Они воспринимали окружающий их мир и отдельные его части в их целостности и стремились изучать их такими, какими они им казались.
Установление связей между предметами на основе субъективного опыта порой приводило «дикарей» к сомнительным выводам. Они утверждали, что «зерно в форме зуба как бы оберегает от змеиных укусов, желтый сок – специфическое средство от расстройств желчного пузыря» и т. д. Индейцы юго-востока США полагали, что раздраженные людьми животные насылают на них болезни’ растения же, союзники людей, помогают им, предоставляя лекарственные средства. Однако такие ошибочные выводы имели, как полагал Леви-Строс, «большую ценность, чем индифферентность к какой бы то ни было связи. Ибо классифицированное, пусть причудливое и произвольное, сберегает богатство и разнообразие инвентарного описания; учитывая все, оно облегчает построение памяти… Эта наука конкретного… должна была сводиться к иным результатам, чем те, которых добиваются точные и естественные науки, но была не менее научной, и ее результаты были не менее реальными».
Как отмечал Леви-Строс, «забота об исчерпывающем наблюдении и о систематической инвентаризации отношений и связей может иногда привести к результатам добротного научного качества: например, у индейцев блэкфут, диагностирующих приближение весны по степени развития бизоньих плодов, извлекаемых из утробы самок, убитых на охоте». Другие племена открывали зависимость между сменой времен года и другими природными явлениями. Как замечал Эшли Монтепо, люди каменного века научились определять время «по уменьшению и увеличению луны, миграции животных, подъему и спаду вод в реках». Австралийские аборигены, намечая срок, «за пару дней ставили камень между ветками деревьев или на скале таким образом, чтобы солнце осветило его точно в назначенное время». Даже в тех случаях, когда поиск упорядоченных связей между предметами и явлениями природы приводил «дикарей» к ошибочным выводам, такие ошибки были следствием ограниченности их опыта, но не результатом изначальной порочности их мышления.
О том, что люди, обладающие таким сознанием, могут сравнительно легко освоить принципиально новую информацию, новый круг идей, свидетельствовали исследования, проведенные еще в начале 1970-х годов женевским Институтом социального развития ООН. Они показали, что вопреки сложившимся стереотипным представлениям выходцы из самых отсталых сельских районов развивающихся стран Азии и Африки приспосабливались к современным условиям жизни не хуже, чем потомственные горожане. Исследователи отмечали, что первоначальное отсутствие знаний и опыта у этих представителей архаического уклада с лихвой компенсировалось наблюдательностью, любознательностью, смекалкой и сообразительностью.
И все же, несмотря на кажущееся сходство изучения природы людьми каменного века с методами современной науки, можно взглянуть на эти впечатляющие достижения и с прямо противоположной стороны. Далеко ли в своем познании мира первобытный человек ушел от животного? Является ли способность к точному знанию окружающего мира отличительной особенностью человека? Многочисленные опыты над животными позволили узнать, что их способности различать предметы по виду, слуху, осязанию, вкусу, запаху часто не только не уступают человеческим, но и превосходят их. Мы знаем, как легко животные распознают нужные им предметы, съестные продукты, лекарственные растения. Если бы мы могли заглянуть в клетки мозга животного, то не исключено, что мы узнали бы о наличии сложной системы регистрации великого множества явлений окружающего мира с помощью органов чувств. Известно, что животные не только распознают различные предметы, но в силу своих возможностей передают своим сородичам сигналы по поводу появления распознаваемых ими предметов.
Информация, заложенная в мозгу у живого существа, позволяет ему видеть прошлое и заглядывать в будущее. Волк, преследующий зайца, не видит его, когда «берет его елея». Фактически он восстанавливает из остатков его запаха подлинное представление о бывшем здесь, но уже давно сбежавшем зайце. Тигр, прячась у водопоя, фактически предвидит будущее. Информация, спрятанная в мозгу, позволяет птице сооружать гнездо, бобру – плотину и хатку, медведю – берлогу.
Но может быть, у животных круг интересов ограничен чисто утилитарными задачами? Когда спутник В. К. Арсеньева, охотник-гольд Дерсу Узала, по следам, оставленным в охотничьей избушке, мог определить физический облик и характер его последнего обитателя, он имел в этом столь же малую практическую надобность, как и Шерлок Холмс, выяснявший жизнь владельца гуся по брошенной им шляпе. Любой владелец собаки знает, с каким вниманием готов его любимец вынюхивать землю, явно не имея при этом какой-нибудь иной практической цели, кроме расширения познаний об окружающем мире. Если бы пес мог разговаривать, он, вероятно, поразил бы своих хозяев подробными рассказами о тех, кто утром успел побывать на зеленой лужайке, хотя эти сведения не имели бы никакой практической ценности ни для пса, ни для его владельца. Можно представить себе, что асе эти сведения о мире «классифицируются» в мозгу животного на основе столь же случайных ассоциативных связей, что и в сознании первобытного человека. А если это так, то в чем же разница в мышлении первобытного человека и зверя?
И все-таки существует принципиальная разница между процессами, происходящими в мозгу животных, и сознанием людей, даже находящихся не на высокой стадии общественного развития. Эта разница прежде всего проявляется в различном обращении с накопленными знаниями о мире. Мышление первобытных людей этнографы не случайно именуют «магическим». В ее основе лежит вера в магию, то есть в возможность человеку изменять реальность непосредственно силой своего желания. Эта вера была рождена его свободными операциями с образами реальной действительности, которые имелись в сознании первобытного человека.
Возможности обращения животного с информацией, имеющейся в него в мозгу, ограничены. Тигр знает, что он мог ждать в засаде оленя только в строго определенных условиях. Ласточка никогда бы не попыталась использовать иной строительный материал для постройки гнезда. Бобры не рискнут изменить форму своей плотины. Действуя в жестких рамках своего непосредственного опыта, звери, очевидно, не обладают способностью произвольно манипулировать символами реальности. Поэтому они обычно – заземленные реалисты, лишенные творческого воображения.
Неизвестно, какие обстоятельства помогли человеку понять, что он волен делать все, что ему заблагорассудится с образами окружающего мира. Может быть, решающую роль сыграли сновидения. Во всяком случае очевидно, что в отличие от животных первобытный человек научился передвигать изображения окружающего мира в своем сознании, разделять их и соединять. Он научился создавать образы существ, которых никогда не было, придумывать события, которые никогда не происходили. Зрительные, слуховые, осязательные образы, рожденные воображением человека, рвались у него из сознания, и он стал сочинять звуки, которых никто прежде не слыхал. Он стал художником магических картин, постановщиком колдовских танцев и учредителем волшебных обрядов. В отличие от животных человек отрывался от реальности.
Вольный полет творческого воображения порой приводил первобытного человека на грань безумного экстаза. В таком состоянии он нередко создавал экстатические песни, бешеные танцы, устрашавшие маски, жестокие ритуалы. Люди, склонные к достижению безумного состояния, чаще становились выразителями человеческой потребности в перенесении своих свободных фантазий в жизнь. Исследователь первобытных религий Джозеф Кэмпбелл подчеркивал, что особое влияние на жизнь первобытного населения Андаманских островов оказывают те мужчины и женщины, про которых говорили, «что они обладали сверхъестественными силами».
Эти люди, становившиеся шаманами, в наибольшей степени выражали способность древних людей к противоречивому магическому мышлению. С одной стороны, они обладали наиболее полными знаниями о способах лечения. Часто они умели гипнотизировать других людей и лечить их внушением. С другой стороны, эти люди снимали все сдерживающие механизмы сознания, чтобы дать простор своей способности к безудержной фантазии. В таком почти безумном состоянии они извлекали из глубин своего неконтролируемого сознания кошмарные образы, ритмы, мелодии, словосочетания. Они возбуждали других людей, приближая и их к грани безумия. Вероятно, именно эти черты поведения первобытных людей еще больше убеждали представителей цивилизации в их дикости.
Власть безудержной фантазии могла свести с ума первобытных людей. Однако не исключено, что, оказываясь в опасной близости к состоянию безумия, первобытный человек совершал гениальные открытия, и тогдашний врач вроде Чезаре Ломброзо мог писать об «аналогичности сумасшествия с гениальностью». Открывая в себе способность создавать то, чего никогда не было в реальной действительности, человек каменного века освобождался от пут заземленного реализма, который миллионы лет сдерживал возможности животного..
Научившись свободно разделять и соединять мыслительные образы, человек каменного века овладел способностью конструировать гипотезы. В то же время его мышление оставалось магическим, а потому реальные явления природы постоянно перемешивались с плодами его не всегда обузданного воображения. Он старался открывать связи между явлениями природы, но при этом мог полагаться на случайное сочетание образов, возникших в его сознании. Порой эти случайные находки позволяли ему достичь верных результатов, но чаше – приводили к ошибочным выводам. Однако в том и в другом случае магическое мышление позволяло человеку свободно обращаться с миром и различными его частями, представленными в его сознании в виде образов или символов.
Этнографы обратили внимание на то, что в современных традиционных племенах рассказ о только что завершенной охоте излагается в виде представления, в ходе которого плясками, песнями, мимическими приемами повествуют о важном событии в их жизни… Важнейшая информация запечатлевалась в сказаниях и наскальных рисунках, в которых правда переплеталась с вымыслом.
Как и в современных «информационных дисках», заполненных программами для игр с научно-фантастическими сюжетами, в сознании «дикарей» хранилось немало «игровых программ», порожденных их буйным воображением. Правда, в отличие от современных компьютерных программ «игровые» материалы соединялись с фактической информацией. Содержимое этих «информационных дисков» не позволяло их обладателям построить чудесные дворцы и мосты через реки, создать скатерти-самобранки и летательные аппараты, о которых они мечтали в своих сказках. Однако даже в этих мечтах была определенная лотка, которая позволила современным исследователям увидеть нечто большее, чем стремление выдать желаемое за действительное. Наряду с вымыслом в сознании первобытных людей хранилась надежная информация относительно самых различных свойств природы, различных видов занятий.
В таком же стиле создавались впоследствии эпические истории про героев. Олимпийские бога Гомера появлялись на полях сражений наравне с прототипами реальных греческих воинов, а Одиссей, путешествуя из реальной Трои в не менее реальную Итаку, попадал в целый ряд фантастических стран, которых никогда не существовало. В то же время внимательный исследователь мог обнаружить в эпических сказаниях родословные предков, уводящие в далекие тысячелетия, их деяния и подвиги. Однако нельзя принимать на веру древние рассказы о всемирном потопе или падении Солнца на Землю как свидетельства о якобы имевших место подлинных катаклизмах, так как в этом случае не учитывается, что древний автор не мог творить иначе, как давая полный простор для своей безудержной фантазии.
Для парадоксального соединения фантазий с подлинными фактами были веские основания. Все, что находилось в пространственных и временных пределах непосредственного окружения древних людей, было освещено светом собранной ими предельно точной и достоверной информации. Однако этот мир был ограничен тесными рамками. Между тем за близкими границами этого мира находился другой мир, скрытый мраком незнания, а он то и депо властно вторгался в мир, освоенный людьми. Знания о структуре растений и их свойствах не позволяли понять, почему они могут стать причиной внезапного отравления. Сведения о повадках насекомых не раскрывали причин инфекционных заболеваний. Блестящее знакомство с географией окружающей местности и племенах, населяющих ее, было недостаточным для того, чтобы предугадать внезапное землетрясение или появление доселе неизвестных хищников или агрессивных людей. Точная ориентация в настоящем не позволяла также точно предвидеть будущее. Память людей о событиях, свидетелями которых были они и их непосредственные предки, не позволяла им знать тайны прошлого. Между тем эти тайны постоянно напоминали о своем существовании, то останками известных животных и людей, то необычными скелетами, принадлежащими каким-то гигантским существам, то обломками человеческих орудий охоты или следов человеческого жилья, то непонятными предметами. Непознанный мир казался таинственным, построенным по иным законам, чем реальный мир, точно так же, как были таинственны сновидения, созданные по иным правилам, чем впечатления во время бодрствования.
Мир казался бы хаотичным и неподдающимся познанию и преобразованию, если бы люди постоянно не пытались заглянуть за темные линии пространственного и временного горизонта. Они старались не только увидеть невидимое, но и придать ему черты познаваемого, упорядоченного, хотя и выстроенного из причудливых образов своего воображения. Соединяя мир осязаемый, видимый и ярко освещенный своими знаниями, с миром невидимым, люди заселяли последний образами своего раскрепощенного воображения.
По этой причине знания об опасности, подстерегавшей людей в какой-то местности, соединялись с фантазиями о злых духах, обитающих там. Поэтому знания об удачных местах охоты переплетались с вымыслами о добрых духах, которым необходимо молиться. По этой причине люди соединяли в легендах и мифах географию известной им земли со своими представлениями о Вселенной и миры, расположенные за пределами их местности, заселялись причудливыми существами. По этой же причине люди пытались реконструировать и прошлое, о котором напоминали им свидетельства смерти людей и животных, соединяя введения о своей родословной с мифической историей происхождения своего рода и всех людей. Вероятно, так создавались легенды о великанах и драконах, о грандиозных катастрофах, поразивших некогда мир. Они пытались заглянуть и в недоступное будущее и сочиняли мифы о возможных грядущих катастрофах, в ожидании которых надо быть постоянно настороже.
Представления о наличии иных миров, находящихся за пределами известной им земли, о протяженности времени за пределами современности позволяло людям утверждаться в своих представлениях о величии и упорядоченности Вселенной. Убежденность в том, что в природе царит всеобщий порядок, охраняемый высшими силами, служила обоснованием для постоянного поиска связей между всеми элементами природы. Версий о мироздании, Порожденные буйной фантазией, превращались в строгую и тщательно охраняемую систему мифов. Миф становился организующим началом, соединяющим племя, его прошлое и настоящее. Художественная фантазия первобытных людей также обретала упорядоченность в мелодиях и ритмах, строгом орнаменте, гармоничных сочетаниях красок и форм, стройной последовательности театральных спектаклей и магических обрядов.
Вера в наличие глубоких и общих причин вселенского порядка отразилась в религии первобытных народов. Изучавшиеся этнографами индейцы племени пауни сообщали: «Мы должны обращаться со специальными заклинаниями ко всем вещам, которые встречаем, так как Тирава, верховный дух, пребывает в каждой вещи, и все, что мы встречаем на протяжении пути, может помочь нам… Нас наставили уделять внимание всему, что мы видим». В результате чуть ли не каждое действие человека должно было быть «обусловлено» специальной молитвой к силам, от которых может зависеть мировой порядок. Как сообщают этнографы, моление, сопровождающее переход индейцев пуани через реку, «делится на несколько частей, относящихся к различным моментам: когда путники вступают в воду, когда движутся в ней, когда вода полностью покрывает их ноги; призыв к ветру разделяет моменты, когда прохлада ощущается только частями тела, погруженными в воду, затем – другими и, наконец, всей кожей». Индейцы утверждают: «только тогда мы можем продвигаться в безопасности».
