Юрий Бычков
Бог – что захочет, человек – что сможет
Как-то Женя по семейным обстоятельствам покинула абхазские Агудзеры раньше всех. Разбирая её архив накануне 17 июля, я принялся читать толстую тетрадь в клеточку, в коленкоровом переплёте. Аккуратный, округлый женский почерк. Чистовик. Десять тетрадных страниц. Не отправленное по какой-то причине письмо Н. Н. Пономарёву-Степному в Агудзеры – она обещала ему сообщать о столичных новостях мира искусства.
«Здравствуйте, Николай Николаевич!
Звонка Вашего, сэр, я право не ждала. Что ж, приятная неожиданность – вдвойне приятна.
Вчера, возвращаясь из деревни, мерно покачиваясь в машине, любуясь околдованным зимою лесом, его кружевной прозрачностью, захотелось написать письмо, и оно мысленно было составлено и отправлено, а вот сегодня что-то не получается так складно, как хотелось бы.
И всё же продолжу.
Москва осенняя всегда бывает наполнена встречами с приятелями, встречами с примечательными явлениями искусства (имеются в виду художественные выставки), премьерами в театрах. Осенью семьдесят пятого года их было много – таких дней. Это и интересный разговор с Михаилом Александровичем Ульяновым, который вернулся из Греции, из гастрольной поездки, и по возвращении предстал «великим грецким писателем»: сыграл в лицах несколько забавных историй, случившихся с вахтанговцами во время этой поездки. Вот одна из них.
«Богатые греки ради особого шика и куража в ресторане при нас били посуду и делали это с таким смаком, что заразили вахтанговских актрис, которые решили не отставать, благо были приглашены местным богачом, и с русским темпераментом били тарелки и фужеры, выставив благодетеля на десять тысяч долларов. Хохотали, вспоминая сей кураж, целую неделю».
При посредничестве М. А. просмотрели семейно весь репертуар Театра имени Вахтангова. (Необходим комментарий к этой Жениной фразе, чтобы понятно было всем и каждому: с какой это стати Михаил Александрович этак посредничал. Причина была веская – мы стали дружить, как говорится, семьями на почве замечательно складно сложившихся производственных отношений. Я был редактором его первой книги и название ей придумал – «Моя профессия». Работа автора и редактора проходила на дому – один день у нас на юго-западе, следующий – у автора на Бронной. Сроки поджимали. Успели. Выходу книги сопутствовал громкий успех. Но вернусь к письму Евгении Серафимовны.)
Совсем недавно видели в Малом театре «Горе от ума» с Виталием Соломиным в заглавной роли. Спектакль остросовременный, умный, прекрасно поставленный и отменно сыгранный корифеями русской сцены. Царёв в роли Фамусова великолепен. Приглашение на спектакль последовало от Михаила Ивановича и, по всей видимости, связано с выходом в свет его книги «Неповторимые мгновенья», название это предложил Царёву Юрий Александрович. В последнее время наша библиотека пополнилась многими замечательными книгами – среди них двухтомник Шукшина и мемуары Ульянова и Царёва с дарственными надписями редактору этих книг Ю. А. Бычкову.
Чтобы не прерывать потока хвастовства, хочу поведать о трёх спектаклях (необычных), которые видели в Театре на Таганке и в молодёжном театре-студии «Гайдар» в Текстильщиках. Первый – «Деревянные кони» по Фёдору Абрамову – писателю очень русскому по духу и художественному воспроизведению жизни послевоенной деревни.
В «Театре на Таганке» спектакль получился душевным, где-то даже яростным, насыщенным деревенским юмором, контрастами мещанства и подлинной российской чистоты. Некоторые сцены «хватали» не только за пятки, но и пронзали душу (особенно тех, кто расположен к душевности) своей обнажённостью, своей жизненной откровенностью.
Другой спектакль – «Товарищ, верь!» – на тему пушкинских стихов уж очень балаганный: в нём много «любимовщины» и трюкачества.
«Пять Пушкиных», от рыжего, крашеного Золотухина до московского интернационалиста, жалкого, субтильного, скверно загримированного под Пушкина, раздражали, и только.
Хотелось другого. Хотелось наслушаться, напитаться музыкой пушкинского стиха, наконец, очиститься от всего бытового, которого у нас в Москве хватает, как и во всякой там провинции. Получилось обратное. Грохот, пальба из пистолетов, декламирование стихов на раскачивающихся трапециях – всё вместе привело к натужному развлекательству, головной боли у тех, кого заманили на это представление.
«Блоха» Лескова в студии «Гайдар» – тоже не из числа обычных постановок. Музыкально-джазовая, с очень условной декорацией, с теми же качелями и удивительными по своей необычности костюмами из мешковины, с куклами-символами, изготовленными из старых предметов быта (кастрюли, вёдра, тазы, чугуны), отмеченными изощрённой выдумкой и вкусом, и сами молодые актёры студии играли «Блоху» с такой самоотдачей, так талантливо, что дух захватывало.
А вот «Жизель» в Большом с Надеждой Павловой поначалу прямо-таки разочаровала. Хотелось увидеть парящую над сценой прима-балерину. Но где лёгкость, полётность движений, возвышенность танца? Второй акт – и на сцене совсем другая балерина. Насторожённость, неудовлетворённость улетучились. Глаз от сцены оторвать невозможно. Не танец, а парение феи, с грацией лебедя, с лёгкостью бабочки. Под стать ей партнёр – Вячеслав Гордеев…
Если я возьмусь рассказывать о художниках, с которыми довелось встречаться этой осенью, и о выставках, у меня кончится бумага, да и конверта большого формата под рукой нет. Коли моё письмо, дорогой Николай Николаевич, покажется интересным и не отнимет у тебя государственное драгоценное время, то, может быть, последует продолжение».
…Кичащийся роскошными формами кресс-салат соседствовал с картошкой, моей по жизни любимицей. Чего греха таить (так всегда выражалась мама Татьяна Ивановна, и бабушка так говорила, стало быть, издавна повелось – не очень-то благозвучно «грех таить», куда певучей «греха таить»; поди с этим поспорь) картошка в России не второй, а первый хлеб. В общем, это та еда, без которой сыт не будешь. Благополучие семьи, сколько себя помню, зиждилось у нас, Бычковых, на полноте закрома с картошкой. Она, как ни один другой продукт, круглый год не сходит со стола. Первое без картофеля не сваришь, и второе в большинстве случаев без картошки – не радует.
В моём, личном, поварском репертуаре жареная картошка – фирменное блюдо. Запамятовал, с каких пор изощряюсь в приготовлении жареной картошки. Быть нашим гостем и не попробовать «Юркиной картошки» – вещь невозможная! Селёдочке закусочной картошка да лучок непременно сопутствуют. И т. п. и т. д. Без картошки, одним словом, дом – сирота. Взять хотя бы и окрошку, как без картошки получить плотность разнородной массы, связанность всех частей сытного хлёбова?
Мамаше-колхознице от момента создания сельхозартели «Красный Октябрь» выделено было двадцать соток земли в личное пользование. В Подмосковье, как правило, весь участок шёл под картошку – весенняя посадка и осенняя уборка урожая крепко врезались в память, ибо несколько десятилетий кряду, из года в год повторялись с изменяющимся по мере роста семьи составом действующих лиц весенние и осенние картофельные кампании. Весёлое, радостное это зрелище – вся семья от мала до велика высыпала на поле сажать в прогретую майским солнцем землю отобранные с осени семенные клубни. А какая радость в теплынь бабьего лета убирать картошку, причём с обязательной ребячьей забавой – костром, в котором печёные, обуглившиеся картофелины имеют необыкновенный вкус. Ну чистый сахар! Неизменно, многие годы, в страду – как правило, это были воскресные дни (Бог труды любит!) – на картофельном поле возвышалась внушительная фигура отца. В действии, в работе он мне более всего памятен именно таким: главой дружной, работящей семьи, исполином, богатырём, для которого вскинуть на плечо полный мешок картошки – сущий пустяк. В рабочей телогрейке, в кирзовых сапогах, увязающих в мягкой, вздыбленной плугом сухой сентябрьской земле, он был для нас, его детей, внуков, правнуков, живым примером ответственного отношения к житейским обязанностям. Лениться в его присутствии никто из представителей младшего поколения не смел, не мог такого себе позволить. Пример и незыблемый авторитет старшего – мощный моральный фактор. Живу в подобном убеждении и на судьбу не жалуюсь. Ферулы – в первом значении этого строгого слова, то бишь линейки, которой бил нерадивых, провинившихся учеников школьный учитель в царское время, как и второго значения ферулы – строгое обращение, бдительный надзор, – и в помине не было, но оттенок легендарной ферульной суровости присутствовал на лице отца, когда он на румяной зорьке корил домашних за нерасторопность при сборах на покос. Именно это слово витало в воздухе, в сознании недостаточно расторопно собирающихся в столь ранний час «на сенокос» или пуще того «на заготовку сена для коровы-кормилицы».
В школьные годы, как отец сам признавался, он был озорником с признаками богохульства, за что преподаватель Закона Божьего, отец Николай, ставил его в угол на горох и даже применял на деле ферулу. В угол без гороха, коли заслужил, папашка ставил и меня, и других сменщиков. Безусловно, это имело смысл: в углу хорошо думалось о многих вещах, в том числе о смысле наказания. Не могу удержаться от соблазна рассказать о понятии «сменщик», о семантике этого слова и о том, какой смысл вкладывал в слово «сменщик» отец. Академический «Словарь русского языка» даёт следующее толкование: «Сменщик – тот, кто сменяет кого-либо на какой-то работе». Александр Иванович имел в виду, прежде всего, смену поколений и свою, личную, ответственность за качественный уровень этого процесса. Разумеется, это совершалось в масштабе семьи. Семья – ячейка общества: какие сменщики в семье, таков будет и нравственно-интеллектуальный уровень общества. Отец мыслил шире, чем истолковано слово «сменщик» в академическом словаре.
«Хлеб наш насущный даждь нам днесь» для него значило трудом, старанием добыть сей хлеб, а не глупое, пустое ожидание манны небесной. Трудолюбие – наиважнейший признак человеческой красоты. Более полувека Александр Иванович Бычков был лицом, обязанным проводить на предприятиях и в организациях, где работал в должности главного бухгалтера, государственную финансовую политику. Так сложилась моя жизнь, что не доводилось видеть его в образе стража государственных интересов, но тщательность, с какой с его участием и под его руководством наш семейный подряд выбирал из земли все до единого картофельные клубни, говорила о многом. Об аккуратности, в частности. Примечателен почерк Александра Ивановича: красивые, прочные, стройные буквы и цифры стоят, как бойцы в строю, помнящие своё предназначение, функцию.
…Ни картофельным полем, ни опытным участком не назовёшь клочок земли размером десять на десять метров, затеснённый со всех сторон заборами, кустами, дворовыми строениями. Картошку в этом году, предчувствуя жаркое лето, посадил 29 апреля в прогретую, а прежде напоенную талой водой (снег лежал в марте метровой толщины) и щедро политую ранними весенними дождями землю. Влаги, кажется, достаточно, в меру набрала земля-кормилица – наш криушкинский чернозём не липнул к лопате. Идеальные условия посадки картошки сулили ранний, добрый урожай.
С посадочным материалом затеял эксперимент. Впрочем, не велика, честно говоря, новость: шесть из двенадцати грядок-коротышек засадил разрезанными на две, а то и на три части клубнями средней величины, разрезанными так, чтобы глазки разошлись по частям картофелины равномерно. Замахнулся на такое, испробовав на вкус привозную орловскую (чернозёмную) картошку. Её брали на суп и жарево прямо из кузова КАМАЗа, вставшего на прикол вблизи нашего дома на юго-западе.
Крупные, породистые клубни отличной, домашней, сохранности так и просились в родственную, чернозёмную, криушкинскую землю.
Кстати сказать, отчего не задаться вопросом: «Откуда на взгорье над Плещеевым озером взялся чернозём?» Ответ, оказывается, не глубоко зарыт. Тридцать – сорок сантиметров культурного слоя позволяют доискаться ответа. В Криушкине земледелие ведётся, как о том свидетельствуют археологические исследования, издревле. Хлебопашцы угро-финского племени меря трудились здесь ещё полторы тысячи лет тому назад. Славянско-русское население проникает в Залесскую землю в девятом столетии. Сюда по Мсте-Мологе-Волге хлынул поток переселенцев с северо-запада, из районов новгородских земель. Славяне попадали на озеро Клещино (Плещеево) двумя путями: из Ярославского Поволжья через озеро Неро и прямо с Верхней Волги по Нерли Волжской. Оба эти пути как раз сходились в том месте, где находился мерянский посёлок на Александровой горе, где и возникает, видимо, в конце девятого века древнерусский раннегородской центр, получивший в летописях название Клещин; он становится опорным пунктом освоения славянами всего Залесского края.
Земледелие в параллель со скотоводством за полторы тысячи лет и превратили глинозёмы и суглинки в плодородные чернозёмы. Конский да коровий навоз – драгоценное удобрение, в нём все мыслимые элементы питания почвы. Века трудничества земледельцев, язычников и православных, на криушкинском угоре сделали своё дело – обратили глину и суглинок в исключительной ценности плодородную землю.
В мае тепло, дожди – картошка на двадцатый день взошла, сильная, решительная. Божья благодать с небес погнала ботву ввысь, и картофель, никогда раньше такого не бывало, в мае зацвёл. Каждый уик-энд я спешил в Криушкино и тетёшкал радующие сердце картофельные грядки – окучивал, пропалывал, избавлял от объявившихся в первые жаркие дни колорадских жуков огрызок криушкинского чернозёма.
Высказался: «Огрызок!» Да, огрызок, но какой ценный! Последние годы картошкой с этого «огрызка» весь дачный период питается семья, приезжающие в гости родные и знакомые.
Пока официально через Троицкий сельсовет за нами не закрепили все тридцать соток усадьбы Ширшиковых, обходились землёй, непосредственно окружавшей дом с подворьем. Здесь и развели первоначально порядочный огород. На этом пространстве в своё время располагался с посевом огородных культур, включая капусту, которую солили и квасили на зиму бочками, рачительный хозяин, наш предшественник, Фёдор Ширшиков. Какой славный, трудолюбивый человек – мастер на все руки, талантливый плотник, выстроивший полдеревни. Хозяин. По сей день чувствуется его присутствие в рубленной руками большого мастера избе, просторном и ладно выстроенном заедино с домом хозяйственном дворе. Вечная память ему творениям рук его, а душе Фёдора Ширшикова в Божьих угодьях пусть будет радостно всегда!
В двадцать девятом его кобылу Зорьку (старший сын, Андрей Фёдорович, рассказывая мне историю семьи, упомянул кличку лошади) свели на колхозную конюшню. Подарок судьбы то, что Фёдор, пока лошадь была при нём, успел построить дом с двором для всех хозяйственных надобностей. Отменного качества крестьянская постройка! На причелине Фёдор Иванович выжег раскалённым кованым гвоздём: «1928 год». Изба и по северному обычаю под единой крышей с ней столь же добротно выстроенный двор со стойлами, хлевами и закутами для живности стоит, не покосившись, не шелохнувшись, восемьдесят с лишком лет. Знатная работа высококлассного плотника! В Криушкине произносят «мы плотники», с ударением на последнем слоге. Не ради шика это так делается, а как признак самостоятельности местного говора.
В последние годы, после того, как я под все углы дома подвёл кирпичные фундаментные столбы и прогнал по периметру дома и двора каменную ленточку, зять Владимир Николаевич Николенко, прирождённый инженер, кандидат технических наук, спец по компьютерным технологиям, спроектировал на вычислительной машине новое, просторное, светлое, отвечающее современным санитарно-гигиеническим нормам жилище, привязанное к фундаментам, о которых только что сказал, и к срубу классическому (шесть на шесть) избы. К избе Владимир Николаевич проявил подчёркнутое почтение: сруб, клеть (особое помещение для хранения вещей и продуктов) и сени сохранены в неприкосновенности как памятники русского деревянного зодчества, и притом каждое брёвнышко, каждая половица (округлый брус в полбревна) очищены от пыли и копоти времени и покрыты тонирующей мастикой. Что за строение в итоге сотворилось? Современный двухэтажный коттедж со встроенной в него первозданной конструкцией – избяным срубом.
Ясное дело, пребывать в созданной Фёдором Ширшиковым избе, не подвергнув её переосмыслению, мы не собирались. В первый день хозяйствования разобрали перегородку, выделявшую маленькую кухоньку при печи от остального пространства.
Досок, из коих сооружена была в своё время перегородка, чистых, отменно гладких, сухих, легких, прогонистых хватило на то, чтобы по всему периметру избы, исключая печной угол, устроить подпотолочные выставочные полки, торцы которых для важности я выкрасил киноварью. Яркий красный цвет «поджёг», несколько разогнал серый избяной сумрак, по которому экспозиторы, я и Женя, ударили всей красочной силой многочисленной игрушечной рати. За пятнадцать лет супружеской жизни в путешествиях по родной стране (так тогда выражались с ёрническим привкусом молодые интеллигенты) была собрана неплохая коллекция произведений народных мастеров. Они и стали первым вкладом в преображение жилища Ширшиковых в дом Бычковых. (За последующие десятилетия подрастающие поколения – дети, внуки, племянники и их сверстники – не просто любовались, а жили в обнимку с этим игрушечным царством и перекалечили всё, что им было по силам сломать и расколотить: ноги, головы, хвосты сказочных, диковинных зверей и птиц приходилось склеивать, связывать, сшивать разными способами, но, думаю, что при близком общении с творениями художников-фантазёров эстетическое сознание, вкус, фантазия подрастающего поколения нашей фамилии возрастало, а мои дети и внуки в свою очередь передавали своим детям и внукам ответственную роль играющих с высококлассными образцами народного искусства. (Примером возврата долга, ответом добром на добро я считаю организованную и с блеском проведённую в Государственном музее «Царицыно» выставку «Дети нашего двора», в которой приняли участие известные московские скульпторы, живописцы и закопёрщиком которой стал мой сын Сергей Бычков, выросший в известного мастера скульптуры в числе других плодотворных влияний и благодаря общению с глиняной игрушкой.) Конечно, в домах коллекционеров из числа тех, кто не удосужился обзавестись детьми, игрушки музейного достоинства пребывают в благости, тишине и покое. Однако мы с супругой Евгенией Серафимовной не сожалели, не огорчались до слёз, оттого что дети и внуки практически превратили в глиняные руины подаренные мне в далёкие шестидесятые годы знаменитой каргопольской мастерицей Ульяной Бабкиной двадцать работ. Не сомневаюсь в том, что Сергей Бычков, основательно постиг самобытную пластику Ульяны Бабкиной.
Мой друг, загорский художник Иван Сандырев, побывав в апреле семьдесят пятого года в Криушкине, оставил на память о себе сложносочинённое монументальное произведение «Сусанна и старцы». Библейский сюжет – старцы, подглядывающие за уснувшей под сенью смоковницы юной красавицей Сусанной, – композиционно был решён Сандыревым оригинально, изобретательно. Сусанна контуром с изящной моделировкой форм лица и тела была написана на белёной печи, в один приём, ала прима. Так пишут фрески – композиции по сырой штукатурке. Нечто подобное представлял собой боковой фасад русской печи, накануне выкрашенный белой-пребелой извёсткой. Запёчатлённая лаконично, одной непрерывающейся линией, роскошная, совершенная фигура молодой женщины пленяла, восхищала, очаровывала. Старцы, по воле художника, попали в раму однополотенной входной двери, что возбуждало зрительскую фантазию. Открывающаяся и закрывающаяся то и дело дверь рождала эффект суетливой озабоченности старцев. Они, их изображения в раме двери, снуют туда-сюда в стремлении охватить лукавым подглядыванием всю фигуру прелестницы, полюбоваться ею в разных ракурсах.
Сусанну и старцев Иван Тарасович писал в солнечный апрельский день. Мы с Евгенией, пока он работал, выставили зимние рамы, и я распахнул створки смотрящего в сад окна. Подобно тому, как густой, радостной толпой, теснясь, подпихивая друг друга, вваливаются в дом долгожданные, приехавшие издалека, желанные гости, так в избу из сада хлынул вольный, напористый воздух, согретый весенним солнышком, настоянный на ароматах начавших раскрываться духовитых листьев смородины, черёмухи, вымахавшей из земли пряной крапивы, источающей травяной дух сныти, изливающих снеговую свежесть первоцветов, толпящихся в середине апреля на крохотных полянках прореженного вишенья и старых яблонь. Крепко запомнился мне Ваня Сандырев, сидящий в избе у отрытого окна, вдумчивый и просветлённый.
В мастерской Сандырева довелось мне познакомиться с лидером и одним из основателей школы владимирских живописцев Кимом Бритовым. Открытый, звучный, сильный в тональном отношении цвет. Краски не смешиваются, а кладутся рельефными мазками – так достигается особая пластическая выразительность. Так, подобно нотам в музыке, строятся цветовые созвучия. На холсте или картоне зритель, разглядывая работу живописца, видит, что сохраняется форма мазка, которую придаёт ему кисть или мастихин. Мощный, рельефный красочный слой обеспечивает цветовую интенсивность, эмоциональную напряжённость картине. Ким Николаевич так же картинно, запоминающе рассказывает о себе.
– Я коренной житель владимирской земли, – с гордостью произносил он. – Детство моё прошло в Коврове. Пейзаж как основное направление в творчестве появился не случайно. В детстве проводил целые дни в пойме, где кристально чистая и глубоководная в то время река Уводь вливала свои воды в Клязьму. Ночные рыбалки, дубовая роща, на берегу реки, большой остров напротив текстильной фабрики, полный щебета птиц, – тогда я испытал удивительное чувство слияния с природой.
– А древние города с могучими крепостными стенами, толпы народа на площадях…
– И это тоже издалека идёт, из времён ранних лет моей жизни… Например, когда жили в Коврове, врезались в память торжища на четырёх – пяти площадях, необстроенных, больше похожих на пустыри. Я, мальчик, жадно наблюдал базарную толкотню, эту невероятную пестроту, которая непрерывно менялась, смешивалась, двигалась. В конце тридцатых наша семья переехала во Владимир. Цвет владимирской вишни, владимирский пейзаж со своими архитектурными памятниками, имеющими всемирное признание, влияли на моё сознание, да ещё как! Есть художники, которые работают сразу во многих жанрах, не задумываясь над тем, что же для них главное. Я – пейзажист, пейзажист по призванию.
Как-то Бритов вместе с товарищем по творческим поездкам Володей Гольцеым воспользовались моим гостеприимством в мартовскую пору, когда наблюдается цветение снегов, писали по целым дням начало весны, а в вечернее время к их услугам – деревенская баня. В знак благодарности, на память они расписали створки дверей привезённого из Москвы старого буфета. Приятели принялись за работу поутру, и не прошло трёх часов, как раз к обеду с водкой, щами из той самой, с Сусанной, русской печи, с рассыпчатой картошкой и неподражаемыми огурчиками из дубовой бочки, что пребывала в подполе, два шедевра были сданы заказчику с рук на руки. Написанный по памяти Кимом давным-давно освоенный сюжет – оживлённое, залитое солнцем, бурлящее торжище на фоне красных стен города-монастыря – много добавил красочного огня, вконец разогнав серый сумрак интерьера избы Аграфены и Фёдора Ширшиковых.
– Я, отображая старину, – принялся разъяснять Ким Николаевич, – стараюсь вымётывать на холст то, что живёт во мне, а не просто зарисовывать сейчас увиденное.
Володя Гольцев темой взял особый, располагающий к душевным излияниям уют вечернего деревенского чаепития. «Наша ветхая лачужка и печальна и темна, что же ты, моя старушка, приумолкла у окна», – зазвучал во мне романс на пушкинские стихи, когда разглядывал Володин живописный дар. На картине Гольцева за столом у самовара я и Евгения Серафимовна, преображённые в «старика» и «старуху». Вдаль глядел художник! «Лампочку Ильича», голый стеклянный баллончик, вскоре заезжий дизайнер «упрятал» в деревянно-стеклянную люстру ручной работы.
Немного времени прошло с начала обживания на наш манер дома Ширшиковых в Криушкине, как преображение ускоренным темпом пошло к своему завершению. Оставалось бельмом в глазу возвышающееся рядом со входом в избяной простор современное мебельное диво – одностворчатый платяной шкаф, высокий, узкий, белый-белый. Его безукоризненная, незапятнанная белизна воспринималась как вызов цветному, живописному миру, овладевшему всем пространством русской избы с тёсаными, гладкими золотисто-коричневыми стенами, пленявшими всех без исключения благородным тоном.
Однажды, явившись на уик-энд из Москвы в Криушкино, мы с изумлением не признали за свою вещь тот самый, белый-белый, как пословичная белая ворона, предмет мебели. Платяной шкаф превратился в расписанную сверху донизу, по фасаду и с боков, драгоценную шкатулку очень большого размера. А каковы сюжеты росписей! В парадной колеснице восседают ОН и ОНА в богатых купеческих нарядах и с блаженством на молодых лицах. Так выглядела разделанная под городецкую роспись дверца шкафа. Праздничную композицию венчала стилизованная под девятнадцатый век надпись: «Слава Бычковым!» На боковых стенках, распластав радужные крылья, парили жар-птицы. Что за чудеса? Каким образом произошло преображение «белой вороны»? На столе, под божницей, лежало письмо, в котором Валентин Никольский сообщал: «Это я в отсутствие хозяев испортил аккуратненький беленький шкаф».
В пору расцвета наших с ним дружеских отношений написано стихотворение «Се человек», которое не считаю зазорным привести здесь в доказательство того, что меня Никольский и его домашние пленили, утопили в своём чистосердечии; как к степени их доброты приблизиться, не знал и вот разразился стихами:
Глава семьи – Никольский Валька.
В среде художников – почтенный Валентин.
От всей души, друзья, давайте-ка
Его труды и дни почтим.
Прикован, словно Прометей, к скале,
Он навсегда к коляске инвалидной.
Мать да сестра – в оконце свет
В сей юдоли печальной и незавидной.
Дом для всех открыт, без изъятъя —
Заблудшим, жаждущим беседы.
Сюда я приводил приятелей,
Здесь знал триумфы и победы.
Таланты открывая зряшные,
Они любовью их дарили.
Дела надрывные, сердешные
Мы на их головы валили.
Ему пристало бескорыстие.
Как мало их, кто любит сирых больше, чем себя.
Он православным был воистину —
Христа, как истину, всем сердцем возлюбя.
И не с брюзжаньем, а с заботой,
Любой большой вопрос страны
В семье Никольского обсудят:
«Что наверху там скажет кто-то!
Мы сами голоса не лишены».
Знакомство моё с Валентином Михайловичем Никольским, художником-графиком, удивительной доброты, душевной щедрости человеком произошло в начале шестидесятых. В сознании моём этого человека – по всем данным, сверхпочтенную личность – держу с игривым благоутробием за Вальку Никольского, как его величал Володя Великанов, который нас познакомил. Но всё по порядку…
Третья книга трёхчастной саги «Предназначение», как бы автор ни вольничал, перескакивая порою с одной эпохи в другую, подобно юным храбрецам в половодье, во время ледохода, прыгающим со льдины на льдину, общий поток времени в повествовании имеет место быть. Вполне осязаема в первой части («Сказать да не солгать») эпоха тридцатых – сороковых годов, и отчётливо, рельефно проступают контуры эпохи пятидесятых в книге «На дороге стоит – дороги спрашивает». Автор намерен, как в его жизни и в жизни страны происходило, в третьей книге «Бог – что захочет, человек – что сможет» по возможности последовательно, как течёт река времени, рассуждать, вспоминать, рисовать картины характерного проявления черт эпохи политических старцев, а затем и эпохи исторического перелома восьмидесятых – девяностых годов. Намерен использовать все, доступные мне, формы литературы, способы писательства. Профессионалом стал я, по моей прикидке, в начале шестидесятых, когда пришёл в газету «Советский спорт» на штатную работу в качестве литсотрудника, где моим наставником на первых порах оказался Володя Великанов.
Володя Великанов… Фамилия не редко посмеивается над носителем вензеля (В. В. в данном случае) в родовом гербе. Ростом он в великаны не вышел, но и – «коротышка, метр, с кепкой» – это не про него. Тихо, приглушённо, как бы под сурдинку, скажу: «Мужчина ниже среднего роста». У него, в самом деле, всё ниже среднего роста. Всё написанное им не оставило следа, потому что сиюминутное, неприметное, так, кое-что, о промелькнувшем и не запомнившемся. Одёжа на нём как бы подрубленная, снизу и сверху. И это, на удивленье, шло к нему. Он носил тупоносые ботинки, и оттого казалось, будто они с обрубленными носами – нарочно, для смеху, с обрубленными носами. Соответственно, и брюки коротенькие и зауженные. Кургузый пиджачок. Так и хотелось бесстыдно сострить: «недомерок Великанов». Но острота – не, ах, какая – всякий раз застревала в горле.
– Старик, – чуть-чуть картавя, обратился он ко мне, не поднимаясь из-за стола, не прекращая своего вечного занятия – прочистки растянутой в металлический стерженёк канцелярской скрепки, служившей чем-то вроде банника, коим пушкари после боя чистили укороченные медные стволы мортир; Великанов извлекал с помощью этого стерженька из коротышки-мундштука нагар, густую тёмно-коричневую массу, ядовитую смолу – табачный сок. Прочистив канал, по которому в его лёгкие посредством затяжки втягивался вонючий густой дым, он втискивал в мундштучок коротышку-сигаретку сорта «Новые» и укороченными фразами озадачивал меня:
– Шеф, уходя по делам, тебе приказать изволил взять интервью у композитора Аркадия Островского. Повод – «Футбольная песенка», им написанная.
– Знаю, помню… «На лучистом, чистом-чистом небосводе…»
– Заткнись, – прервал он моё пение. – Хорошо, что помнишь. О чём с композитором говорить, ты знаешь лучше меня…
– Скажи, Володя, он, как все знаменитые музыканты, живёт в доме Шульберта на Неждановой?
Ресторан в полуподвале дома, в котором жили именитые композиторы, в обиходе журналистов-газетчиков по памятной всем реплике Бывалова, персонажа кинофильма «Волга-Волга», прослыл, как «подвал в доме Шульберта».
– Ага, – не отвлекаясь от основного в жизни занятия, курения, промычал Великанов. Он вновь сладострастно затянулся, пыхнул в мою сторону дымом и благожелательно улыбнулся пухлыми губами, прокуренными зубами, прищуренными глазами.
