Юрий Игрицкий
Россия и современный мир №1/2011

Полная версия

РОССИЯ И МИР В XXI ВЕКЕ

РОССИЯ И ПОСТАМЕРИКАНСКИЙ МИР

Д.В. Ефременко

Ефременко Дмитрий Валерьевич – доктор политических наук, заведующий Отделом социологии и социальной психологии ИНИОН РАН

Советский Союз еще был жив, хотя и дышал на ладан, когда в торжествующей победу в «холодной войне» Америке началась гонка триумфалистских манифестов. Со временем их исчерпывающий обзор будет, наверное, интересен лишь историкам политической мысли и международных отношений, но наиболее яркие из этих писаний все-таки останутся своеобразными памятниками недолговечному Pax Americana. Лидировал в этом соревновании манифестов «Конец истории» Фрэнсиса Фукуямы, привлекший к себе наибольшее внимание благодаря броскости и простоте основного тезиса. Но если предложенное Фукуямой эсхатологическое обоснование незыблемости постисторического либерального мирового порядка довольно быстро перестало выдерживать испытание временем, то автор гораздо более жесткого и откровенного манифеста американского унилатерализма – Чарльз Краутхаммер – был достаточно осторожен, чтобы в своем прогнозе ограничить временной горизонт глобального доминирования США тремя-четырьмя десятилетиями (15). Впрочем, зимой 2003 г., накануне второй войны в Персидском заливе, Краутхаммер пересмотрел эту оценку и заявил, что никакая внешняя сила уже не может быть ограничителем мировой гегемонии США, а продолжительность эры однополярности зависит исключительно от внутреннего выбора американской нации (16). Однако считанные годы спустя после этого супертриумфалистского заявления среди аналитиков и обозревателей началась гонка манифестов с обратным знаком.

В числе текстов, возглашающих скорый конец «американского века», едва ли не самым ярким является книга Фарида Закарии «Постамериканский мир». Опубликованная в 2008 г., еще до краха банка Lehman Brothers и глобального обвала финансовых рынков, сегодня она производит странное впечатление. Кажется, что автор хотел преподнести читателю (прежде всего – американскому) неприятную новость в успокаивающей оболочке. Закария видит главную проблему не в упадке Америки, а в «подъеме остальных» (the rise of the rest) (3, с. 25). Благодаря американскому экономическому, политическому, военному, культурному и моральному лидерству в мире были созданы огромные возможности, которыми, в конце концов, и воспользовались «остальные» во главе с Китаем и Индией. Получается, что многополярный постамериканский мир есть результат, в общем-то, успешного осуществления исторической миссии США.

Вместе с тем Закария откровенно и нелицеприятно говорит об ошибках и провалах американского лидерства, которые привели к компрессии периода абсолютного американского доминирования после окончания «холодной войны». Ведь, в сущности, первоначальный прогноз Краутхаммера о 30 или 40-летней продолжительности «момента однополярности» был вполне реалистичным. Основная «заслуга» в столь быстром схлопывании унилатерализма принадлежит администрации Буша-младшего и вдохновлявшим ее политику неоконсерваторам, хотя свою долю ответственности несет и администрация Клинтона. По словам Закарии, «почти по всем статьям – решение проблем, достижение успеха, создание институтов, укрепление репутации – Вашингтон распорядился этими картами из рук вон плохо» (3, с. 232).

Можно сказать, что все эти провалы и неудачи эпохи американского всемогущества уже не столь важны, они остались в прошлом, жирную черту под которым подвел глобальный экономический кризис. Но именно кризис становится точкой невозврата и в процессе «постамериканизации». Международные отношения обретают новое качество, адаптироваться к которому придется всем их участникам. В том числе, разумеется, и России.

Мир многополярный, постамериканский – это то, к чему стремилась Россия, начиная, по крайней мере, со знаменитого разворота самолета Евгения Примакова над Атлантикой. Но теперь, когда желанный миропорядок начинает становиться политической реальностью, впору задать вопрос: а готова ли Россия к этому новому миропорядку? Осознают ли ее лидеры не только новые возможности, открывающиеся благодаря эрозии американской гегемонии, но и риски существования в мире силового мультицентризма? Ведь после окончания «холодной войны» Россия не только испытывала чувство горечи от приниженного положения в системе международных отношений и угрозы от попыток минимизировать ее влияние на постсоветском пространстве, но и вполне комфортно чувствовала себя в нише крупнейшего поставщика энергоносителей на европейский рынок. И хотя пребывание в этой нише, по крайней мере для России, можно рассматривать как признак экономической деградации в системе мирохозяйственных связей, Владимир Путин с успехом использовал «тучные годы» для терапевтического лечения социальных травм, вызванных посткоммунистическими трансформациями, и для концентрации ресурсов, достаточной, чтобы позволить себе в Мюнхене «откровенный разговор» с западными партнерами. Теперь же, по истечении «тучных лет», за реализацию новых возможностей еще только предстоит бороться, и, по всей видимости, бороться упорно.

Для России американская гегемония была тягостна, неприятна, в иные моменты – едва выносима. Но все-таки стоит признать: раз уж какой-то державе было суждено на время достичь глобальной гегемонии, то в американской версии такая гегемония оказалась меньшим из зол. Гегемония, исходящая от любого европейского или азиатского государства, была бы, наверное, и вовсе непереносимой. И если представить себе совсем другой исход «холодной войны», то можно предположить, что советская глобальная гегемония была бы одним из худших видов гнета, а едва ли не главной его жертвой – народы самой державы-гегемона.

О всемирно-исторических уроках однополярного мира еще будут написаны целые библиотеки (теперь, разумеется, электронные), но несколько актуальных выводов для международной политики наступающей эры многополярности могут быть следующими:

– постамериканский мир – это пока не завершенное состояние, но необратимый процесс, имеющий свои стадии;

– на завершающих стадиях процесса «постамериканизации» следует стремиться к максимальному снижению его конфликтного потенциала;

– необходимо предотвратить возникновение в будущем любой новой глобальной гегемонии, от кого бы она ни исходила;

– необходимо найти работоспособные механизмы стабилизации многополярного мира, предотвращения его хаотизации и сползания к «холодной войне» всех против всех.

Эти выводы не являются специфическими и тем более исчерпывающими для России; они, скорее, позволяют увидеть, что в рамках нового, по всей вероятности совсем не либерального, миропорядка будут существовать возможности для согласования интересов самых разных акторов международных отношений. И в этом – шанс для России. Но далеко не единственный.

Глобальная срединная империя

«Подъем остальных» как движущая сила «постамериканизации» означает появление множества национальных «историй успеха» и, соответственно, множества игроков, претендующих на значительное укрепление своего международного статуса. Но на нынешней стадии становления многополярного мира все просто заворожены Китаем. Глобальный экономический и финансовый кризис способствовал тому, что все большее число аналитиков и комментаторов начинают рассматривать китайскую модель в качестве альтернативы Вашингтонскому консенсусу.

О возможности «Пекинского консенсуса» еще в 2004 г. писал Джошуа Рамо. Он перечислял следующие его компоненты: твердое осознание необходимости и стремления к модернизации и инновациям, сочетание долговременных целей и прагматичной тактики, опора на национальный суверенитет и стабильный экономический рост, социально-ориентированная экономика и асимметричные силовые ресурсы, например значительные накопления государственных долговых обязательств иностранных государств (18). Стивен Маркс видел суть «Пекинского консенсуса» в том, что основным инструментом достижения экономического процветания становится сильное авторитарное государство, управляемое эффективными лидерами, мало озабоченными степенью соответствия их действий западной ценностной матрице (17).

Преимущества китайской модели, продемонстрированные в ходе нынешнего кризиса, породили на Западе новую волну алармистских комментариев. Например, Анатоль Калецки полагает: «Перед Западом стоит выбор: или мы уступим и признаем, что Китай, как показывают пять тысяч лет изученной истории человечества, показал себя более успешной и долговечной культурой, нежели Америка или Западная Европа, и теперь возвращает себе естественное положение мирового лидера, или же перестанем отрицать факт соперничества между китайской и западной моделями и начнем всерьез думать о том, как можно реформировать западный капитализм, чтобы у нас было больше шансов на победу» (14).

В этом комментарии привлекает внимание не только представление ситуации в категориях «свой / чужой», но и повышенный градус идеологизации. Наоборот, коммунистический Китай, который во времена Мао был источником идеологической экспансии, после совершенного в 1978 г. прагматического поворота являет сегодня образец идеологической индифферентности и толерантности к любым существующим моделям социального и политического устройства. И в этом, очевидно, еще один секрет китайского успеха.

В России «пробуждения» Китая ждали и опасались на протяжении десятилетий. Не случайно при всех зигзагах российской (советской) внутренней и внешней политики, стремление к «нормализации отношений», а затем и к стратегическому партнерству оставалось внешнеполитической константой со времен Юрия Андропова. И нельзя не признать, что нынешний уровень российско-китайских отношений является ценнейшим достижением, которое, правда, все же не гарантирует нас от проблем и осложнений в будущем.

Однако ясно, что сохраняя и наращивая преимущества добрососедства с Китаем, необходимо избежать превращения России в его сателлита. Иначе говоря, фактическая слабость наших нынешних позиций в Азиатско-Тихоокеанском регионе должна компенсироваться за счет активной политики, направленной на максимальную диверсификацию экономических и политических возможностей начиная с маршрутов экспорта энергоносителей и заканчивая механизмами безопасности.

Среди причин, по которым для России предпочтителен вариант стабильного, но несколько дистанцированного партнерства с Китаем, далеко не только гигантская разность демографических потенциалов с двух сторон нашей общей границы. Угроза китайского заселения Сибири и Дальнего Востока – это, скорее, «бумажный тигр», во всяком случае, в среднесрочной перспективе. Гораздо серьезнее перспектива закрепления структурного дисбаланса в двусторонней торговле, быстрого скатывания к положению сырьевого придатка новой «всемирной мастерской». Однако вопрос выхода из сырьевой ниши – эта общая проблема модернизации российской экономики, а не принципов торговых отношений между Москвой и Пекином.

Пожалуй, самая серьезная проблема, из-за которой России следует избегать слишком тесной привязки к китайскому локомотиву – это его скорость. Казалось бы, поддерживаемые уже не первое десятилетие двузначные (или близкие к двузначным) темпы экономического роста являются именно тем, чего нам так не хватает для успеха модернизации. Эти темпы и продолжительность роста действительно беспрецедентны, а способность нескольких поколений высшего руководства КПК – от Дэн Сяопина до Ху Цзиньтао – их поддерживать, избегая при этом острых социальных конфликтов, с достаточным основанием может претендовать на статус исторического рекорда управленческой эффективности. Но чем дольше длится китайское экономическое чудо, тем больше нарастают экономические, социальные и региональные диспропорции, и тем более опасными могут быть последствия резкого торможения.

Далеко не просто оценить и реальный набор социально-экономических опций, которыми сегодня располагают китайские лидеры. Хотя в условиях мирового экономического кризиса 2008–2010 гг. были предприняты усилия, направленные на повышение роли внутреннего спроса как фактора роста, тем не менее экспортной ориентации китайской экономики пока нет убедительной альтернативы. Ясно также, что китайско-американский торговый и финансовый симбиоз, который Н. Фергюссон иронично назвал Chimerica, порождает все больше проблем и для Китая, и для США, и для мировой экономики в целом. Однако целенаправленные действия по «распариванию» (decoupling) Китая и США, возможность которых Фергюссон сегодня не исключает (12), могут вызвать на порядок более серьезные проблемы. Вполне вероятно, что обратный отсчет нового глобального экономического кризиса уже запущен, а таймер находится в Китае.

Китай не может не быть важнейшим партнером России в Азиатско-Тихоокеанском регионе. Однако сколь бы многообещающими ни казались перспективы стратегического взаимодействия России и Китая, нам необходимо стремиться к поиску страховочных механизмов, запасных вариантов и новых возможностей. Каковы же эти возможности?

К сожалению, неурегулированность территориального спора не позволяет рассматривать Японию в качестве партнера, сотрудничество с которым позволяло бы уравновесить китайский фактор. Возможно, в будущем рост экономического, политического и военного могущества КНР заставит японских политиков более философски относиться к факту российского контроля над Южными Курилами и не отягощать тем самым экономический и политический диалог с Москвой. Но в ближайшие годы Япония едва ли сможет и захочет выступить для России в качестве регионального балансира.

Несомненно, что России необходимо стремиться к интенсификации связей с восточноазиатскими региональными акторами второго порядка – Южной Кореей, Тайванем, Вьетнамом, Индонезией и другими странами АСЕАН. Ни один из этих акторов в одиночку не может служить альтернативой континентальному Китаю, но, по крайней мере, в совокупности их можно рассматривать как множество потенциальных опорных точек на периферии Срединной империи. Кроме того, придание самостоятельного значения сотрудничеству с отдельными странами АТР уже само по себе должно способствовать диверсификации, поскольку, например, в случаях Южной Кореи и Вьетнама конкретное наполнение такого сотрудничества будет иметь принципиальные отличия.

В общеазиатских масштабах ценнейшим партнером является Индия. Отсутствие конфликтного потенциала и восходящая к истокам индийской независимости традиция дружественных двусторонних отношений являются прочной основой стратегического взаимодействия Москвы и Дели в XXI в. Однако есть и трудности, главным образом психологического порядка. В России все еще не вполне освоились с тем, что Индия уже не может быть ведомым, что уже сейчас по ряду ключевых показателей эта страна является равновеликим партнером, а в скором будущем – более мощным полюсом постамериканского мира, чем Россия. Ситуация, в которой Индия может выступать в качестве успешного экономического конкурента, также пока не всеми воспринимается как стандартная.

Стоит вспомнить и о том, что некоторое время назад Дели несколько дистанцировался от Москвы и пошел на заметное сближение с Вашингтоном. Это сближение явилось серьезным успехом Индии, которая получила от США и фактическое признание своего статуса ядерной державы, и выражение готовности к равноправному стратегическому партнерству¹. Для России этот опыт весьма поучителен. В условиях новой активизации сотрудничества Москвы и Дели этот опыт также показывает, что улучшение отношений третьей страны с Америкой уже не обязательно является игрой с нулевой суммой в отношении России.

Вне всякого сомнения, Индия представляет собой собеседника, с которым в числе первых следует обсуждать и растущую китайскую мощь, и любую другую серьезную политическую проблему Евразии. При этом следует учитывать, что в Индии с ее опытом военного конфликта 1962 г. подъем Китая вызывает бóльшую настороженность, чем в России, которая сумела урегулировать пограничные проблемы с КНР. В то же время участие России и Индии в форматах ШОС и БРИК позволяет обеим странам принимать во внимание более широкий контекст глобальных изменений и выстраивать взаимодействие с Китаем именно в этом контексте.

И все же без учета американского присутствия в Азиатско-Тихоокеан-ском регионе нечего и думать о возможности успешного российского «поворота на Восток». Прежде всего, здесь обнаруживается, что и США, и Россия осознают ключевое значение региона для их будущего в XXI в. Далее, именно в этом важнейшем регионе у России и США нет сколько-нибудь серьезного конфликта интересов. В то же время резервы взаимодействия в самых разных областях очень велики. И если говорить о расстановке сил и тенденциях безопасности в АТР (хотя бы на время абстрагируясь от общего баланса российско-американских отношений), то следовало бы признать, что военное присутствие США в АТР вовсе не противоречит интересам России. Если укрепление позиций США и НАТО вблизи западных и южных рубежей России является, как минимум, фактором дискомфорта, то в АТР дело обстоит иначе. Во всяком случае, России едва ли имеет смысл вливаться в число энтузиастов лозунга «Окинава без американцев», который столь неудачно пытался осуществить бывший японский премьер Ю. Хатояма. Причем лежащая на поверхности причина сохраняющейся потребности в американском военном присутствии в регионе – угроза резкой дестабилизации положения на корейском полуострове – не является далеко единственной.

Сказанное не означает, что России нужно очертя голову формировать вместе с США какие-то новые схемы региональной безопасности, которые неизбежно стали бы рассматриваться Пекином как направленные против его интересов. Здесь, в самом деле, нужно четко проводить грань между поиском оптимального для России баланса сил и созданием реальных или виртуальных антикитайских коалиций, участие в которых для России совершенно недопустимо. В то же время именно раскрытие потенциала российско-американского взаимодействия в АТР могло бы стать основанием для будущих отношений между Россией и США, для сохранения и развития крайне хрупких результатов «перезагрузки».

Отношения с державой № 1 постамериканского мира

Звучит иронично и одновременно банально: державой № 1 постамериканского мира остаются США. Ослабление американского могущества продолжается, но не следует думать, что этот процесс бесконечен. Во-первых, неуклонный подъем основного конкурента – Китая – также не является чем-то предопределенным. Во-вторых, даже в случае нового, еще более мощного удара кризиса можно ожидать, что Америка, в конце концов, выйдет на некоторое плато, и дальнейшее (относительное) снижение ее глобальной роли приостановится. Помимо всего прочего, в пользу этого говорит главный фактор – человеческие ресурсы. В этом смысле Америка имеет много шансов сохранить за собой предпочтительные позиции в новой системе международных экономических и политических отношений.

С другой стороны, проблемы Америки как нисходящей сверхдержавы не только огромны – они глобальны, поскольку любой вариант их решения (или отказа от решения) будет иметь глобальные последствия. Кризис показал не просто зависимость всего остального мира от Америки как всемирного центра финансового могущества и главного источника дестабилизации мировой экономики, но и огромную социальную цену, которую придется рано или поздно платить всем за санацию этой системы. Между тем почти вся антикризисная активность «большой двадцатки» и институтов Вашингтонского консенсуса начиная с сентября 2008 г. свелась к тому, чтобы эту санацию отстрочить.

Вообще говоря, никакие меры по преодолению нынешнего кризиса не могут дать результата, если их основным объектом не является американская экономика и финансовые институты. В числе этих мер немало таких, которые будут способствовать укреплению постамериканского мира. Так, сколько-нибудь существенное сокращение дефицита федерального бюджета США просто невозможно без значительного сокращения военных расходов. Пока Америка еще продолжает вести две бушевские войны, эти расходы всерьез никто сокращать не решится. Но после видимого завершения непосредственной вовлеченности Америки хотя бы в одну из этих войн (скорее всего, в Ираке), вопрос о судьбе расходов на оборону уже обойти не удастся. Внешнее влияние в этой будущей дискуссии решающим не будет, но, по крайней мере, России стоило бы демонстрировать поведение, которое сторонники существенного сокращения американских военных расходов могли бы истолковать в свою пользу. Основной смысл такой позиции состоит в том, чтобы способствовать «мягкой посадке» Вашингтона в постамериканский мир, предотвратить стратегически безнадежные, но нервирующие Россию попытки восстановить ускользающую глобальную гегемонию США. Не менее важно для России создать в обозримом будущем благоприятные предпосылки для конструктивного и стабильного партнерства с США.

По всей видимости, перезагрузка как важный внешнеполитический проект администрации Барака Обамы представляет собой один из компонентов комплексной переоценки глобальной роли США в контексте мирового кризиса. Возможно, для Обамы и его ближайших сотрудников важен был и момент разрыва с внешнеполитическим наследием предшествующей администрации, однако решающего значения он не имеет. Общее понимание, очевидно, состояло в том, что в мире XXI в. совсем не Россия будет представлять для Америки основную проблему. Вероятно, что американские инициаторы перезагрузки желали бы также убедить своих российских партнеров, что в мире XXI в. основную проблему для России будет представлять не Америка.

Но чем же обернулась перезагрузка на деле? В России с началом глобальных экономических потрясений многие с торжеством возвестили «закат Америки», хотя кризис одновременно поставил вопрос и о подлинной цене путинских «тучных лет». В Америке, в свою очередь, немало обозревателей были рады приветствовать «падение России с небес на землю» (19). Даже вице-президент Джо Байден, который первым ввел в оборот термин «перезагрузка», не отказал себе в удовольствии заявить: «Реальность в том, что русские находятся там, где они есть. Они имеют сужающуюся демографическую базу, увядающую экономику, банковский сектор и структуру, которые вряд ли будут способны выстоять на протяжении следующих 15 лет, они в положении, когда мир меняется быстрее их, а они цепляются за нечто в прошлом, что не является устойчивым» (цит. по: 12).

Таким образом, поначалу перезагрузка немногим отличалась от российско-американских интеракций постсоветской эпохи, характеризующихся столкновением ресентимента с высокомерием. Между тем в результате кризиса обе страны оказались в рядах проигравших, и именно это обстоятельство должно было стать реалистичной основой для диалога на основе баланса интересов. Но и здесь ситуация оказалась парадоксальной. Например, Сергей Караганов совместно с рядом коллег из Совета по внешней и оборонной политике сформулировал весьма радикальную программу «большой сделки» – компромисса, нацеленного на нахождение баланса интересов России и США (4). По всей видимости, к ней с пониманием отнеслись близкие к администрации Обамы сторонники реалистического подхода, а динамика двусторонних отношений на протяжении последнего года создавала впечатление, что стороны негласно следуют основным параметрам «большой сделки», когда Россия демонстрирует конструктивный подход в отношении американских интересов в различных регионах Азии и сдержанность на постсоветском пространстве, а США, в свою очередь, воздерживаются от попыток дальнейшего ослабления позиций России в странах СНГ и формирования еще более дискриминирующей Россию архитектуры безопасности в Европе. Но именно негласно. На официальном уровне эти параметры невозможно даже вербализовать, не говоря уже об их переводе в статус комплексных формальных договоренностей. В результате даже после подписания Пражского договора (СНВ-3) и поддержки Россией санкций против Ирана в Совете Безопасности ООН все выглядит как весьма избирательное улучшение двусторонних отношений, или, используя путинскую метафору, «выковыривание изюма из булки». Мало того, вслед за каждым, даже незначительным шагом по пути перезагрузки, следуют заявления или действия, призванные сгладить их эффект, продемонстрировать локальный характер, доказать, что США по-прежнему следуют курсу на «продвижение демократии» на постсоветском пространстве и отвергают любые претензии на «сферы влияния», от кого бы они ни исходили.

Объяснения тому связаны, главным образом, со спецификой формирования американской политики по отношению к России, которая с начала 1990-х годов определялась «негибкими» реалистами и неоконсерваторами, а также внутренними группами, преследующими собственные интересы, – в частности, корпорациями с участием зарубежного капитала и этническими общинами (1, с. 26). Но если перезагрузка пока даже не сумела существенно повлиять на доминантный дискурс российско-американских отношений, то едва ли стоит удивляться, что при первом же серьезном внутриполитическом повороте в США (а таковым стали итоги промежуточных выборов 2010 г. в Конгресс) почти весь позитив перезагрузки может быть скомкан, а то и вовсе отброшен в угоду электоральным перспективам одной из влиятельных групп американской политической элиты.

Значит ли это, что идеи перезагрузки или – тем более – «большой сделки» в принципе неработоспособны? В качестве селективного подхода перезагрузка едва ли может рассчитывать на успех, но если перезагрузку понимать как кропотливую и целенаправленную работу по формированию устойчивой основы российско-американских отношений в XXI в., то у нее есть неплохие шансы. В этом смысле азиатский фокус поиска взаимного баланса интересов может иметь решающее значение. Однако сам этот баланс должен в конечном счете зафиксировать изменение общего соотношения сил, в котором США – все еще наиболее мощная держава постамериканского мира, а Россия – один из полюсов нового мирового порядка и (по совместительству) крупнейшая страна Евразии. Политические следствия такого баланса интересов должны быть вербализованы, проговорены на уровне политической элиты США и России, а затем и трансформированы в совокупность формальных и неформальных обязательств.

Насколько далеко могут (и должны) идти эти обязательства? Основным контекстом выстраивания российско-американского партнерства является возвышение Китая и возникающая в связи с этим новая сфера близости интересов России и Америки. Учитывая «низкий старт» двусторонних отношений, Россия заинтересована в том, чтобы в обозримой перспективе ее уровень партнерства с Америкой оказался сопоставимым с нынешним уровнем российско-китайских отношений. Но если двигаться в этом направлении дальше, то плюсы со все возрастающей скоростью начнут меняться на минусы, поскольку перерастание гибкого партнерства в жесткий набор двусторонних обязательств выдвинет Россию на авансцену соперничества двух ведущих держав современного мира. И тогда Россия, в конце концов, окажется втянута в игру, в которой в лучшем случае останется на вторых ролях, а в худшем – превратится из игрока в фигуру, которой основные игроки при случае могут и пожертвовать.

По всей видимости, во втором десятилетии XXI в. разговоры об интеграции России в НАТО или какую-либо другую форму военно-политического союза с участием США и стран ЕС будут только усиливаться. Пока такие разговоры далеки от конкретики, но они начались и начались не случайно. О динамике этого процесса можно судить и по характеру обсуждения проекта общеевропейского Договора о коллективной безопасности, предложенного президентом России. Достаточно характерно, что саму идею не решился отвергнуть никто, даже натовские новобранцы из стран Центральной и Восточной Европы, для политической элиты которых едва ли не экзистенциальное значение имеет удержание России вне рамок той системы безопасности, функционирование которой обеспечивает НАТО. В результате в Москве уже третий год слышат вежливые заявления о намерении «тщательно изучить» и «всесторонне рассмотреть» российскую инициативу. Несколько реже звучат фразы о принципиальной поддержке предложенного Договора и о солидарности с его базовым постулатом о неделимости европейской безопасности. Можно предположить, что «тщательное изучение» и «всестороннее рассмотрение» будут продолжаться до греческих календ, если только в один момент наши партнеры в Вашингтоне и Брюсселе не захотят обнаружить, что такой Договор, в сущности, предлагает единую систему безопасности не только для Европы, но для индустриально развитого Севера в целом, и исключает из этой системы Китай и другие страны быстро развивающегося Юга.

Вероятно, что кошмарный сон российской внешней политики – дальнейшее расширение НАТО на восток – так и не станет явью. В сущности, в этом состоит основное достижение мюнхенского курса Владимира Путина, хотя, скорее всего, экспансия НАТО на постсоветском пространстве окончательно утратит свою актуальность в контексте общей динамики «постамериканизации». Проект Договора об общеевропейской безопасности также призван блокировать расширение НАТО, но если эта цель будет достигнута, то лишь как международно-правовая фиксация fait accompli. Следовательно, это уже не тот приз, за который стоит платить любую политическую цену. Гораздо большее значение имеет сама возможность равноправного участия в определении правил игры как в вопросах европейской безопасности, так и в том, что касается более широкого спектра межгосударственных отношений в Большой Европе.

Европейские надежды и азиатские реалии

С Европой связаны фундаментальные интересы России. Но ситуация здесь почти патовая. Периодически возобновляющиеся разговоры о стратегическом партнерстве Европейского союза и России, скорее, оттеняют их взаимное отчуждение. Впрочем, также и взаимное удовлетворение: Евросоюз доволен уже тем, что Россия (в отличие от почти столь же проблемной Турции) даже не пытается претендовать на членство в этом объединении, тогда как Москва может видеть все больше плюсов в том, что ее к этому никто и не подталкивает. Сам институциональный дизайн ЕС (даже с новоприобретенными «президентом» и «министром иностранных дел») фактически блокирует сколько-нибудь существенное сближение с Москвой. Это не значит, что вовсе исключен прогресс на отдельных направлениях, как, например, установление безвизового режима для краткосрочных поездок. Но ожидать каких-то качественных прорывов в отношениях между Россией и институциями Евросоюза (если, конечно, не относить к числу прорывов велеречивые декларации о партнерстве и долгосрочные планы действий) в ординарных обстоятельствах едва ли приходится. Хуже всего то, что участие в ЕС неизбежно ограничивает свободу политического маневра отдельных его членов, включая и самых мощных, с которыми Россия стремится развивать привилегированные отношения на двусторонней основе.