Юрий Игрицкий
Россия и современный мир №1 / 2018

Полная версия

Памяти Владимира Алексеевича Виноградова

(02.07.1921–27.12.2017)

Академик РАН, профессор, доктор экономических наук, лауреат Государственной премии СССР, кавалер высших орденов нашей страны и иностранных государств.

После тяжелого ранения в начальной стадии войны демобилизован, поступил учиться в МГИМО МИД СССР. Окончив вуз в 1948 г. (первый выпуск), В.А. Виноградов начинает свою деятельность в Президиуме АН СССР, где впоследствии поднимается до высокой должности заместителя Главного ученого секретаря Академии. В конце 50-х – 60-е годы вносит большой вклад в установление международных связей АН СССР.

В 1972–1998 гг. – директор ИНИОН РАН. Ему удается превратить научную библиотеку (ФБОН) в исследовательский институт. «Виноградовский» ИНИОН – одно из высших достижений советской социально-гуманитарной науки 70–80-х годов. Этот Институт стал окном России в мир, и наоборот – вхождением мировой науки и культуры в русское сознание.

Владимир Алексеевич был не только выдающимся ученым, но и великим научным администратором. Он сумел превратить «долгострой» рядом с метро «Профсоюзная» в великолепное здание, которое до катастрофического пожара 2015 г. было центром социогуманитарной науки России.

Автоматизация библиотечного дела, создание национальной и международной системы научной информации (МИСОН), самые большие в мире аннотированные базы данных, библиографический центр, не имеющий себе равных, реферативные журналы по всем направлениям социально-гуманитарных наук, аналитика, специнформация, переводы классиков общественной науки ХХ в. – это и многое другое заслуга академика В.А. Виноградова.

После ухода с поста директора Владимир Алексеевич сосредоточился на работе руководителя Отдела глобальных и региональных проблем ИНИОН и любимого им Совета по экономической истории РАН. Автор 17 монографий и более 400 публикаций, он отдал свой выдающийся талант темам государственной собственности, приватизации, теории научной информации в области общественных наук. Он всегда помогал нам, сотрудникам его Института. Внешне строгий, обладал широкой и любящей душой. Создал в ИНИОН атмосферу дружелюбия, уважения друг к другу, терпимости. Учитель, директор, старший друг, источник заботы и защиты. Мудрец, мужественный и красивый человек.

Как мы были счастливы и спокойны, работая с Владимиром Алексеевичем!

Россия вчера, сегодня, завтра

«Он всегда будет жертвой интриг»: придворная борьба Александровской эпохи

А.Г. Готовцева

Аннотация. В статье речь идет о политической борьбе при дворе императора Александра I. Анализируются идеи, циркулирующие в придворных кругах в разные этапы правления Александра. Делается вывод о том, что во многом следование этим идеям было продиктовано желанием представителей элиты стать как можно ближе к престолу и устранить конкурентов. При этом сам Александр I умело использовал эти идеологические разногласия в качестве своеобразной системы «сдержек и противовесов».

Ключевые слова: придворная борьба, Александр I, А.А. Чарторижский, П.А. Строганов, П.П. Долгоруков, М.М. Сперанский, А.С. Шишков, А.А. Аракчеев, либерализм, консерватизм, религиозные движения, Священный союз.

Готовцева Анастасия Геннадьевна – доктор филологических наук, профессор Российского государственного гуманитарного университета, Москва. E-mail: brunhilda@yandex.ru

A.G. Gotovtseva. «He Will Always Be the Victim of Intrigues»: Court Fight in the Reign of Emperor Alexander I

Abstract. This article is about the court fight in the reign of the emperor Alexander I. The author analyses the ideas circulating in the court at different stages of Alexander’s reign and concludes that the court following these ideas, wanted to become closer to the throne and eliminate competitors, while Alexander used these differences as a system of «checks and balances».

Keywords: the court fight, Alexander I, A.A. Chartoryzhsky, P.A. Stroganov, P.P. Dolgorukov, M.M. Speransky, A.S. Shishkov, A.A. Arakcheev, liberalism, conservatism, religious movements, the Holy Alliance.

Gotovtseva Anastasya Gennad'evna – Doctor of Philology, Professor of Russian State University for the Humanities (RGGU). E-mail: brunhilda@yandex.ru

1

Близкие друзья великого князя Александра Павловича, составившие после его воцарения Негласный комитет, – та сила, о которой обычно вспоминают, рассуждая о начале царствования Александра I. Эти молодые люди, европейски образованные, подолгу в Европе жившие, размышляли о будущем России именно в европейском контексте. С этой точки зрения среди них выделяется польский магнат князь Адам Чарторижский, императорской волей возглавивший внешнюю политику России. Он мечтал о восстановлении Польши после его разделов Екатериной II. Восстановление это должно было произойти путем отвоевания бывших польских территорий у Пруссии.

Историк Александровского царствования великий князь Николай Михайлович осуждал подобные планы Чарторижского, отмечая, что намерение «à ne rien faire qui pût exercer une fâcheuse influence sur les destinées futures de ma patrie»¹ было хотя «благородно с точки зрения человеческой, патриотично для поляка и его родины, но цинично и даже преступно для руководителя русских интересов» [34, с. 41–42]. Однако в глазах друзей юности, товарищей по Негласному комитету, никакой крамолы в позиции князя не было.

Воспитателем Чарторижского был аббат Шипионе Пьяттоли, апологет идеи «вечного мира». Идея эта была сформулирована в начале XVIII в. другим аббатом, Шарлем Сен-Пьером, и с тех пор бытовала в европейской политической культуре (см. об этом подр.: [4, с. 5–24; 1, с. 160–207]). В соответствии с ней Чарторижский пытался строить внешнюю политику России, создавая планы переустройства Европы и ратуя за создание антинаполеоновской коалиции. В мемуарах он писал: «Я твердо верил <…> что для меня возможно будет примирить русское стремление с благородными идеями, заставив служить ненасытную жажду русских к славе и первенству благу человечества <…> Я желал, чтобы Александр стал в некотором роде арбитром мира (arbitre de paix) для всего цивилизованного человечества <…> чтобы его царствование, наконец, начало бы новую эру в европейской политике <…> основанную на общем благе и праве каждого» [54, p. 370–371]².

Это – изложение космополитической мечты, лежащей в основе концепции «вечного мира» и всех ее производных. На ее фоне национальные интересы отдельных стран и народов кажутся не столь важными, и рассматривать их стоит только в рамках всеобщего контекста. Поэтому Чарторижский, создавая свои мемуары и заботясь, как любой мемуарист, о собственном положительном образе, считал вполне возможным признаться, что, хотя и «избегал произносить имя Польши, идея ее восстановления скрыто содержалась в самом духе» его внешнеполитической работы, в том направлении, которое он «хотел придать русской политике» [54, p. 372]³. Отмечу, что идею «вечного мира» разделял также воспитатель будущего императора Александра I Фредерик Лагарп, имевший на своего воспитанника несомненное влияние [37, с. 60–61]. Казалось, что с учетом этого замыслам министра не должно ничто помешать.

Но близилась война и, конечно, в окружении юного императора были те, кто пропагандировал активные военные действия против «корсиканского выскочки». Сторонники так называемой «русской партии» противостояли партии «вечного мира». Наполеон называл этих людей «une trentaine de freluquets, que sous différens titre environnent l’empereur de Russie» или просто «ces trente freluquets»⁴, и был уверен, что им платит жалованье английское правительство, а император Александр находится под их полным влиянием [56, p. 493, 501]. Один из современников, граф Александр Ланжерон, остроумно констатировал: «Их было не тридцать, но к несчастью, их было слишком много. Впрочем, Наполеон нашел верное слово…» (цит. по: [50, с. 284]). Взгляды членов «русской партии» были националистические, даже «ура-патриотические».

Главой партии был энергичный и амбициозный князь Петр Петрович Долгоруков-младший. Он известен в истории прежде всего своей дипломатической встречей с Наполеоном в ноябре 1805 г. По мнению многих современников, именно поведение князя стало причиной Аустерлицкого разгрома союзных русско-австрийских войск⁵.

Но роль Долгорукова при александровском дворе, его отношения как с императорским окружением, так и с самим монархом, конечно, не ограничиваются незавидной репутацией самоуверенного придворного, который не сумел разгадать гениальную провокацию великого Наполеона. Выполняя сложные дипломатические поручения, князь имел и военные таланты, он занимал далеко не последнее место в придворной иерархии, составляя оппозицию «молодым друзьям» императора (см. об этом подробнее: [12]).

* * *

«Космополиты» убеждали государя, что некоторое изменение существующих границ для восстановления польской государственности обеспечит прочный мир в Европе и защитит ее от Наполеона. Война же с Наполеоном – особенно после трагедии Аустерлица – отнюдь не необходима.

Ближайший друг Чарторижского, граф Павел Строганов, в декабре 1805 г. писал ему из Берлина о желательности «заключить внезапный союз с Бонапартом и вместе есть пирожные» [32, с. 346]⁶. В начале 1806 г. он подал императору официальное «мнение», в котором заявлял, что «в настоящем положении польза России требует, чтобы кабинет наш не пренебрег никаких средств, достоинству Е[го] И[мператорского] В[еличесст]ва соответствующих, сблизиться с Франциею». Того же мнения придерживался и сам князь: «Сохранение мира и всеобщего спокойствия Европы с самого начала 1801 года было всегдашним и постоянным предметом попечения российского двора. Для достижения сей главной политической цели надлежало возобновить прежнее доброе согласие, существовавшее в сношениях между Россиею и Франциею до времени революции, и для пользы общего дела надлежало пожертвовать всеми другими уважениями» [44, с. 217; 49, с. 200].

Долгоруков же обещал Пруссии помощь в случае, если та решится воевать с Наполеоном [30, с. 233]. Строганов, так же как и его конфидент князь Адам, был раздражен, считал Долгорукова виновным во всех бедах, а деятельность его не только бесполезной, но и вредной.

Долгоруков же, должно быть, искренне верил в благотворность и необходимость своих действий. Он внушал юному царю: «Вы единственный, государь, кто имеет возможность, средства и желание спасти Европу; но имея дело с деятельным врагом, ему противопоставляют такую же активность, чтобы быть уверенным в победе над ним» [35, с. 93–94]⁷.

После Аустерлица, вопреки общей убежденности в невозможности продолжить войну, Долгоруков не отказался от своей риторики: «Вы единственный среди государей Европы, кто своей властью и всеобщим доверием, которое внушает Ваш образ действий и Ваша решимость, может еще его (Наполеона. – А. Г.) остановить <…> Вы можете еще одержать победу в этом прекрасном деле, защитником которого Вы объявили себя в глазах всей Европы и которым Вы удостоились всеобщего поклонения» [35, с. 32]⁸.

За этими словами – целая стройная концепция. Александр должен стать спасителем Европы. Такая роль – нечто существенно отличное от «арбитра мира», которым видел русского императора Чарторижский и его окружение. Гению Наполеона должен быть противопоставлен не миротворец, не верховный судья мирного европейского порядка (на эту роль претендовал сам Бонапарт), а мессия⁹.

Как-то в присутствии государя Долгоруков заявил Чарторижскому: «Вы рассуждаете, милостивый государь, как польский князь, а я рассуждаю, как русский» [35, с. 11].

Чарторижский действительно был поляком, и этого было достаточно для обвинений. По меткому замечанию А.Л. Зорина, поляки «воспринимались как пятая колонна внутри империи» [17, с. 165]. Ф.Ф. Вигель писал: «Князь Адам Чарторижский <…> сделался всем ненавистен. В средних классах называли его прямо изменником, а тайная радость его при виде неблагоприятных для нас событий не избежала также от глаз высшей публики» [8, с. 404–405]. Чарторижский признавался в мемуарах: «Русские воображали себе, что я тайно сочувствую Франции» [54, p. 351]. «Изменнический» мотив дискредитации оппонентов окажется значимым и в дальнейшем.

2

Во время военных действий 1806–1807 гг. возобладала одна модель – «спасение», в данном случае спасение Европы. Борьба за влияние переносится в главную квартиру армии и касается в основном военных дел. Так или иначе, к моменту заключения Тильзитского мира, когда противоборство придворных вернулось от бивуаков в дворцовые залы, лица при дворе сменились¹⁰.

Место при особе императора занял новый потенциальный вершитель судеб империи – М.М. Сперанский. «Новый фаворит, – замечает А.Л. Зорин, – лишь заполнил функциональную нишу, возникшую с уходом с государственной арены членов Негласного комитета, и прежде всего Чарторижского» [17, с. 215]. Собственно, и сам Сперанский отмечал подобную преемственность в известном Пермском письме Александру I: «В существе своем он (план государственного преобразования. – А. Г.) не содержал ничего нового; но идеям, с 1801 года занимавшим Ваше внимание, дано в нем систематическое расположение» [40, с. 412].

То, что в Негласном комитете существовало лишь в набросках и суждениях, у Сперанского получает стройную систему. Говоря словами Ключевского, «он был идеолог или теоретик», ум которого работал лишь с отвлеченными понятиями [21, с. 199].

Политика на некоторое время разворачивается на внутренние дела. Сперанский начинает готовить свои реформы. Следует обратить внимание на то, каким он видел российского императора: «В России государь соединяет в себе все роды сил, он есть законодатель, верховный судия и первый исполнитель своих собственных законов – вот что называем мы государственным постановлением и на сем одном понятии основываем мы все наши суждения о законах» [41, с. 185]. Если вспомнить рассуждения Чарторижского об императоре – «арбитре мира», то можно заключить, что в проектах Сперанского государю предлагалась та же роль, но по отношению к собственным подданным¹¹.

Главную оппозицию Сперанскому, как известно, составлял тверской салон великой княгини Екатерины Павловны, по просьбе которой Н.М. Карамзин написал свою «Записку о древней и новой России в ее политическом и гражданском отношениях». Конечно, нет никаких доказательств, однозначно подтверждающих знакомство Александра I c «Запиской…» Карамзина, но нет и никаких сомнений, что настроения кругов, близких в великой княгине, и порождаемые ими суждения были императору хорошо известны. Сам Карамзин был чужд властных амбиций, однако его перо могло быть использовано. В центре его записки – идея спасения, предложенная еще П.П. Долгоруковым; однако эта идея предложена на другом историческом фоне. Европа, по мнению Карамзина, уже проиграна «в Аустерлице и Фридланде». В новой обстановке нужно было думать только о России – «чтобы сохранить ее внутреннее благосостояние, т.е. не принимать мира, кроме честного» [19, с. 54].

А проект уложения государственных законов, подготавливаемый Сперанским, в оценке Карамзина, не что иное, как переведенный кодекс Наполеона: «Обещают скорый конец плаванию и верную пристань. Уже в Манифесте объявлено, что первая часть законов готова, что немедленно готовы будут и следующие. В самом деле, издаются две книжки под именем проекта Уложения. Что ж находим?.. Перевод Наполеонова Кодекса! <…> Время ли теперь предлагать россиянам законы французские, хотя бы оные и могли быть удобно применены к нашему гражданственному состоянию? <…> когда имя Наполеона приводит сердца в содрогание, мы положим его Кодекс на святой алтарь Отечества?» [19, с. 92]¹².

Сперанский убеждал государя, что хотя войны с Наполеоном нельзя избежать, ее необходимо отсрочить на возможно долгое время: «Нет никакой вероятности, чтоб Франция начала войну, если Россия строго будет держать себя в настоящем положении» [41, с. 409]. Это было вполне в русле того отношения, которое высказывали представители Негласного комитета. И вызывало такую же реакцию оппозиционных кругов. Как отмечает А.Л. Зорин, «парадоксальным образом деятельность Сперанского, направленная на корректировку профранцузской линии официальной дипломатии, могла выглядеть в глазах недостаточно информированных людей как проявление его особой симпатии к Франции» [17, с. 193]. Даже польский контекст был призван его противниками в качестве аргумента [17, с. 212–213].

Но все эти обвинения в пособничестве Наполеону в посттильзитский период были мало состоятельны: с равным успехом можно было записать в изменники самого императора, который дружески обнимался с Наполеоном и называл его братом. Кроме того, Сперанский не был поляком. Поэтому нужен был другой, более сильный довод.

И здесь появляется новый элемент – религиозно-мистический. Он был в каком-то смысле подсказан действиями самого Сперанского, пытавшегося унифицировать масонство для объединения и просвещения духовенства [11, с. 108–109; 17, с. 217–221]. Терминологической и идеологической базой для противников реформатора в этом контексте стала преимущественно книга французского аббата Огюстена Баррюэля «Памятные записки к истории якобинства», первая часть которой была издана на русском языке в 1805 г.¹³

Из круга той же Екатерины Павловны вышел еще один любопытный документ, направленный императору, а именно «Записка о мартинистах» Ф.В. Ростопчина. «Мартинисты, – писал Ростопчин, – возвысили и умножили свою секту присоединением значительных лиц, которым доставили важные должности <…> Они все более или менее преданы Сперанскому, который, не придерживаясь в душе никакой секты, а может быть, и никакой религии, пользуется их услугами для направления дел и держит их в зависимости от себя». «Я уверен, – продолжал он далее, – что Наполеон, который все направляет в своих целях, покровительствует им и когда-нибудь найдет сильную опору в этом обществе, столь же достойном презрения, сколь и опасном <…> Эта секта не что иное, как потаенный враг правительства и государей» [38, с. 79–81]. Суждения этого рода для официальной государственной власти всегда имеют чувствительный «привкус» реально существующего заговора.

В этот же контекст укладываются знаменитые четыре главы «О России» – итог публицистической деятельности 1809–1811 гг. сардинского посланника при русском дворе Жозефа де Местра, которые были переданы императору. Образовательные проекты Сперанского прямо затрагивали интересы протежируемых посланником иезуитов. Последняя глава этого сочинения Местра, «De l’iliminisme», посвящена иллюминизму¹⁴. Местр, конечно, был осторожен и не бросал, да и не мог бросать прямых личных обвинений в адрес Сперанского. Его задача была другая: дать императору почувствовать общий контекст и обозначить некую угрозу, существующую внутри правительства: «В своем наступлении эта организация (иллюминаты. – А. Г.) как будто остановилась на подступах к России. Почему? Потому что народ, а лучше сказать – огромная глыба нации просто не готова воспринять ее нашествие, но если правительство предоставит протестантам свободу действий и начнет покровительствовать протестантскому учению, в России случится то, что уже случилось в других странах» [28, с. 89].

В письмах же своему королю Виктору Эммануилу I и другим конфидентам дипломат куда более откровенен: в связи с «весьма влиятельной сектой, которая уже давно поклялась низвергнуть все троны» прямо упоминает имя «г-на Сперанского»¹⁵. Ненависть ко всякого рода тайным обществам и масонским сектам, сильнейшей из которых виделись в то время иллюминаты, весьма сближала православных патриотов Карамзина и Ростопчина с истинным католиком и апологетом иезуитов Местром.

Сперанского обвиняли в иллюминатстве многие его противники [40, с. 231]. Он сам признавался царю в феврале 1811 г.: «В течение одного года я попеременно был мартинистом, поборником масонства, защитником вольностей, гонителем рабства и сделался, наконец, записным иллюминатом» [43, с. 460]. В.И. Семевский писал по этому поводу: «Cлово “иллюминат” стали употреблять в весьма неопределенном смысле, обозначая им, каждый со своей точки зрения, вообще людей неблагонамеренных» [39, с. 9]. Поэтому ясно, что Сперанского обвиняли не столько в принадлежности к последователям ликвидированного в середине 1780-х годов ордена Вейсгаупта (хотя и это тоже имело место), сколько делали человеком, который готовит свержение в России существующей власти. Такой дискурсивный ход был очень удобен еще и потому, что Александр I хорошо помнил, при каких обстоятельствах сам стал императором.

3

С началом Отечественной войны 1812 г. вновь возобладала идея спасения – теперь уже не Европы, а Отечества. Сперанский, как известно, был смещен, а на место государственного секретаря (конечно с несравнимо меньшими полномочиями) был назначен А.С. Шишков, который и стал главным идеологом борьбы с Наполеоном внутри страны.

Однако с выходом военных за пределы России актуализовалась идея спасения Европы, которая теперь противопоставляла себя спасению Отечества на идеологической основе христианского универсализма [17, с. 242–266]. Это было диалектическое перерождение идеи спасения Европы, предложенной еще Долгоруковым. Она выросла из синтеза идей мессианства российского государя с идеями вечного мира, которая не была забыта императором¹⁶.

Выражением этого синтеза стал Священный союз, который, удивил современников. Его называли и «возвышенным абсурдом» (Р.-С. Каслри), и «плодом воображения, достигшего наивысшей степени экзальтации» (Э.-Д. Паскье), и шиболетом, лишенным смысла («shibboleth vide de sens») (К.-В. Миттерних). Подобные отзывы были спровоцированы, конечно, тем, что религиозно-мистический текст Акта Священного союза не имел ничего общего с дипломатическим документом и «был составлен так, что под него можно было подвести практически любое содержание» (см. об этом: [36]).

Интересную деталь эпохи Священного союза описал Б.М. Гаспаров. В общественном сознании актуализируются и даже контаминируются два образа императора. С одной стороны, он Спаситель, а с другой – идеальный Цезарь, вселенский предводитель монархов («царь царей»), верховная власть которого гарантирует вселенский мир и дарует «золотой век» всем народам (в сущности, он тот же arbitre de paix). Такую контаминацию обеспечила, конечно, новая мистическая составляющая государственной идеологии, изменившая взгляды самого царя: некогда чуждая его рационализму идея «спасения» в свете мистической религиозности становится такой же актуальной, как идея «всеобщего мира». Любопытное свидетельство тому – переписка с Лагарпом, убеждающим своего царственного воспитанника не участвовать в военных действиях Ста дней. Александр отверг эту идею, заявив, что не будет склоняться перед «гением зла», ибо «нужно мужество сражаться с ним» [3, с. 79].

Акт Священного союза – символический документ, заканчивающий войну и примиряющий две дискурсивные модели: мессианство и вечный мир. Однако это относилось к сфере внешней политики. Политика внутренняя жила по своим законам.

Религиозно-мистический элемент, который использовался традиционалистами для дискредитации Сперанского, проник в государственную идеологию и стал полностью поддерживаться монархом.

Возникшее в конце 1812 г. Библейское общество стало выражением такого рода воззрений. Как метко замечает Р. Уортман, «Библия сменила философию в качестве источника этических взглядов, оправдывающих власть императора» [45, с. 299]. Стоит здесь согласиться с М.Л. Майофис, утверждающей, что цель Библейского общества была «с помощью разнообразных мер в области просвещения и реорганизации религиозной жизни мирно, избегая социальных потрясений, совершить модернизацию духовной жизни подданных. Модернизация подразумевала в этот момент создание единого правового, политического и культурного европейского пространства». А само общество «и насаждавшаяся посредством его модель христианства стали в этот период орудиями либерализации режима и модернизации» [25, с. 290, 292].

* * *

В придворной структуре Александровского царствования Сперанскому часто противопоставляют Аракчеева. Схема эта, прочно вошедшая в историографию, восходит к знаменитой пушкинской сентенции о «гениях зла и блага». Однако во времена Сперанского Аракчеев еще не был главой большой придворной партии. Он и сам еще не видел себя в качестве такового. Через две недели после высылки Сперанского будущий грозный временщик писал брату Петру: «Теперь приступаю к описанию, что, я думаю, известно вам уже, о выезде из Петербурга господина Сперанского и господина Магницкого. На их счет много здесь говорят нехорошего, следовательно, если это так, то они и заслужили свою нынешнюю участь, но вместо оных теперь партия знатных наших господ сделалась уже чрезвычайно сильна, состоящая из графов Салтыковых, Гурьевых, Толстых и Голицыных. Следовательно, я, не быв с первыми в связи, был оставлен без дела, а сими новыми патриотами равномерно нелюбим, также буду без дела и без доверенности» [5, с. 191].

Князь Александр Николаевич Голицын, будущий глава Библейского общества и министр духовных дел и народного просвещения, которого под именованием «Голицыных» судя по всему, и имел в виду Аракчеев вольно или невольно способствовал падению Сперанского. Обер-прокурор Святейшего Синода, Голицын чувствовал, конечно, в написанном реформатором проекте унификации масонских лож, предполагавшем кроме прочего «объединение наиболее способных из духовных лиц всех сословий» [10, с. 253] вторжение в сферу своей компетенции. Это, видимо, и послужило поводом к тому, что через Голицына получил доступ к царю Жозеф де Местр. По крайней мере близкий Сперанскому человек, Федор Матвеевич Гауеншильд, директор благородного пансиона при Царскосельском лицее, свидетельствовал, что тот именно Голицыну «приписывал свое падение» [10, с. 261]. Это, впрочем, не мешало последнему взаимодействовать со Сперанским до его падения – по делам реформы духовного образования [22, с. 19–21], а после – использовать его идеи о духовном объединении государственных людей уже в рамках своих собственных проектов [9, с. 137–138]. Сперанский же в должности Сибирского генерал-губернатора активно участвовал в деятельности детища Голицына – Российского библейского общества [22, с. 21].

Нельзя не признать, что существует огромная традиция, считающая князя Голицына лидером обскурантов и главой структуры, которую как современники, так и потомки характеризовали эмоционально («министерство народного затмения». – Н.М. Карамзин; «министерство религиозно-утопической пропаганды». – Г.В. Флоровский). На самом деле, многие инициативы лично Голицына и возглавляемого им Министерства духовных дел и народного просвещения укладывается в проевропейский космополитический дискурс [ср.: 46]. А именовать его «либеральным» или нет – вопрос терминологии.

Итак, к 1817 г., моменту создания голицынского «сугубового» министерства, «космополитическая» ниша при особе императора оказалась прочно занята. Окончательно вошедший в силу Аракчеев стал искать центр противоположного полюса. Саркастичный Н.И. Греч вспоминал: «Аракчеев издавна со всею злобою зависти смотрел на успехи в распространении силы Голицына. Под влиянием его внушений составилась партия антиголицынская, ничем не лучше в нравственном отношении» [14, с. 266]. Современники, размышлявшие на эту тему, в своих оценках солидарны. Аракчеев «стоял на почве неподвижного православия», осуждал Библейское общество, прервал отношения с Голицыным, любил все русское и вообще был «великим патриотом» [6, с. 123; 7, с. 255; 53, с. 196–197].

Главным «рупором» аракчеевской партии стал настоятель Юрьева монастыря архимандрит Фотий (Спасский). Именно его устами царю предлагалась та же самая роль мессии, спасителя, только в жизни духовной и во внутренней политике государства. В формате же религиозного дискурса она становится и вовсе очевидной: «Помазанник Божий! Убо да воскреснет Бог и десницею Твоею и духом на Тебе сущих, – да расточатся враги Бога, – отцев наших, противник Господа нашего Иисуса Христа, хульники Святого Духа, последователи новой вражией прелести, лютого неверия Антихристова; и яко исчезает дым, да исчезнут со всем ложным учением от лица земли нашея!».

Теперь враг, Антихрист, уже не «Наполеон видимый», а «духовный Наполеон»: «Бог победил видимого Наполеона, вторгшегося в Россию: да победит Он и духовного Наполеона лицем твоим, коего можешь ты, Господу содействующу, победить в три минуты». «Духовный» Наполеон – образ собирательный. Это и «сугубое» министерство, и Библейское общество и различные мистики, в том числе из бывшего ближайшего окружения Сперанского¹⁷.

Фотий писал о некоем возглавляемом Голицыным тайном обществе: «Общество, верующее во Антихриста, общество карбонариев, всячески старается к 1836 году сделать приуготовления, аки бы к учреждению единого Царства Христова. Ибо в 1836 году замысел есть, что уже все царства, церкви, религии, законы гражданские и всякое устройство должны быть уничтожены, и должна аки бы начаться какая-то единая в сем мире новая религия – едино стадо, единое царство, и должен быть аки бы единый какой-то царь, коего столица предназначается быть в Иерусалиме» [47, с. 377, 378].

С одной стороны, обвинения Голицына в карбонарстве было следствием появления в России реальных тайных обществ, вдохновителем которых сторонники партии Аракчеева называли главу Библейского общества (см. подр.: [13, с. 196–202]). С другой стороны, эти обвинения не были новы для традиционалистов: иллюминатство, в котором обвиняли Сперанского, и карбонарство, которое ставили в вину Голицыну, при всей разнице как самих этих терминов, так и путей их проникновения в Россию, с семантической точки зрения весьма близки между собой, так как потеряли свой первоначальный смысл. Тому, кого именовали иллюминатом или карбонарием, априорно приписывалась подготовка революции, т.е. ниспровержения существующего порядка вещей. «Ах! боже мой! он карбонари!» – восклицает грибоедовский Фамусов в адрес Чацкого.

Подобные обвинения своих оппонентов традиционны для определенных кругов возле престола. Так, в 1831 г., уже в царствование Николая I, дальний родственник князя Голицына, А.Б. Голицын, пугал императора заговором иллюминатов, от которых необходимо спасать государство [11, с. 9–11].

Филиппики Фотия вполне согласовывались с обращениями к царю адмирала А.С. Шишкова. Сравнение вдохновленной Наполеоном «грозы двенадцатого года» с «грозой» голицынской деятельности становится для обоих общим местом: «Угодно было монаршей воле Твоей, без всякого у меня вопроса и без всякого искания моего, наименовать меня министром народного просвещения в самое многотруднейшее время. Я повиновался священному гласу Твоему в 1812 году, когда враг Отечества шел с оружием на Россию. С тем же пламенным усердием повинуюсь и ныне, когда тайная вражда умышляет против церкви и престола».