Юлиан Семенов
Отчаяние. Бомба для председателя
– Товарищ заместитель министра иностранных дел, а ведь у порядочных людей это называется шантажом. – И, перейдя на крик, рубанул: – А ну, вон из-за стола, мамацгали! Прочь отсюда!
Деканозов медленно поднялся, вышел из-за стола и, согбенный, приниженный, покинул комнату.
– Что ты предлагаешь? – Берия обернулся к Комурову.
– У нас его жена и сын. Вернее, не то чтобы жена – мать его сына, так точней… Но она старуха, с ней перестарались… И с сыном тоже, парень свернул с ума… А этот Владимиров отказывается работать с Валленбергом, если мы не дадим ему свидания с сыном…
– Он русский?
– Да.
– А если отпустить его бабу и придурка?
– Во-первых, он не поверит… Во-вторых, судя по его словам, он должен периодически приглашать американцев, чтобы они не опубликовали его вещь…
– Да ну и пусть! – взъярился Берия. – Плевать мы хотели!
Комуров покачал головой:
– Первые недели он сидел у нас на даче и диктовал о своей работе, Лаврентий Павлович… У него такие выходы, которых нет и не было ни у кого из наших… То, как он описал убийство Рэма и Штрассера, – всего в паре абзацев, – целиком проецируется на дело Кирова… И это он писал не в камере, а на даче, ожидая, когда мы «подготовим» семью к встрече… Я взял с собою расшифровку, – Комуров вышел в холл, достал из папки рукопись, отдал Берия. – Он был знаком с Каменевым, Бухариным, Крестинским; Дзержинский действительно подписывал на него приказы, и – самое неприятное – мы нашли представление Дзержинского на Красное Знамя этому Владимирову-Исаеву… И Указ ВЦИКа… Мы нашли это только вчера…
– Поезжай на хозяйство, – сказал Берия. – Рукопись я погляжу… Деканози скажи, что приму через неделю, но чтобы он не входил ко мне, а вползал на пузе… Исаева посади к Валленбергу…
– Стоит ли?
– А что? Плох швед?
– Да.
– Но голова варит?
– Даже слишком.
– Замечательно. Пиши не то что каждое их слово, а даже вздох. В воскресенье буду готов к разговору, – и Берия показал глазами на папку Максима Максимовича.
…В Кремль Берия не вернулся: не мог оторваться от работы Исаева; закончил в пять утра, долго ходил по своему сосновому бору, досадливо махнув Саркисову и двум охранникам, чтобы шли прочь, – постоянно маячили за ними затаенными тенями.
«А ведь только один человек, дай ему пистолет в руки, пустит пулю в лоб Старца, – очень медленно, пугаясь самого себя, Берия произнес эти страшные слова и снова оглянулся, не сорвалось ли с языка. – Вот оно, избавление от безумного деспота! Вот какую комбинацию бы разыграть! Вот бы что сунуть Абакумову!»
Ах, Егор, Егор! Как же не хватает тебя, Маленков! Один я, один…
Тогда-то он и сказал себе: «Исаева к такому делу надо готовить впрок, а вот если я не верну в Москву Маленкова, – в самое ближайшее время, – моя карьера кончена, Старец сделался полным психом, настроение меняется пять раз на день, ужас…»
11
Назавтра Исаева перевели в другую камеру; не успели надзиратели закрыть дверь (что-то сразу удивило в том, какой была эта камера), как стремительная, словно выстрел, догадка отторгла удивление: перед ним был изможденный, поседевший, лимоннолицый Рауль Валленберг.
Он стоял под оконцем, едва пропускавшим свет, прислонившись к стене так, словно хотел вжаться в нее, исчезнуть, и неотрывно смотрел на двух надзирателей: в глазах у него был ужас, сменившийся тяжелой ненавистью.
Только оторвавшись от лица Валленберга, Максим Максимович понял, что его удивило: стены и даже дверь были обиты войлоком; койки – деревянные, шаткие; видимо, узник пытался разбить голову о стену, понял Исаев, несчастный парень…
– Здравствуйте, – сказал он по-русски.
Валленберг молча кивнул.
– Русский еще не выучили?
Валленберг непонимающе пожал плечами, внимательно вглядываясь в лицо Исаева; потом спросил по-немецки:
– Мы не могли с вами где-то встречаться?
Исаев ответил по-английски:
– Мы встречались… То ли в вашем берлинском посольстве, то ли на Вильгельмштрассе, в министерстве иностранных дел, у Вайцзеккера… И, пожалуйста, не говорите со мной о вашем деле, я не отвечу ни на один ваш вопрос и не дам ни единого совета: каждое наше слово записывается…
Валленберг усмехнулся:
– Я знаю… Мне подсаживали многих… Только они… Сначала я вообще ничего не понимал, теперь – знаю что к чему… Вы отказываетесь говорить со мною вообще? Или найдем какую-то нейтральную тему?
– Нейтральную тему найдем… По вашему усмотрению…
– Последние семь месяцев я сижу один… Начал беседовать с самим собою… Первый шаг в шизофрению…
– Отнюдь… Каждый человек постоянно говорит сам с собою… Неважно – про себя или вслух…
– Думаете, я еще не стал пациентом дома умалишенных?
– Я не психиатр, господин Валленберг…
– Вы не представились… Как мне к вам обращаться?
– Называйте меня сокамерник. Так будет лучше – в первую очередь для вас… «Мистер сокамерник» – прекрасное словосочетание…
Заметив книгу, лежавшую на койке Валленберга, удивился:
– А мне отказали в праве пользования библиотекой… Вы – счастливчик…
– Это Библия… Прекрасное издание, странный дар главного следователя, это ведь здесь запрещенная литература.
– Позвольте взглянуть?
– Конечно… Вы шотландец или англичанин?
Исаев сухо ответил:
– Я сокамерник… Мы же уговорились… Ладно? Вам днем лежать разрешают?
– В последнее время – да… Раньше я стоял… Вы давно здесь?
Исаев взял Библию, лег на свою койку, начал листать страницы; сразу же обратил внимание на то, как кто-то отчеркивал на полях ногтем целые фрагменты.
В дверь забарабанили:
– Заключенный номер сорок, вам днем лежать запрещено!
Исаев, словно бы не поняв надзирателя, вопросительно посмотрел на Валленберга, по-прежнему стоявшего у «намордникового» окна; тот пожал плечами:
– Мне такое кричали первые полтора года… По-моему, требуют, чтобы вы поднялись…
– Вы же не знаете русского…
– Это не обязательно… Вам объяснят иначе…
– Лежать запрещено! – повторил надзиратель. – Ясно?! За нарушение режима отправим в карцер!
– Вас в карцер сажали? – поинтересовался Исаев.
Валленберг ответил с усмешкой:
– Здесь в карцеры ставят, сокамерник… Это шкаф, повторяющий человеческое тело; на вторые сутки вы теряете сознание… Стакан воды и ломоть хлеба в день… Мой дядя так мечтал похудеть… Ограничивал себя в еде, два часа в день скакал на моем Пауле, невероятно сноровистый жеребец, плавал, двухчасовой массаж – ничего не помогало бедняге… Ему бы три дня карцера, прекрасная метода для похудания…
«Дурачок, – сострадающе подумал Исаев, – зачем ты даешь столько подробностей тем, кто тебя слушает? Жеребец Пауль – сладкая подробность, ее могут использовать через пару-тройку месяцев, когда ты забудешь о том, что сам назвал своего жеребца, тебя эти подробности могут ошеломить, – как узнали?! – тут-то тебя и начнут колоть вопросами…»
Исаев притулился к стене; как прекрасно, что обито войлоком, в спину не вползает могильный холод. Нежданный подарок, подумал он, странно, отчего мне не разрешено лежать? В моей камере это не возбранялось; видимо, игра уже началась – из меня делают жертву, подчеркивая блага, разрешенные Валленбергу. Ну-ну, пусть себе… Они играют, и мы поиграем…
Исаев снова начал листать страницы, обращая внимание на следы ногтя; я так гадал, вспомнил он, нет ничего надежнее, чем гадание на Библии, великая книга, каждая строка таит в себе многосмыслие…
– Ваши пометки? – спросил Исаев, кивнув на открытую наугад страницу.
– Мои легкие… Я отчеркивал мизинцем, другие, резкие, – генерала Власова, он неплохо понимал немецкий…
– Встречались?
– День в камере и три раза на очной ставке.
Исаев заметил глубокий, резкий ноготь в «Книге Пророка Иезекииля»: «Сын человеческий! Когда дом Израилев жил на земле своей, он осквернял ее поведением своим и делами своими… Я излил на них гнев Мой за кровь, которую они проливали на этой земле, и за то, что они оскверняли ее идолами своими… И Я рассеял их по народам, и они развеяны по землям; Я судил их по путям их и по делам их… И пришли они к народам, куда пошли, и обесславили святое имя Мое, потому что о них говорят: “они – народ Господа и вышли из земли Его…” И пожалел Я святое имя Мое, которое обесславил дом Израилев у народов, куда пришел…»
Резкое отчеркивание Власова обрывалось именно здесь; следом шел аккуратный, едва заметный мизинец; Исаев невольно посмотрел на руки, бессильно висевшие вдоль тела Валленберга: длинные, тонкие пальцы, синеватые ногти, как у всех страдающих малокровием, достаточно ровно подстриженные (неужели ему дают ножницы? Нет, наверное, обкусывает, как и я, только у него это получается лучше; впрочем, понятно: он сидит уж не первый год, опыт – дело наживное, научусь и я, если не шлепнут в ближайшие недели).
Валленберг подчеркнул те абзацы, которые шли всего через несколько строк после того, что яростно вмял Власов: «Когда явлю на вас святость Мою… возьму вас из народов, и соберу вас из всех стран, и приведу вас в землю вашу… и окроплю вас чистою водою – и вы очиститесь от всех скверн ваших, и ото всех идолов ваших очищу вас… И будете жить на земле, которую Я дал отцам вашим, и будете Моим народом, и Я буду вашим Богом».
Исаев начал листать дальше, ощущая неведомую ему ранее радость от чтения этой рваной, но при этом литой, единой прозы.
И снова резкое отчеркивание Власова из «Левита»: «Не делайте себе кумиров и изваяний, и столбов не ставьте у себя, и камней с изображениями не кладите в земле вашей, чтобы кланяться перед ними; ибо Я Господь, Бог ваш… Если вы будете поступать по уставам Моим… Я дам вам дожди в свое время, и земля даст произрастания свои… Если же не послушаете Меня… вас рассею между народами, и обнажу вслед вас меч, и будет земля ваша пуста и города разрушены… Оставшимся из вас пошлю в сердца робость в земле врагов их, и шум колеблющегося листа погонит их… и падут, когда никто не преследует… И не будет у вас силы противостоять врагам вашим… И погибнете между народами и пожрет вас земля врагов ваших».
Как бы в пику ногтю Власова – мизинец Валленберга: «И тогда как они будут в земле врагов их, – Я не презрю их и не возгнушаюсь ими до того, чтоб истребить их, чтоб разрушить завет Мой с ними; ибо Я Господь, Бог их… Вспомню для них завет с предками, которых вывел Я из земли Египетской пред глазами народов, чтобы быть их Богом».
Исаев поднял глаза на Валленберга:
– Молчаливые диалоги.
Тот кивнул.
– Поглядите Псалтырь… Пятьдесят девятый псалом…
Исаев закрыл на мгновение глаза, потер веки, прочитал на память:
– «Даруй боящимся Тебя знамя, чтобы они подняли его ради истины…» Вы это имели в виду?
Валленберг не мог скрыть восхищенного изумления:
– Знаете, все, кого ко мне подсаживали, сразу же начинали рассказывать о себе и спрашивать совета, как поступить… Потом начинали интересоваться мною… Изощренная постепенность. Вы – совершенно новое качество, интересно… Кстати, в этом же псалме заложено все «Откровение» Иоанна: «Ты потряс землю, разбил ее… Исцели повреждения ее, ибо она колеблется…» Но, прежде чем заглянете в «Откровение», вернитесь в «Иезекииль», по-моему, тридцать шестая глава…
– Смотрел…
– Вас заинтересовали подчеркивания посередине, я следил за вашими глазами… А вы посмотрите начало… Не ищите, я прочитаю вслух, вы меня ошеломили своей догадливой памятью, извольте изумиться моей, – Валленберг кашлянул, и Максим Максимович увидел в его глазах открытость; раньше ее не было – напряженная сосредоточенность.
– «…За то, именно за то, что опустошают вас и поглощают вас со всех сторон, – начал Валленберг, – чтобы вы сделались достоянием прочих народов и подверглись злоречию и пересудам людей, – за это, горы Израилевы, выслушайте слово Господа Бога… Я поднял руку Мою с клятвою, что народы, которые вокруг вас, сами понесут срам свой». Разве подобное не случилось с Германией? Я ведь именно поэтому и начал свою работу в…
Исаев резко прервал его:
– Мы же уговорились! Никаких бесед о наших с вами работах…
Валленберг пожал плечами:
– А мы, кстати, только и делаем, что говорим о моей работе… Следование заветам Библии – вот моя работа…
– Вы более всего оперируете Ветхим Заветом, – заметил Исаев. – Как быть с Новым?
– Его исказили переписчики начала тысячелетия, – уверенно ответил Валленберг. – Тогда уже зрела неоформившаяся, зыбкая идея Святой Инквизиции… Но и в Новом Завете я готов оперировать словами Апостола Павла: «Спрашиваю: неужели Бог отверг народ свой? Никак! Ибо и я, израильтянин, от семени Авраамова из колена Вениаминова. Не отверг Бог народа своего, который Он наперед знал…»
Исаев нашел это место в Послании Апостола Павла Римлянам, прочитал стремительно, вбирающе, разом; только особо нужные ему места он перечитывал неделями, чтобы остались навсегда в памяти.
С Валленбергом можно спорить, подумал он; именно с ним, не с Павлом; Апостол – это уже политика, а не великая проза; поэтому зачитал:
– «Всякая душа да будет покорна высшим властям; ибо нет власти не от Бога; существующие же от Бога власти установлены. Посему противящиеся власти противятся Божию установлению, а противящиеся сами навлекут на себя осуждение…» Не кажется ли вам, что это не ошибка переписчиков, но включение экономических рычагов власти, начало борьбы за первенство?
– В какой-то мере вы правы, – кивнул Валленберг, – но следующая фраза возвращает нас к истине Божьей: «Начальствующие страшны не для добрых дел, но для злых…» Разве это оправдание зла? Политика таит в себе оправдание любого злодеяния, примат силы постоянен, особенно, – он вздохнул, – при наличии хорошего пропагандистского аппарата…
– И да и нет, – ответил Исаев, медленно перелистывая Библию. – Смотрите, вот вам Пророк Малахия, последние строки Ветхого Завета: «Можно ли человеку обкрадывать Бога? А вы обкрадываете Меня. Скажете: “чем обкрадываем мы Тебя?” Десятиною и приношениями. Проклятием вы прокляты, потому что вы – весь народ – обкрадываете Меня. Принесите все десятины в дом хранилища, чтобы в доме Моем была пища, и хотя в этом испытайте Меня, говорит Господь Саваоф…» Заметьте себе, это Ветхий Завет. И речь идет не о духе, но о пище…
– Тогда цитируйте дальше, – возразил Валленберг. – «Дерзостны предо Мною слова ваши, говорит Господь. Вы скажете: “что́ мы говорим против Тебя?” Вы говорите: “тщетно служение Богу, и что пользы, что мы соблюдали постановления Его и ходили в печальной одежде перед лицом Господа Саваофа? И ныне мы считаем надменных счастливыми: лучше устраивают себя делающие беззакония, и хотя искушают Бога, но остаются цель». Разве это политика?
– Это бунт, – сказал Исаев. – Заключительный аккорд той политики, которая завела общество в тупик… Безвыходность, убитые надежды – дрожжи бунта… Или революции, если проецировать Святое Писание на последние столетия, начиная с Конституции Северо-Американских Штатов, кончая русской революцией. Точнее говоря, революциями…
– То есть? – Валленберг не понял. – Почему множественное число?
– Потому что их было за четверть века четыре: девятьсот пятый год, февраль, октябрь… Это революции естественные, некие термодинамические взрывы, общества… Была и революция сверху, двадцать девятый год, – геноцид против самых талантливых и работящих подданных, проведенный самим правительством. Ужасающий феномен, меньшинство уничтожает большинство, превращая страну в пустыню. Что же касается политики, то все Святые Благовествования – политические манифесты… Блистательная проза – верно; прозрение – да; проповедь нравственности – бесспорно, но политика присутствует в них, ибо видна тенденция… Матфей еще пытался примирить Ветхий Завет с новыми временами, он еще мог начинать с фразы: «Родословная Иисуса Христа, Сына Давидова, Сына Авраамова. Авраам родил Исаака, Исаак родил Иакова; Иаков родил Иуду и братьев его…» И ведь не кто-нибудь, по Матфею, а именно Ангел Господень сказал: «Иосиф, сын Давидов! Не бойся принять Марию, жену твою; ибо родившееся в Ней есть от Духа Святого; родит же Сына, и наречешь Ему имя: Иисус; ибо Он спасет людей Своих от грехов их». И только после этого появляется Иоанн, который крестит Иисуса.
– Верно, – Валленберг ответил не сразу. – Святой Марк вообще начинает не с Иисуса, а с Иоанна Крестителя… Интересно… Я это как-то пропустил, потому что растворился в строках, шел за Словом, не позволяя себе обсуждать его…
Исаев подумал: «Хоть какое-то оправдание и для меня; я шел за изменениями в нашей истории, растворяя себя в них… Значит, наша Идея превратилась в религию? Так, что ли? Учитывая образование Сталина, можно допустить и такой поворот сюжета…»
– А вспомните «Благовестие от Иоанна»? – предложил Исаев.
Валленберг отошел наконец от стены, сел на свою койку и, закрыв глаза, продекламировал:
– «В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог… В Нем была жизнь, и жизнь была свет человеков… Был человек, посланный от Бога; имя ему Иоанн… И вот свидетельство Иоанна, когда иудеи прислали из Иерусалима священников… спросить его: кто ты? Он объявил и не отрекся, и объявил, что я не Христос… Я глас вопиющего в пустыне… И они спросили его: что же ты крестишь, если ты не Христос, не Илия, не пророк? Иоанн сказал им в ответ: “Я крещу в воде, но стоит среди вас некто, Которого вы не знаете…” На другой день Иоанн видит Иисуса и говорит: “… Ври агнец Божий, Который берет на Себя грех мира”…»
Исаев, следивший по тексту за той концепцией, которую Валленберг выбирал из Иоанна, отложил Библию и, презирая себя, хрустнул пальцами – ничего не мог поделать с собою, этот звук в одиночке сделался необходимым ему, словно бы свидетельствующим то, что он жив и что звон курантов не мерещится ему, а есть явь…
– Вы действительно плывете за строками, – сказал он, – вы блестяще декламируете, ни в одной церкви я не слыхал такого наполнения фраз Священного Писания человеческим Духом, Верой, стоической убежденностью… Но вы все же позволяете увлекать себя потоку – пусть даже гениальному… Глядите-ка, Иоанн ни слова не говорит о предках Иисуса, во-первых, и, во-вторых, называет его тем, кто примет на себя «грех мира»… О народе или народах нет ни слова, речь идет о мире… Это – начало притирки светских властей с верой, ставшей необходимой человечеству, ибо владыки не знали, где найти выход из постоянных кризисных ситуаций. Позже, в послании Павла Колоссянам, он уже требует: «Смотрите, братия, чтобы кто не увлек вас философиею и пустым обольщением по преданию человеческому, по стихиям мира, а не по Христу…» Не отсюда ли надо отсчитывать идею монополии на единственную правду? Не в этом ли пассаже сокрыт будущий запрет на диспут, соревнование разных точек зрения, на мысль, наконец?! Разве Павел свободен от политики, когда он обращается к пастве со словами: «Рабы, во всем повинуйтесь господам вашим во плоти, не в глазах только служа им, как человекоугодники, но в простоте сердца, боясь Бога…»
– Вы католик? – спросил Валленберг.
Исаев долго молчал, ответил грустно:
– До недавнего времени я искал в Библии ответы на вопросы истории, политики и экономики… Да, да, это так… По-моему, кстати, Власов отмечал для себя пассажи, примирявшие идеологию, которую он исповедовал в рейхе, с определенными фразами Великой Книги… У меня отобрали очки, руки устают держать книгу в метре от глаз, трясутся… У вас зрение хорошее?
– Левый глаз теперь совсем не видит, – ответил Валленберг сухо. – Уже полгода… Полная потеря зрения… Правый – абсолютен… Читаю без очков… Стараюсь заучить всю Библию наизусть – кто знает, что меня ждет через мгновение?
Исаев вспомнил пастора Шлага, его лицо, маленькую, не по росту, кацавеечку, вспомнил, как старик неловко шагал на лыжах по весеннему снегу, перебираясь в Швейцарию, на связь с его, Штирлица, Центром, вспомнил, как тот бранил француженку Эдит Пиаф: «Какое падение нравов, это не музыка, только Бах вечен»; почувствовал, как кровь прилила к щекам (неужели я сейчас покраснел?); заново услыхал запись разговора Шлага с его, Штирлица, провокатором Клаусом, когда пастор недоумевающе, с обидой в голосе, спрашивал: «Разве можно проецировать прекрасную библейскую притчу на национал-социалистическое государство? Это подобно тому, как логарифмической линейкой забивать гвозди»; представил себе лицо провокатора, который ликующе-позволительно издевался: «А что же вы, пастырь божий, молчите, когда вокруг вас творится зло, когда нацисты жгут невинных в печах?! Где ваша Христова правда?!» Эти видения пронеслись у него перед глазами, и он вдруг почувствовал себя в своем доме под Бабельсбергом, даже запахи ощутил – каминного дымка, жареного кофе и сухой кёльнской воды в ванной комнате.
Неужели это было, спросил он себя. Неужели ты действительно был таким, каким был? Неужели ты тогда жил без сомнений и тягостных раздумий о судьбе твоей страны, о трагедии, которая на нее обрушилась?
Да, ответил он себе, я жил тогда именно так, я был весь в борьбе, а если ты убежден в том, что обязан сделать все, чтобы уничтожить нацизм, ты не имел права на сомнения, война исключает любую форму сомнений, долг становится самодовлеющей формулой духа… Ой ли? Ведь так отвечал Гудериан в Нюрнберге… Да, но Гитлер никого, кроме группы Рэма и Штрассера, не расстрелял, он не убивал своих; пара тысяч – не в счет; дал убить Гейдриха, убедившись в том, что он не свой – в жилах течет еврейская кровь деда… А в Испании? Я и тогда ни в чем не сомневался? Да, я гнал сомнения, потому что видел франкизм как «советник РСХА» изнутри, во всем его ужасе… Но ты ведь знал, что наши дрались против троцкистских бригад ПОУМ, которые стояли насмерть против фашистов и сражались отменно, до последнего патрона? Ты что, не читал сводок Франко о том, как яростно сражались троцкисты? Не видел, как они гордо держались на допросах и шли на расстрел с криками: «Да здравствует коммунизм! Да здравствует Четвертый Интернационал! Смерть фашизму! Но пасаран!»
Ох, не надо, не надо об этом, взмолился он и неожиданно для себя впервые в жизни услыхал в себе мольбу: «Господи, прости меня, прости!» И, моля прощения себе, он видел лица Сашеньки и Саньки, Гриши Сыроежкина, Станислава Уншлихта, Михаила Кедрова, Гриши Беленького, Артура Артузова, Яна Берзиня… А Лев Борисович? А Бухарин? Кольцов? Радек? Крестинский?
– Вы себя дурно чувствуете? – спросил Валленберг.
– Нет, отнюдь…
– Очень побледнели…
– Бывает, – ответил Исаев. – Пройдет… Как это в Притчах? «Не говори: “я оплачу на зло”: предоставь Господу, и он сохранит тебя…»
Валленберг несколько раз быстро глянул на Исаева:
– Вам легче, по ушам вижу… Они у вас какое-то мгновение были желтыми, сейчас стали нормальными, отпустило?
– Да.
– Поэтому я вам отвечу другой притчей: «Спасай взятых на смерть, и неужели откажешься от обреченных на убиение?»
Исаев снова почувствовал, как похолодели пальцы и замолотило сердце:
– Не помните, на какой это странице?
– Или в двадцать третьей, или в двадцать пятой главе, страницу не помню, у меня «поглавная метода»…
Исаев отставил книгу от глаз еще дальше, чтобы не так сливались, подрагивая, строки, нашел притчу номер одиннадцать. Следом было напечатано: «Скажешь ли: “вот, мы не знали этого?” А Испытующий сердца разве не знает? Наблюдающий над душою твоею знает это и воздаст человеку по делам его…»
Вслушиваясь в прекрасную музыку слов, Исаев спросил себя: «Но почему же американская революция сражалась против англо-французских колонизаторов вместе с церковью? Священники там были подвижниками идеи “свободы и равенства”, а французы, громя Бастилию, гонялись за аббатами с веревками, распевая песни Беранже про то, что последнего короля надо повесить вместе с последним попом… Отчего в пятом году наши люди шли за Гапоном? А в семнадцатом восстали против церкви так же яростно, как и против самодержавия? Только ли потому, что Бурцев разоблачил Гапона, которого завербовала охранка? Или оттого, что наша церковь, ее пастыри всегда шли с властью рука об руку? И звали к повиновению даже тогда, когда здравый смысл подсказывал: зовите паству к противостоянию государевой неправде, которая влечет страну в пропасть. Ведь если бы церковь объединилась с Гучковым, Путиловым, Милюковым, Родзянко, февральского взрыва могло б и не быть… А они поддерживали малограмотных фанатиков “великорусской идеи”… Если бы не женщины, выстоявшие три дня в пуржистых очередях за хлебом, пошли в центр города, а мудрые и независимые священники повели за собою паству, кто знает, как бы повернулась история?!»
