Юрий Борисович Шершнев
Ольховатка
80-летию Великой Победы
СОЛОВЬИ
Над братскими могилами щебечут соловьи.
Не знаю, почему, от нас не прячутся они.
Наоборот, как будто бы хотят,
Чтоб мы их видели – поют, не замолчат.
Слетают ниже: по ветвям снуют.
Когда венки цветов под имена кладут,
Вдруг затихают: словно ждут, когда
Скатѝтся по щеке последняя слеза.
Я положил гвоздики у огня.
В семи шагах, буквально, от меня
В глаза мне смотрит с ветки соловей
И глаз его, не видел я нежней.
И я читаю в них: «Благодарю.
Пока вы помните, я среди вас живу».
Я понял: это души тех солдат,
Что здесь погибли. Тех, что здесь лежат.
Они: то облака, то журавли.
А тут, под Курском – это соловьи.
«Я слушал их молчанье о войне»
Ю. Шершнев
Пролог
Поля в нашем курском крае широкие. Такие же широкие, как души тех людей, что возделывают поля эти. А земля наша какая! Чёрная, жирная: чернозём одним словом. Так и просится: вспашите, да засейте меня, да урожай снимите; я накормлю вас, укрою и обласкаю. Родина. Россия. И другой Родины, кроме России нет у нас. И не надо. Так просторно, так легко дышится в России нашей, на земле курской. Живи себе, детей рожай, хлеб расти – и умирать не надо!
А над жёлтыми, от пшеничного колоса полями, высоко в чистом, глубоком небе, как сторож, парит курганник: за порядком присматривает.
В балках и перелесках соловьиные песни. Заслушаешься. Воробьи в кустах суетятся, кричат, перебивают голоса жаворонков и малиновок.
Наперебой стрекочут кузнечики. Пчёлы, жуки наполняют густой июльский воздух жужжанием. Хорошо. Им даже не помеха стук саперных лопаток и молотков. И то, что там, внизу, люди врылись в землю: траншеям не видать ни конца, ни начала. Время от времени люди перекликаются между собой. То подлетает «полуторка» разгрузить какие-то ящики возле пушек, то опять умчится.
Таким был июнь 1943 года.
А 5-го июля вермахт начал наступление на Курской дуге. И в первые дни наступления на Северном фасе гитлеровское командование вложило всю свою мощь и силу в направлении удара на село Ольховатка и посёлка Поныри, с целью сходу прорвав оборону Красной армии, затем беспрепятственно выйти к Курску.
В этом первом дне, в 5-м июля – жизни многих тысяч бойцов Красной армии. Тех бойцов, что насмерть стояли на нашей, пропитанной насквозь их кровью, земле. И дней этих было – 50!
А бойцы эти и сегодня стоят тут, у каждого села Поныровского района, на рубеже Северного фаса Курской дуги, где они собой преградили путь нацистским ордам.
Присмотрись в закатное марево: да вот же они, там, на Тепловской высоте. Поротно и повзводно. Все, все до единого. Они так и остались в своих окопах и блиндажах, на позициях артиллерийских расчетов. Их имена врезаны навсегда в надгробные плиты братских могил. Так и стоят на непокорившейся нацистам высоте, среди бескрайних курских полей.
СЕРЁГА
– Танки! – пронеслось над окопами.
– Танки! – восемнадцатилетний Серёга, второй номер расчёта ПТР, указывал рукой туда, на дальний холм, через который только начала переваливать чёрная железная лавина.
Серёжка, когда мать получила похоронку на своего старшего сына, решил для себя, что идёт добровольцем. Мать, почерневшими от горя глазами плакала, слушая решение сына, но, не сказала ни слова против, только сильно прижала его голову к своей груди и прошептала: «Всё верно, сынок. Всё верно»…
Сорокалетний сержант Василий Николаевич приложил ладонь к глазам, всматриваясь туда, куда указывал его «второй номер».
– Много, мать их…, – Василий Николаевич сплюнул прилипший к губам табак от цигарки.
Лавине не было видно конца: огромный клин широко раскинул свои крылья вправо и влево. А через холм переваливали всё новые и новые чёрные волны, с крестами на башнях, волны немецких танков.
Небо затянули собой Юнкерсы. С воем, они начали «падать» на окопы, засыпая их бомбами. Наши Илы атаковали их с флангов, завязался безжалостный стремительный воздушный бой. А глаза бойцов были устремлены не в небо, а на неумолимо, медленно ползущую, утонувшую в пыли и дыме, танковую тьму.
Передние «Тигры» издалека сделали несколько неприцельных выстрелов: снаряды легли перед окопами, вздымая куски земли вперемешку с осколками.
Николаевич вытащил цигарку изо рта, бросил под ноги и затоптал её. Повернулся к Серёжке, своему второму номеру:
– Ну, парень, харе курить. Давай патрон, – он поправил пилотку и, надев поверх неё каску, затянул ремешок под подбородком.
Серёжка, не отрывая глаз от прущей на них чёрной тучи танков, открыл сумку и, достав патрон, подал его Николаевичу. Тот, взял у парня патрон и аккуратно зарядил его в ружьё.
– Слабовато оно, конечно, – негромко проговорил Василий Николаевич, прилаживая приклад ПТРа к плечу. – Такого «зверя» с неё не сильно возьмёшь. По «глазам» надо…, в самую щель, – сам себе, негромко сказал он.
Сержант прищурился и глянул сквозь прорезь прицела на поле. Танки, казалось, надвигались на позиции быстро, и само время, как будто поскакало. За спинами заухали пушки. Передний, головной танк, крутанулся вокруг себя, задымился.
– О! Видишь, Серёга, одного наши уже залаудили. Сейчас и остальных этих «зверей» побьём, – Николаевич прицелился и выстрелил.
– Патрон! – сержант жёстко отдал команду своему номеру.
Над танковой лавиной клубилась пыль и гарь. Пушки бегло били в чёрные силуэты. Взрывы, лязг, крики вокруг. Серёжка крутил головой, высунувшись из траншеи.
– Куда, дурень! – Василий Николаевич крикнул парню. – Бóшку снесут.
Осколок рядом с головой Сергея вздыбил бруствер. Серёга отшатнулся и сел на корточки.
– Патрон! – услышал он голос Николаевича.
До танков оставалось метров семьдесят-восемьдесят. Василий Николаевич прицелился. Нажал на курок.
– Патрон!
Серёжка вставил патрон.
– Сейчас, сейчас, сейчас…, – сержант коснулся щекой приклада ружья, нажал на спуск.
Хлопок выстрела.
– Твою мать! – Василий Николаевич сплюнул.
– А может по гусеницам? – Серёжка осторожно вы- глядывал в поле.
– По гусеницам…, да такой-то пуколкой, – Николаевич отвёл затвор назад, – я гусеницу «Тигру» не снесу. Надо в щель. В щель, мать его, – и он сощурясь, как будто бы примиряясь, посмотрел через бруствер на поле.
– Патрон! – жёстко выдохнул сержант сквозь стиснутые зубы.
Серёжка подал патрон. Василий Николаевич взял его из Серёжкиной ладони и приладил в окно затвора. Не торо-пясь закрыл затворную раму. Прицелился. До танка ос-тавалось метров пятьдесят. Он представил себе лицо механика-водителя: смуглое загорелое лицо немецкого танкиста, его глаза. Нажал на спуск. Патрон ударился буквально в сантиметре от щели.
– Тьфу, – сплюнул Василий Николаевич. – Что он, с*ка, заговорённый, что ли?
Недалеко от них, справа, в бруствер врезался танковый снаряд.
– Патрон!
Серёжка смотрел широко раскрытыми глазами на то, как «Тигры», без единого выстрела достигли первой линии окопов и не торопясь начали их утюжить.
По позиции артиллеристов, что стояли позади, ударили несколько снарядов. В поле над подбитыми танками клубился чёрный дым. Из открытых люков выскакивали гитлеровцы.
Василий Николаевич сильно толкнул в плечо Серёжку и прокричал:
– Ты что, мать твою совсем, спишь что ли?! Говорю тебе: патрон! Головой он крутит!
Василий Николаевич посмотрел на сжавшегося от его крика парнишку и вспомнил своего шестнадцатилетнего пацана. Сердитые морщинки под глазами сержанта разгладились:
– Ну-ну, ты успокойся… Ты успокойся, сынок, всё хорошо… будет, – он перевёл взгляд на ближний к ним танк. До него было уже совсем близко. – Сейчас, сынок, сейчас. Ты не бойся только… Сейчас я его прищучу. Не бойся. Ничего не бойся. – Он нагнулся на дно окопа, взял гранату и, вытащив платок из кармана, аккуратно обтёр её, как самое дорогое. – Ничего, сейчас.
Василий Николаевич перемахнул через бруствер и пополз навстречу танку. Серёжка во все глаза смотрел за ним.
– Дядя Николаевич, – прошептал Сергей, глядя вслед ползущему навстречу «Тигру» сержанту.
В пяти метрах от танка Василий Николаевич поднялся, размахнулся, но пулемётная очередь срезала его. Раздался взрыв. На том месте, где был сержант, осталась только чёрная воронка.
Серёжка обнял голову руками и сполз на дно окопа. Через секунду он снова подскочил на ноги, выглянул через бруствер: там, за бруствером на него, лязгая, накатывался танк. Оставалось до него метров пятнадцать. Серёжка снова опустился на дно окопа, нащупал ещё одну гранату. Взял её в руку и, увидев брошенный Николаевичем платок, поднял его и, точно так же, как это сделал сержант, обтёр им гранату. Посмотрел в небо. Из глаз потекли слёзы.
– Мам, ты прости, пожалуйста, меня, – тихо сказал парнишка.
От тряски со стенок траншеи начала осыпаться земля. Серёжка выглянул через бруствер: огромный, как чёрная гора танк, покачивая дулом пушки, валко лез на него.
Серёжка смотрел на «Тигр», а сам медленно спускался на дно окопа. К мокрым от слёз щекам прилип песок, пыль забивала мокрые глаза. Танк накрыл своим брюхом паренька. Серёжка зажмурился и крепко прижал гранату к груди. Через мгновение под танком громыхнуло. «Тигр» дёрнулся, гусеница отлетела, а над мотором поднялся клуб грязного дыма.
Старшина, командир соседнего противотанкового расчёта, стащил с себя каску:
– Эх, парень, парень…, – От же, с*ки! – Он припал щекой к прикладу ружья. – Ну, гниды, держитесь!
По танкам не смолкая, били ПТРы и пушки. Поле заволокло чёрным непроницаемым туманом копоти и поднятой разрывами снарядов и бомб земли.
СЕРЖАНТ
Капитан, командир батареи, сильно прижимал к глазам окуляры бинокля. Он смотрел на чёрную тучу немецких танков, перелезшую через дальний холм. Им не было вид-но краёв. Они ползли острым клином, время от времени, пыхтя редкими выстрелами в сторону позиций наших артиллеристов.
Комбат, оторвал бинокль от глаз, чтоб протереть глаза от заливавшего их пота:
– Мать вашу…. Сколько ж вас повыползло-то, а?! У нас и снарядов на вас, гадов, не хватит. Не хватит снарядов… Чтоб вас…, – снова посмотрел в бинокль.
Вихрастый со смешливыми глазами сержант подошёл к капитану сзади:
– Товарищ капитан, куда сгружать? Ещё, слава богу, «огурчиков» нам подбросили.
Комбат посмотрел на сержанта.
– Туда, за кусты, – он указал рукой на молодой березняк за позицией батареи. – И, Лёша, командиров орудий пре-дупреди: первые – только по команде!
– Понял, – ответил сержант и чуть пригнувшись, побежал выполнять приказ.
На правый фланг стрелкового полка, на окопы их соседей, «упали» немецкие самолёты, засыпая позиции бомбами.
А танки, выкатившись безбрежной массой на равнину, теперь шли ровным чёрным клином из железа и копоти.
Капитан ещё раз глянул в бинокль. До танков было уже не больше полутора километра.
– Много вас, гады, – он оглянулся назад и, подняв руку, прокричал команду: «Заряжай!»
Напряжённо кашлянув, ещё громче;
– Бронебойным! По головному! Огонь!
Батарея одновременно «ахнула» по головному «Тигру»: сбоку и перед ним поднялась земля. Комбат пристально смотрел в бинокль: один снаряд рванул под гусеницей танка. Гусеница слетела вместе с катком и «Тигр», дёрнувшись вперёд, остановился.
– Заряжай! – капитан поднял руку. – Бронебойным! По головному! Огонь!
Танк качнулся от ударившегося об него снаряда и нехотя задымился. Через минуту копоть окутывала уже весь танк.
– Горит, с*ка! – комбат взглянул в бинокль. – Горит, твою в гробину…
В небе шёл жестокий воздушный бой: наши Илы атаковали Юнкерсов. Там было так тесно от самолётов, что разобрать, где какой было трудно. Лётчики сближались, шли на таран, срезая крылья и взрываясь в воздухе. Позади позиции тряхануло: в трёхстах метрах Юнкерс зарылся в землю по самый хвост и взорвался.
– Ну, авиация, ну молодцы! Размазали! – выкрикнул телефонист, когда горящий Юнкерс столкнулся с землёй. – Поцеловался!
