Юрий Бычков
Бог – что захочет, человек – что сможет
© Бычков Ю. А., 2011
* * *
Это нельзя так оставить. Теперь и первые лица государства, научившись у телеведущих и всех прочих, кого допускают до телеэкрана, стали не колеблясь, следом за ними говорить «через пару дней», «пару месяцев», «пару лет», «всего пару минут…» Продвинутые в знании русского языка телеобозреватели, тележурналисты, берут выше, выражаются вообще круто – «пару веков» и все тут! А что! Разве век двадцатый чем-то отличается от девятнадцатого?
Чтобы не страдать, не скрипеть зубами, то и дело слыша «пару веков», я сделаю что могу, что повелело мне уважение к родному языку – возьму и процитирую «Словарь русского языка», изданный Институтом русского языка АН СССР:
ПАРА 1. Два однородных или одинаковых предмета, употребляемые вместе и составляющие одно целое. Пара чулок. Пара ботинок и т. д.
2. Две лошади – пара.
3. Два существа, находящихся, действующих вместе. Супружеская пара.
4. Тот, кто подходит другому по каким-либо качествам. Быть тебе под пару.
Пары веков быть не может. Между веками – ой, какая разница! Ни однородности, ни одинаковости.
Криушкинская окрошка
Утром собирал, добывал и выкладывал на стол ингредиенты будущей окрошки, которую, изнывая от жары, ждут – не дождутся домашние и гости из Москвы. А мне очень хочется, честное слово, хочется соорудить такое кулинарное чудо, чтобы ели, наслаждались, похваливали, остановиться не могли – так вкусно, и спрашивали бы: «Отчего она такая аппетитная, приманчивая?» Секреты скрывать не намерен. С радостью поделюсь, каким образом грамотно, по науке, обратить тот или иной продукт, приправу в крошево, что после заливки по вкусу квасом, московским или ярославским, станет криушкинской окрошкой.
Признаюсь, в моей кулинарной лоции опора на местные природные продукты, на то, что с собственного огорода да переславльского рынка. Пока гости и молодые хозяева спят-почивают, встав по-стариковски рано, вместе с солнцем, иду на огород, оборонив себя от густой утренней росы удобными, свободными для ног, резиновыми сапогами большого размера. Оно, конечно, выходит не как в песне «босиком по росе», однако, если ступить с крыльца босыми ногами, пока дошагаешь до огородных грядок, ноги застынут.
За время хозяйствования нас, москвичей, привыкших ходить не по земле, а по мощённым камнем или залитым асфальтом мостовым и тротуарам, от крыльца до огорода проложена дорожка из щебня и гравия, так что босыми ногами по ней ступать под стать только какому-нибудь Рахметову, памятного старшеклассникам сороковых-пятидесятых годов прошлого столетия персонажу романа Николая Гавриловича Чернышевского «Что делать?». Теперь вот и до озера не пройти босиком. Остался для такого удовольствия и пользы стометровый лоскут пойменной земли с пешеходной торной тропой, протоптанной купальщиками да рыболовами от бойкой автомобильной дороги до плескучей при тихой погоде и клекочущей при сильном ветре кромки вольного водного простора Плещеева озера, дно которого – сплошь мельчайший, светлый, ласковый песок.
Борьба между естественной природной средой и повсеместным на неё наступлением идёт отчаянная. В июльские жаркие дни вдоль автодороги, от Никитского монастыря бегущей вниз, к воде, а далее ровной бетонно-асфальтовой лентой вдоль северо-восточного берега озера до речушки Кухмарки, впритык, одна к другой, заполняют обочины слева и справа, сползают, где только возможно, на луговину, в овражки, на бугры и горушки тысячи железно-пластиковых «коней». На водопой впрямую, на четырёх колёсах, этой могучей «коннице» путь вот уже десять лет как перекрыт вкопанными в землю и забетонированными рельсами вдоль всей береговой полосы. Превентивная мера оказалась весьма эффективной – машины в чистейших водах озера не купаются, и оттого воды Плещеева бензином не пахнут. Не пахнут ещё и потому что давным-давно нет права у граждан, охочих для собственного удобства и удовольствия оглашать просторы озера рёвом и треском моторных лодок. Известно, после этих громких прогулок расходятся радужные пятна по воде. «Дайте лодочку-моторочку моторочку-мотор, перееду на ту сторону, где милый-ухажор». Теперь, если приспичило, преодолевай водный простор на вёслах, а того быстрей получится домчаться до милой или до милого на «тойоте» или «опеле» по асфальту, дав круголя в двадцать вёрст каких-нибудь.
Палка, известное дело, о двух концах: либо ты меня, либо я тебя.
Естественному течению жизни вокруг Плещеева озера пришёл конец. Теперь это дачно-курортная территория. Много сотен лет здесь процветало земледелие и скотоводство. Ныне поля, косогоры, лесные опушки отданы под дачное строительство. Чего там отдано! Продано и продолжает продаваться муниципальными властями, о чём извещают многочисленные рекламные щиты в Переславле-Залесском, растяжки над главной городской магистралью. Переиначивая слова песни Алексея Фатьянова, с недоумением и огорчением, замечу:
Теперь косою острою
Трава в лугах не косится.
Травостой по грудь в приозёрной пойме отдан на потоп и разграбление стихийным толпам отдыхающих. Неплохая, честное слово, трава, мягкая, ароматная, ныне – подстилка для обитателей многолюдного палаточного селища как раз под криушкинской горой, вдоль роскошного озёрного плёса. Ну уж тут, как в трогательной лирической песне:
Травы, травы, травы не успели
От росы серебряной согнуться.
Будто Мамай прошёл и обложил земли переславльские данью непосильной. Приозёрные луга и камышовые нерестилища стоптаны, земли в окрестностях озера распроданы. Крестьяне, те, что тысячу лет кряду обрабатывали приозёрные земли, изведены под корень. Вымерли. Ни звона косы, ни мычанья коровы, ни петушиного крика перед рассветом, хоть целый день скачи, не услышишь. Один только скрежет тормозов и вой автомобильных моторов. Есть над чем задуматься! Такая вот окрошка получается из естественного желания и необходимости народных масс, так раньше нас называли, сесть в «мерседес», «форд», «ниссан», «жигули» и отправиться отдыхать на Плещеево – прекраснейшее в мире озеро. Сам же призывал к этому Юрий Александрович Бычков, первооткрыватель туристского «Золотого кольца».
Как давно это было – аж в одна тысяча девятьсот шестьдесят седьмом году. Увы, как всегда, структуру цивилизованного отдыха не смогли выстроить ни на Плещеевом озере, ни на «Золотом кольце» в целом.
Прости, читатель, что нарушил ход повествования. Вдел автор поутру ноги в просторные резиновые сапоги, чтобы идти на огород за овощами для окрошки, да заговорился на злободневные темы. Я ведь тоже на Плещеево отдыхать приехал… сорок лет тому назад. Красотища кругом. Стою и млею в лучах пока ещё не жгучего солнца, любуюсь тем, как парит облагодетельствованная ночным дождём земля, а сам нахожусь мысленно за триста километров отсюда.
…Начав рассказывать про то, как приступил было к сотворению окрошки в дачном ныне Криушкине, невольно я, старый чеховед (у меня в активе пять пьес, полтора десятка книг и, коли посчитать, едва не полвека служения творчеству, личности А. П. Чехова) кстати вспомнил, что в завязывающей жестокий конфликт третьей главе повести «Дуэль» Антон Павлович дважды говорит об окрошке. Неспроста говорит, не просто так, не только ради обрисовки места действия и отвлечения распетушившихся собеседников от чреватой дуэлью перепалки. Нет и нет! У Чехова за словами: «Самойленко без сюртука и без жилетки, с голой грудью, волнуясь и обливаясь потом, суетился около стола, приготовляя салат, или какой-нибудь соус, или мясо, огурцы и лук для окрошки, и при этом злобно таращил глаза на помогавшего ему денщика и замахивался на него то ножом, то ложкой», в моём сознании, воображении возникает пишущий летом 1891 года в отдалении от шумных столиц, в уединении, простецки устроившись на широком подоконнике арендуемого им у помещика Былим-Колосовского на летний период усадебного дворянского дома, пишет зафрахтованную для «Нового времени» Алексеем Сергеевичем Сувориным «Дуэль», как и я вот в июле 2010-го на Плещееве озере пишу по душевной потребности никем не заказанную «Криушкинскую окрошку».
– Да, брат, жизнь – это такая окрошка, что не приведи Господь!
Это опять Чехов: он со мной всегда… Случается, переговариваемся. За советом я к нему сплошь и рядом обращаюсь…
Незадолго до начала работы над «Окрошкой» из Криушкина по разным надобностям отправился в чеховское Мелихово, и, надо же, там я попал на спектакль «Дуэль», поставленный моим партнёром по такого рода затеям Владимиром Байчером. Вон когда, 5 июля 1997 года, на мемориальном мелиховском пруду четыре режиссёра – Гитис Падегимас из Каунаса, Элмо Нюганен из Таллинна, Уильям Гэскилл из Лондона и Адольф Шапиро из Москвы – с интернациональным, всякий раз новым, актёрским составом исполнителей играли «Чайку». Четыре действия – четыре режиссёра-постановщика! Эта идея, как, впрочем, и вся сложнейшая в организационном и творческом отношении затея с проведением в странах, где приходилось жить и творить выдающемуся актёру и театральному педагогу Михаилу Александровичу Чехову, племяннику Антона Павловича, принадлежала Владимиру Байчеру. Проведя довольно успешно масштабные мастер-классы под титлом «Международная мастерская Михаила Чехова» в Лондоне, Берлине, Риге, он задумал очередную «Мастерскую Михаила Чехова» осуществить в Мелихове, на территории музея-заповедника. Байчер по телефону вышел на меня, директора Музея-заповедника А. П. Чехова. Мы условились для переговоров встретиться в фойе Союза театральных деятелей. Задуматься над предложением, которое в игривом изложении можно подать так: великий дядя принимает знаменитого племянника в своём подмосковном имении, что, действительно, весьма заманчиво с точки зрения репрезентативной. Известно, Антон Павлович вздыхал, сокрушался: «Ах, если бы у меня был театр!» А тут, пожалуйста, все флаги в гости к нам. Но осилим ли? Посовещавшись, решили, что вместе осилим. Вторжение на целых десять дней множества людей, говорящих на шестнадцати языках, располагающихся по-хозяйски буквально во всех помещениях, на всех лужайках, полянах, аллеях заповедника и самозабвенно занятых своими театральными учебными делами, физическими упражнениями, репетициями четырёх актов «Чайки», – это ведь нарушение музейных норм, попрание внутреннего распорядка, и на это иду я, директор, уполномоченный государством эти нормы соблюдать. А кто, каким образом восполнит убыток – музей десять дней будет закрыт для посещения? За это меня по головке не погладят. Но, как известно, риск – благородное дело.
К такого рода рискам привык, и, кажется, на моё «самоуправство» привыкло сквозь пальцы смотреть курирующее музей областное начальство. Привыкание к театрализации музея-заповедника, его просторов началось ещё в 1982 году, когда на мелиховском пруду под отрытым небом играли «Чайку» липецкие актёры. Худрук Липецкого театра драмы Владимир Пахомов не удовлетворился однако единственной постановкой, пусть и знаковой. Не одно десятилетие барражировал над усадьбой Антона Павловича Чехова, приземляясь на лужайках, аллеях парка и сада, десантируясь на веранду мемориального дома, Липецкий театр, переиграв в Мелихове весь свой постоянно наращиваемый чеховский репертуар. Однако кому не ведомо, что один, даже очень голосистый, соловей не делает весны.
На монополию липчан не единожды покушались российские и зарубежные театры. Мелиховцы не противились этому, когда приезжали опробовать в мелиховской атмосфере новые постановки по пьесам Чехова театры из Брюсселя, Стокгольма, Берлина. Вместе со своей итальянской труппой набирался в Мелихове чеховского настроения немец-интернационалист Петер Штайн. В 1996 году актёрская сборная пяти московских театров под началом страстного поклонника Чехова, режиссёра Сергея Десницкого, используя музейную материальную базу (жильё, питание, сценическую площадку театрально-концертного зала «Мелихово», реквизит из музейных фондов), играла девять дней подряд спектакль «Дядя Ваня» в честь столетия горячо любимой публикой пьесы Чехова.
В том же, девяносто шестом, году Юрий Мефодиевич Соломин поставил «Чайку». Этот спектакль Малого театра создавался в тесном сотрудничестве с музеем-заповедником. Постановочный коллектив вживался в чеховскую атмосферу музея, что, несомненно, способствовало повышению градуса мемориальности спектакля. В 1997-ом режиссёр Десницкий поставил мою первую пьесу об Антоне Павловиче Чехове – «Известный вам интриган». Спектакль пользовался успехом – на разных театральных площадках он прошёл более ста раз.
Музей исподволь, постепенно, понемногу, превращался в театральный центр. Мне представлялось, что это закономерное следствие огромной притягательной силы личности гениального драматурга Чехова. Именно тогда, в конце девяностых годов, покорённый личностью Чехова, увлечённо создающий одну пьесу за другой (все о Чехове!) стал я испытывать острое чувство ревности к славе Стратфорда-на-Эвоне – города Шекспира. Как же так, там существует всему миру известный музейно-театральный центр, проходят международные театральные фестивали, а чем меньше по значимости Мелихово, где написана «Чайка»? Англичане считают Чехова равновеликим Шекспиру, стало быть, дело за малым – надо создавать в Мелихове чеховский музейно-театральный центр.
Проведённые в конце семидесятых годов раскопки – исследование остатков белокаменного фундамента сгоревшего в советское время дома Вареникова, соседа Чеховых, – дали достоверные сведения о параметрах этого исчезнувшего было с лица земли усадебного помещичьего дома. В нашем музейном архиве хранились фотографии дома Ивана Аркадьевича Вареникова. Ровно таким же объёмом информации о разобранном в двадцатых годах прошлого столетия дома Чеховых располагал архитектор Афанасьев, воссоздавший мелиховское гнездо семьи Чеховых. Помимо романтических устремлений, в моём активе, послужном списке добровольца-строителя, были несколько осуществлённых проектов, которые воплощал в жизнь вместе, рука об руку с талантливым архитектором-дизайнером Игорем Литуринским. Это были девяностые годы, когда у государства денег на строительство не допросишься, поскольку царил сплошной бюджетный дефицит. Директор музея-заповедника, государственного учреждения, то бишь, я, грешный, ходил то с шапкой, то с протянутой рукой и насобирал денежных средств, дарёных стройматериалов, технической помощи столько, что хватило на постройку двухэтажного кирпичного здания научного центра музея. Открывали научный центр торжественно, съехались дарители и сочувствующие, прибыл в полном составе симфонический оркестр Малого театра…
У меня тотчас явилась уверенность в том, что воссоздать дом Варениковых, в котором должен был разместиться театральный учебно-методический центр, нам по силам. Руководитель Малого театра Юрий Соломин заверил, что мелиховский Чеховский учебно-методический центр станет подразделением Высшего театрального училища имени М. С. Щепкина при Государственном академическом Малом театре России. Так бы оно и вышло, не вмешайся в это доброе начинание местнический компонент. Пусть будет в Мелихове музейно-театральный центр, но нашего, областного, а не соломинского, московского, разлива. Музей на бюджете области состоит, так пусть в этом учебно-методическом центре учат театральному уму-разуму наши областные специалисты наших областных актёров и режиссёров. Известно, местничество – тупик. Попадёшь в тупик, потом из него попробуй выбраться.
Местничество возобладало. Меня, увенчанного золотой медалью за правильное руководство самым продвинутым в интеллектуальном и театральном отношениях музеем Российской Федерации и лауреатством в конкурсе газеты «Культура» «Окно в Россию», без большого шума понизили в должности, дескать, нос не задирай. Сменив неугодное руководство, принялись осыпать мелиховский музей бюджетными благами, откорректировав проект восстановления дома Вареникова, в эскизном варианте созданный мной и Лигурийским, забыв начисто о нашем авторстве, принялись строить заново дом Вареникова с приспособлением под чеховский музейно-театральный центр. Уф! Не найдя в области театральных мэтров, способных и готовых наладить, возглавить педагогический процесс в мелиховском музейно-театральном центре, удовольствовались названной мною кандидатурой Владимира Григорьевича Байчера, московского режиссёра, преподавателя РАТИ (ГИТИС) и Высшего театрального училища имени Щукина. Соломин после этих метаморфоз решительно отказался в дальнейшем покровительствовать. Летите, голуби, летите!
Байчер при поддержке губернаторских структур успешно налаживает работу народившегося мемориального мелиховского театра «Чеховская студия». Оказавшись 15 июля, в день памяти Антона Павловича Чехова, в Мелихове после молебна в церкви Рождества Христова присутствовал на спектакле «Дуэль» (по Чехову), поставленном режиссёром Владимиром Байчером. Отменно хорош этот спектакль. Хорош прежде всего органичностью замысла, привязанностью к мелиховской среде.
На пруду, мемориальном, разумеется, памятном Байчеру по 1997 году, поставлены на понтоны в ряд три дощатых плота. Состоящие в штате актёры с увлечением, азартом даже, играют «Дуэль». Услышав слова Самойленко об окрошке, я так и привскочил над садовой скамьёй, среди других подобных служившей «креслами партера» театра, выстроенного на берегу мелиховского пруда, в котором некогда купались в жаркие дни июля Антон Чехов и его гости. (Вот для возобновления первозданности отрывок из книги воспоминаний Михаила Павловича, младшего брата писателя: «В первое же лето приехали к нам в Мелихово П. А. Сергеенко и И. Н. Потапенко. Увидев этот прудок, уже начавший покрываться зеленью, Сергеенко разделся, бултыхнулся в него и стал в нём плавать.
– Потапенко! – кричал он из воды. – Чего ж ты не купаешься? Раздевайся скорее!
– Ну, зачем я буду купаться в этой грязной луже?
– А ты попробуй!
– Да и пробовать не хочу. Одна сплошная грязь!
– Но ведь в химии грязи не существует. Взгляни оком профессора!
– И глядеть не желаю.
– Ну сделай Антону удовольствие, выкупайся в этой его луже!
Сильный, многими талантами отмеченный актёр-эрудит, человек бывалый, в годах, ему в самый раз играть пожилого военного доктора Александра Давидыча Самойленко, Юрий Иванович Голышев уверенно вёл за собой молодых актёров в ключевой сцене постановки. Невозможно удержаться, чтобы не освежить в памяти читателей чеховский текст.
«После разговора с Лаевским Самойленко всё время от утра до обеда, несмотря на прекрасное настроение, чувствовал в глубине души некоторую тяжесть; ему было жаль Лаевского и хотелось помочь ему. Выпив перед супом водки, он вздохнул и сказал:
– Видел я сегодня Ваню Лаевского. Трудно живётся человеку. Материальная сторона жизни неутешительна, а главное – психология одолела. Жаль парня.
– Вот уж кого не жаль! – сказал фон Корен. – Если бы этот милый мужчина тонул, то я бы ещё палкой подтолкнул: тони, братец, тони.
– Неправда. Ты бы этого не сделал.
– Почему ты думаешь? – пожал плечами зоолог. – Я так же способен на доброе дело, как и ты.
– Разве утопить человека – доброе дело? – спросил дьякон и засмеялся.
– Лаевского? Да.
– В окрошке, кажется, чего-то недостаёт… – сказал Самойленко, желая переменить разговор».
Окрошка в третьей главе повести «Дуэль» возникает дважды неспроста. Вначале как некий символ предобеденной суеты на кухне, потому что для приготовления окрошки требуется и то и сё, вообще множество, посчитать – пальцев на руках не хватит, ингредиентов.
Окрошка, казалось бы, это заведомое отсутствие стройности, взаимозависимости, внутренней закономерности неожиданно возникающих при её изготовлении связей составных частей, дающих впечатляющие вкусовые качества. Наша жизнь – та же замысловатая окрошка, из несчётного числа ингредиентов она слагается, а их взаимодействие, взаимовлияние попробуй-ка учти.
…В июле 2010 года жаркие пламенеющие дни стояли, как новобранцы на плацу, мало чем отличающиеся один от другого. До полудня на небе ни облачка. Температура от 30 до 39 градусов в тени по Цельсию. Хочется забраться в прохладный угол, отыскать место тенистое, без прожигающих тебя насквозь солнечных лучей.
– Юрий Александрович, – протяжным, медовым, воркующим голосом, повернувшись ко мне всем своим, так много говорящим о щедрости природы-матушки станом, не произнесла, а пропела мои позывные любимая гостья криушкинской дачи Надя Вакар, – ходят слухи, что вы – повар-волшебник, отменный кулинар. У нас есть сокровенное желание, у всех, я подчёркиваю, в том числе у вашей дочери Елены Прекрасной. И только вы его можете удовлетворить.
– Какое же?
– Соорудите к обеду окрошку.
– Ваше желание, Надя, для меня – закон.
Так, собственно, и началась история сотворения криушкинской окрошки. Стал я в памяти перебирать те самые ингредиенты, из которых готовится окрошка, то бишь холодная похлёбка из кваса, крошеного мяса, лука и других приправ.
Кому-то вдруг покажется, старинное это слово похлёбка – грубоватым. Однако не зря говорится: зрит в корень! Похлёбка на квасной основе оно и есть – хлёбово. Аль, мы уже не русские? Не про нас разве сказано, мы работы не боимся – было бы хлёбово! Отхлебав, перекрестись. Лучшее хлёбово в жару – окрошка, и её просят меня сотворить! Прежде всего требуется для окрошки крошеное мясо. Окрошка от него происходит. Не раздробив, не расщепив на мелкие части, не превратив в крошево мяса, окрошки не получишь.
Великолепна протяжная, округлая, соединяющая все составные части буква «о». Она связывает, соединяет и объединяет ингредиенты, и в итоге является на свет вкуснейшее блюдо – окрошка. Как её, окрошку, сотворить? Естественно, перво-наперво следует позаботиться о мясе. По бедности, случается, нашинкуют луку, огурцов, редиски, посолят это крошево, зальют квасом и зовут гостей: «Идите за стол окрошку кушать!» Да разве это окрошка, без мяса-то?
Мясо – мягкие части тела животного, состоящее из красных или красноватых волокон, образующих мышцы. Сегодня зачастую те, кто готовит и ест окрошку, собственно, с первозданным мясом и не соприкасаются. Для них мясо – это разнообразные колбасы, карбонаты, сосиски-сардельки и прочие мясопродукты из «копейки» или «пятёрочки». Их-то и режут-крошат для мясной основы окрошки.
Тем, кто прожил на свете полвека, по крайней мере, думаю, приходилось, хотя бы однажды, заготавливать мясо впрок. Так обстояло дело в каждом крестьянском хозяйстве: без скотины на подворье, какая же это жизнь? Мне это досталось в полной мере в годы войны – от десяти до четырнадцати лет. Я – единственный мужик в доме, где полон двор животины. Отрубить голову утке или курице – моя обязанность. Ощипать птицу – это уже дело женское. В хлеву набиралась мяса и сала на вольной картошке да зерновых отходах хрюшка. В ноябре, в канун зимних холодов, её короткий век приходил к концу. Мне, подростку двенадцати-тринадцати лет, приходилось без чувств и мыслей, засунув в карман заношенной, таковской, телогрейки тесак, нож с двухсторонним лезвием, в одиночку входить в тёмный закут. Странно это, а может быть, и естественно, думал я, в те, полные мальчишеской решимости, секунды, не о том, что лишаю дыхания живое существо, а о празднике, который только я в данных обстоятельствах способен подарить семье. Жареная поросятина с картошкой, шкварки, шипящие, дразнящие аппетит, источающие сытный дух, когда бабушка Анна Игнатьевна, зацепившись чапельником за край большой, тяжёлой чугунной сковороды, влечёт её по поду пышущей жаром русской печи на загнетку, – это праздник. И поросятина на пробу и ароматные шкварки – такая вкуснятина! Но эти радости приходили потом, когда всё трудное, тяжёлое, что перепадало маме и мне, её помощнику, удавалось одолеть.
Первым делом следовало, затащив пятипудового поросёнка на дерюжный мешок, волоком тащить тушу через весь двор в огород, к копне золотистой яровой соломы. Огород засыпан слоем, толщиной в пядь, белым-белым, пушистым, выпавшим недавно, первым в этом году снегом. В какие-нибудь полчаса опалив поросёнка и тщательно вымыв тушу с головы до пят прокипячённой в печи водой со щёлоком, мамаша приступает к разделке.
У всех частей и органов своё назначение. Ливер – печень, лёгкие, сердце – складывает в эмалированный таз. Ливерный комплект – отменное лакомство. Зажаренные с луком, щедро поддержанные живым, проникающим во все поры свиным салом лёгкие недели две не сходят с обеденного стола. Лёгкие и сердце, в чугуне с вечера до утра, томлённые в печи берёзовым жаром, выкладываются на разделочную доску, а затем мелко порубленные острым кухонным ножом смешиваются с таким же образом нашинкованными крутыми яйцами и поджаренным до золотистого свечения репчатым луком; и эта смесь составляет неповторимо прекрасную начинку пирогов, что пеклись у нас в доме из пшеничной муки грубого помола (пшеницу выдали на трудодни ещё в октябре), и пользовались они заслуженной славой. Помол был, действительно, грубоватый, но нам в самую пору. Пироги бабушка лепила большие, весомые; одним таким пирогом можно было насытиться.
Из распахнутого хорошо наточенным мною ножом чрева поднимался вверх пар: руки орудовавшей ножом мамы находились в тепле, и, когда она очищала и складывала в корзину поросячьи, сплошь покрытые сальными бугорками, кишки, делала она это споро, торопясь успеть, пока мороз не прихватил, не сковал их, прополоскать кишки, как полощут бельё, разбив прежде коромыслом хрупкий ноябрьский лёд у запруды на Жабке. Выпущенные поутру на волю похватать лёгкого, тающего у них в зобу снежку, гуси окружили хозяйку, полощущую исходящие паром остаточного тепла кишки. Гуси пытаются ухватить, ущипнуть торчащую из корзины требуху. Мама, стоя на коленях над прорубью, отмахивается от окруживших её птиц, которые с кликами, топоча и поднимая крыльями снежную пыль, громогласно гомонят.
– Га! Га! Га! – кличут, разбегаясь в разные стороны и вновь подступая к маме, птицы.
– Сынок, отгони ты их, чертей.
Кисти рук у мамы стали ярко-красными, пунцовыми, как лапы у гусей, важно расхаживающих по белому хрустящему снегу. И не бросишь начатого. Чтобы забыть про ломоту в пальцах, скованных ледяной водой, она представляет, как будет набивать кишки гречневой кашей. Какое это будет роскошное угощение после продолжительной выдержки их в основательно протопленной печи. Каша из-под ножа сыплется на фаянс праздничной тарелки янтарными, лоснящимися жиром горками ядрёных зёрен. А озябшие, замёрзшие до ломоты в костях руки?! Что ж, отойдут в домашнем тепле.
Однако, не легко даются хозяйке поросячьи ножки для студня, кишки с жирком под колбаски с гречневой кашей, ливер для пирожковой начинки, окорока, спинка, мясцо с рёбрышками, грудинка – всё, пойдёт впрок, в запас. Кстати, и окрошке из этого богатства в будущем что-нибудь да перепадёт.
Не осуди, я в лаптях – сапоги в сенях.
Такая моя жизнь, такой пригожей мне она видится. Сегодня, что ж, всё по-другому. Да, груба, бесхитростна и простодушна была та, ушедшая в прошлое жизнь, но, на мой вкус, она мила и приманчива. До неё, увы, не дотянуться американизированной нынешней, бездуховной и безвкусной, на мой взгляд, естественно.
Прошли годы и не малые. Окончил вуз, завёл семью. Пишу стихи о «прекрасных дамах», эстетствую. Но однажды мой школьный товарищ знакомит со своим приятелем, венгром Петером Паппом. У того отец, разумеется, в Венгрии, имеет свиноферму и колбасное заведение. Разговорились. И Петеру, и мне весь цикл поросячей жизни довелось познать на практике в ранней молодости. Вспоминали какие блюда из поросятины творят хозяйки в Венгрии и в России. Подвернулся на этот случай дружок из ближнего Подмосковья. Кажется, это был посёлок Кратово. У нас, говорит он нам, нехватка специалистов, некому поросёнка забить. Дескать, не возьмётесь ли, ребята? Ну, мы с Петером и согласились поехать в Кратово.
С давней военной поры не случалось мне с ножом входить в закут. Петя тоже держался робко. Но, назвался груздем, полезай в кузов. Никудышные мы с Петером Паппом оказались специалисты. С грехом пополам, измучившись, справились с поросёнком. Решимость, когда это диктуется необходимостью, в крестьянстве, к примеру, такое не зазорно. А в Кратове взялись мы, как следует не подумавши, за то, за что в нашем новом интеллигентском обличье и состоянии браться не следовало. Простота решений – она же иногда хуже воровства. Вот и вышло, вроде бы мы в лаптях, а на деле не сняли в сенях барских сапог.
Поросятиной в Кратове, оказавшись в весёлой компании, основательно закусили и в московском столичном метро выглядели далеко не комильфо. Кратовские хозяева приторочили к правой руке каждого из нас по здоровенному куску свинины, так сказать, заработанное. И нас едва не забрали в милицию. Подозрительные личности – будто из фантастического романа Михаила Булгакова.
Окрошка… Жизнь едва ли не каждого из нас, в сущности, та же окрошка – сложение многообразных, проявляющихся в разных формах и видах обстоятельств. Не удивительно, что окрошка у каждого на свой вкус. Ингредиенты в ней, как ни мудри, характерные, приятные или привычные для данной личности, с учётом индивидуальных предпочтений. Вот сейчас мысленно пытаюсь представить, какое крошево, то есть окрошка, из множества занятий, увлечений, профессий, получится, если всё сложить, перемешать, сдобрить приправами, соли и горчицы не забыть добавить, залить житейским квасом и умастить всё это склеивающей, связывающей ингредиенты в единое целое сметаной самообольщения.
Не хочу быть голословным. Порассуждаю хотя бы о своих профессиях. Давно это было, в тридцатых годах прошлого века: Леонид Утёсов в песне о метро разыгрывал иронический миниспектакль.
– Эй, извозчик?
– Какойя тебе извозчик? Я – водитель кобылы.
Н-о-о!!! Милая!
В колхозе «Красный Октябрь» десятилетним вихрастым пареньком я начинал свою трудовую жизнь именно водителем кобылы. Её звали Вьюга и об этом написан рассказ, вошедший в книгу «Сказать да не солгать». Был я в колхозные годы ещё и завзятым косарём.
Размахнись, рука!
Раззудись, плечо!
И пахарем.
Все крестьянские профессии за годы войны к себе примерил. Дорого это теперь вспомнить и заодно погордиться. Чересчур скромная моя мамаша, ведавшая в колхозе всем учётом, мои учётные книжки с трудоднями кому следовало не предъявила, и вышло, словно я не участник трудового фронта – стаж мой трудовой начал учитываться лишь по окончании вуза, с начала инженерной деятельности. А 200–300 трудодней в год в нелёгкое военное время – это что? Так, детские игры, баловство?
