Юрий Мори
Метро 2035: Эмбрион. Слияние
4. Сферы неведомых сил
12 ноября 2035 года. Воронеж. Гнездо
Утро в подземелье ничем не отличалось от остального времени суток. Ничем, если бы не освещение. Лампочка – не дневного света, как в медблоке, а вполне обычная груша – к ночи почти погасла, померкла, став красным фонариком фотографа, чтобы снова прибавить яркости к утру. В камере не похолодало, а в окна не колотилась пьяным гостем метель.
Из-за отсутствия самих окон.
Кат проснулся еще до ненавязчивого сигнала лампочки, что, мол, пора. Пора вставать, бежать, суетиться, пора встречать новый день. Он лежал на жестком матрасе, глядя в потолок. Техническая сторона дела, этого их вступления в почетные порчи, его не волновала.
Не электрический стул, да и ладно.
Всемирный разум, надо же! Он уже слышал про Великое Черное пламя, Мертвого бога и прочего Горящего Господа. Про великого дракона и поклонение Книге перемен. Во что люди только не верили после Черного Дня… Еще одна секта, да и все, только поклоняются электричеству. Сидя на работающем реакторе – немудрено.
Само название – ноосфера – почему-то напоминало сталкеру дивное словечко «Носферату». Вампир это придуманный, он только не помнил, из какой книжки. Сейчас подключат к проводам, накачают силушкой, а потом отпустят полетать над мертвой землей. Крови хлебнуть.
– Или все-таки попробовать вырваться? – поинтересовался Кат у вспыхнувшей в дневном режиме лампочки.
Лежа его почти не тошнило, хотя слабость все равно осталась. Несмотря на лекарства, вчерашний плотный ужин – увы, без капли алкоголя – и долгий сон.
– Не советую, – каркнул под потолком голос совоподобной старухи. – Без шансов, паренек.
А, так они прослушивают камеру. Это открытие оставило Ката безучастным: да пусть хоть просматривают, плевать он хотел. После известия о смерти Зрачка он сперва озверел, а потом впал в следующую фазу – вот это созерцательное равнодушие.
– Я пошутил, о, великая порчиха! – сказал он. – Некуда мне бежать. Да и незачем.
– Умный ты не по годам… Поднимайся. Завтрака не будет, поешь после инициации. Сейчас за тобой зайдут.
Сталкер встал, подхватил рюкзак – не в камере же дальше жить, а ходить туда-сюда за вещами потом смысла не было. Один черт, оружия там все равно нет, возьмет шмотки с собой.
Уже закинув его за спину, подошел к санузлу. Классика буржуйского тюремного быта – он в одном фильме предков видел. Гибрид параши и умывальника: сверху кран, снизу дырка. Богато они здесь живут – вода была с хорошим напором, хоть и ледяная, а канализация работала без проблем.
– На выход, – сообщил вчерашний порч, приносивший еду.
Дверь в камеру уже была открыта – Кат и не заметил, когда тот вошел. Увлекся умыванием. Девушка ждала в коридоре. На всякий случай, что сталкер тоже оценил. Грамотно работают товарищи порчи. Предусмотрительно.
Давешний лифт не изменился. Створки, кнопки, короткое чувство падения – и приехали. А вот в зале управления всеми их установками было не протолкнуться: Кат почему-то думал, что Гнездо почти пусто, человек… ну, особей, как их правильно называть? Питомцев – штук десять от силы.
Он ошибался.
Возле пульта, вдоль стен, просто посреди зала находилось с полсотни обычных на вид людей. И не только людей – вон того парня, больше похожего на покрытого редким мехом медвежонка, вставшего на задние лапы, он точно когда-то видел в изоляторе Базы. И его соседа тоже. Кат же их и освободил.
Не соврали, берут к себе мутантов, но мало.
Остальными были люди. Молодые и старые, средних лет и совсем подростки. Мужчины и женщины. Обычное убежище, если не присматриваться к сложной аппаратуре и не обращать внимания на часто встречающуюся униформу – эти их комбинезоны с широкими поясами. Впрочем, некоторые были в камуфляже, а один старик и вовсе в драных лохмотьях, будто только что вернулся из неравной схватки со стаей летучих мышей.
– А где бабулька? – громко спросил сталкер, ни к кому конкретно не обращаясь.
Вот еще отличие, как же он сразу не заметил: полсотни существ не издавали почти никаких звуков. Никто не разговаривал, не посмеивался, не шептал на ухо соседу новости. Зал статуй с равнодушными лицами. И редкий шорох одежды – все же не роботы, с ноги на ногу переминаются.
Главным звуком зала было негромкое гудение из-за дверей со смотровыми стеклами. За левой наливалось многоцветное сияние, будто некто зажег там, внутри, многочисленные гирлянды. Говорят, такие раньше включали на праздники.
Будем считать этот день праздником, куда ж деваться.
– Скоро будет.
Кто ему наконец-то ответил, Кат не разобрал. Да и не важно – он ощущал присутствие всего одного существа, чудом поделенного на все эти тела и растворенного в них. Стало страшно. Куда страшнее, чем под атакой пауков в заброшенной базе. Даже те безмозглые твари, ведомые волей Черноцвета, были отдельными. Сами по себе. Почти личностями, если сравнивать с этим многолицым единством разума.
Лифт за спиной заворчал и уехал на другой этаж, постукивая изношенными деталями при движении.
Несколько порчей заняли места за пультом, мониторы засветились неярким светом, синхронно выскочили одинаковые картинки, быстро сменившиеся рабочими столами. Кнопки, переключатели, верньеры; один из безымянных специалистов легкими касаниями поправлял целый ряд ползунков, поглядывая на экран и приводя их в одному ему ведомое положение.
Гул проводов усилился, где-то под полом зала проснулось большое и страшное сердце, начавшее качать кровь для питания всего этого железа, стекла и пластика.
– Чего стоишь? Иди уже в камеру трансформатора, – ткнула пальцем Ката в спину старуха. Этим рейсом лифт привез именно ее. – Дай проехать.
Сталкер, не оборачиваясь, пошел к двери с праздничным сиянием. Сзади прошуршали колеса инвалидного кресла, толстуха подъехала к одному из мониторов и довольно споро подсоединила свисавший со стола кабель к планшету, вытащенному из кармана серого халата.
Ни команд, ни переговоров в зале. Ни уточнения каких-либо деталей. Молчание. И свора рабочих муравьев, цепко перебирающих лапками по приборам.
– Реактор в норме. Трансформаторы в норме. Мощность системы ноль шестьдесят три от максимальной, – совершенно другим, молодым и… радостным, что ли, голосом сказала старуха. Никто не откликнулся, но ей это было и не нужно. – Иди в камеру А-трансформатора, паренек. Сегодня великий день.
– Рюкзак… – прошелестел кто-то.
– Не важно. Теперь уже ничего не важно! – откликнулась «тридцать эсэс». – Пусть идет.
Кат потянул на себя дверь. Несмотря на свою массу и ощутимый даже со стороны гигантский вес, открылась она легко и беззвучно. В глаза ударили тысячи светящихся шаров установки. Стеклянных сфер. Близнецов той, что полгода лежала у него в рюкзаке, завернутая в грязную тряпку.
– Садись в кресло и расслабься. Все будет хорошо, – прохрипел невидимый динамик.
– Хорошо не будет никогда, – ответил Кат. – Мы прокляты этим миром.
– Значит, придется строить новый, – отозвался динамик и замолчал.
Молнии в тысячах шаров танцевали свое привычное беззвучное танго, пока еще не вырвавшиеся наружу, но близкие к этому.
Одним богам – если они где-то все-таки есть – известно, зачем Кат полез в рюкзак и достал темный немой шар. Близость установки не пробудила в устройстве силы, не зажгла свет, но, наверное, именно это и было нужно.
Сталкер уверенно вытащил из одной ячейки действующую сферу, опасаясь обжечься – но нет, она была прохладной, не теплее ручки массивной двери за спиной, – и бросил под ноги. А на ее место вставил свою, черной точкой выделявшуюся среди буйства красок. Потом швырнул на пол рюкзак и уверенно сел в кресло.
Праздник так праздник, он пришел со своим подарком.
Кто заставил его сделать так, а не иначе, кто невидимый толкнул под руку?
Даже если мрачные боги Ката существовали, они были немногословны. Промолчали и сейчас. Не время и не место отвечать на незаданные вопросы.
Открытые пасти капканов, на которые он положил руки, захлопнулись. Такие же фиксаторы мягко, но уверенно зажали ноги. Подголовник обнял затылок. Кресло чуть поднялось, подстраиваясь под рост человека, немного откинулась назад спинка.
Кат смотрел на игру молний и не думал.
Ни о чем.
Ни о ком.
Так бывает, если потерять все.
В начале было не слово – теперь он знал это точно. В начале был Свет. Именно так, с большой буквы. Ослепительный белый свет, ударивший в глаза. Хотя Кат опустил веки и постарался отвернуться, ничего не изменилось: невыносимое сияние било со всех сторон. Изнутри головы самого сталкера. С неба и из-под земли. Оно не имело смысла и логики, оно само было ими.
Ныне, присно и во веки веков.
– …над землей мороз, что ни тронь – все лед… – прозвучало откуда-то.
Кат больше не видел сфер, камеры, кресла и самого себя. Более того – он даже не ощущал свое тело. Его больше не было.
Осталась точка посреди ровного белого сияния, черная точка, которой и был теперь он сам. Душа. Разум. Суть человеческая.
Голос смолк. Творец сказал, что хотел, и умер в безмолвии того самого апреля.
Дальше началась странная карусель из запахов, мерцания, смены верха и низа этого места вне пространства. Звуки появились после, но были странными. Какофония из военных команд, детского плача и ворчания старика Митрофана:
– Снова ты, Шурик, не то спрашиваешь. Не о том. Но – тебе жить, я-то свое уже…
Кату снова пять. Он играет старой машинкой без колес, принесенной в убежище с поверхности. Вокруг – подвал «Автовокзала». Рядом – как обычно молча – возится брат, выкладывая из камней одному ему понятный узор, а сам Кат поднял голову и слушает старика соседа. Скоро вернется мама, совсем скоро, а пока…
– Какой же ты дурак, Сашка! Какой же дурак… – говорит Консуэло.
Не такая, какой он запомнил на Базе при расставании, нет! Ей пятнадцать, и она действительно самая красивая девушка на свете, пусть и свет тот размерами с невеликое подземелье рядом с водохранилищем.
– Старайся в голову! Иначе не выйдет, – это уже Груздь.
Лохматый, кряжистый, с кажущимся детской игрушкой карабином в мощной лапе.
Свет становился невыносимым. Кат понимал, что сейчас будет им полностью стерт. Понимал, как становятся порчами – это хуже смерти. Или лучше. Тут уж – кому как.
Он видел мать и – как себе представлял по единственной фотографии – отца. Над чем-то хмурился Книжник, грызя карандаш, смеялся Винни, тряся еще длинными волосами, печально улыбнулся из светлого пятна Буран. Люди, которых больше не было. Которых не будет никогда.
Внезапно он увидел совершенно незнакомого человека среди этой галереи покойников. Совсем молодой, но крепко небритый парень. Контраст черной щетины почти до глаз и абсолютно седых волос, прядями прикрывавших лоб – они торчали из-под старой бейсболки с неясно различимой эмблемой. Кто это? И – зачем он здесь?!
– Вы все умрете, так решил я, Черноцвет.
Взрыв. Вспышка черного пламени, по которому волнами перекатывались неясные волны, что-то означавшие, медленные, тяжелые. Грозные.
Перед мысленным взглядом Ката всплыло лицо Антона Шамаева. Теперь он знал о нем все – каким он был до Черного Дня, конечно, плюс данные разведки порчей.
Порчей?
Это слово больше не подходило. Оно мешало. Царапало язык, если пытаешься его произнести, и растекалось полынной горечью по рту. Питомцев.
Черная точка сознания подпрыгнула, как мячик, и пронзила бетонные перекрытия. Иглой прошила пространство, не отягощенная ниткой, и вонзилась в небеса. Ни вечные облака, ни зимняя хмарь нисколько не мешали стать равным низким звездам, глянуть сверху на землю, подобно одной из них. Свет никуда не делся, но и не мешал теперь смотреть на черную кляксу Воронежа с высоты нескольких километров.
На разрушенные нити мостов, развалины домов и синее тошнотворное сияние водохранилища.
Множество алых точек обозначало, вероятно, людей, но как ни старался Кат, он не смог разобрать – кто они. Кто из них кто.
* * *
Ираида Зосс мрачно смотрела на паутину графиков на экране. Процесс в середине, но результаты… Великая Сфера, почему с этим парнем всегда все не так?! Вот и сейчас – инициация происходила по графику, первичные слои стерты, но при этом аномалия налицо.
Кем он выйдет из приемной камеры? Питомцем? Или чудовищем, сохранившим человеческое, но познавшим высший разум?
Она махнула рукой, и к дверям камеры А-трансформатора подтянулись трое порчей с автоматами наизготовку. Нечасто, но бывает и так: выходящего адепта проще уложить на месте. Дешевле выйдет с точки зрения прагматичности, хотя их и мало. Их всех слишком мало.
Тихо звякнул зуммер нештатного течения процедуры. Вся аппаратура была спроектирована профессором, этот звоночек – уже из ее собственных изобретений. Ираида понимала свою бездарность по сравнению с бывшим начальником и кумиром, но и она все-таки технарь, уж по мелочи доделать установку смогла.
– Нештатная мозговая активность, – промелькнуло в голове. Кто-то из девочек напомнил, у этих имен не было никогда. Да и она свое забыла. Почти забыла…
– Завершим инициацию, – отдала Ираида мысленный приказ всем. И стала ждать.
* * *
Свет оставался белым, но теперь где-то на краю остатков сознания пролегла темная полоска. Незаметная для глаз – да и не ими Кат сейчас видел происходящее. Он просто знал, что она есть. Где-то. Возможность вероятности. Именно эта полоска и осталась им, настоящим, а вот все остальное…
– Мы слышим тебя, – сказал кто-то в пустоте над мертвой землей.
– Я слышу вас. Я знаю путь и верю в цель.
С кем он говорил? Опять же неведомо.
– Мы – это Гнездо…
– А Гнездо – это мы! – неожиданно уверенно ответил Кат.
Что-то звонко лопнуло над головой, как разбитая со зла бутылка. Его окатило ощущение общего сознания, больше не делящегося на отдельных людей. Струя кипятка, окончательно размывшего болтавшийся в стакане кусочек непрочного ноздреватого сахара. Он стал частью вселенной, а она вошла в него, закрепилась, пропитала воспоминаниями, знаниями и мыслями каждого из питомцев.
Теперь он знал устройство установки.
Видел конструкцию Гнезда – от спрятанного очень глубоко реактора, к которому вела лестница со множеством дверей-перемычек на поворотах.
Он слышал, как поют птицы над живой еще землей, как щурятся люди от солнечного света, не закрытого этими долбаными облаками.
Знал вкус мороженого и ощущения женщины во время секса.
Как это бывает, когда ты встаешь с раскаленного песка, потягиваешься и бросаешься в кажущуюся ледяной воду, в которой нет ни следа радиации.
Как шить и говорить по-английски, водить трамвай и покупать билеты на самолет, смешивать лекарства и гулять с собакой – обычной глупой шавкой, метящей встреченные по пути столбики. Не мортом.
Впрочем, теперь он знал и происхождение самих мортов и совов. Вот уж никаких секретов, откуда они взялись – из соседней камеры, из S-трансформатора. Теперь постепенно их найти и уничтожить – и его личная задача. Так положено. Этого требует Сфера. Он впитал все знания всех питомцев и взамен отдал им свои.
Не было только эмоций. Все телесные воспоминания оставались обычными фактами, зарегистрированными мозгом и аккуратно сложенными в шкаф «Былое» на дальние полки. Они не радовали и не сердили, не вдохновляли и не служили препятствием для жизни дальше.
Они просто имели место быть.
* * *
Говорить вслух необходимости больше не было.
Ираида посмотрела на опустивших оружие питомцев, отходящих от двери камеры трансформатора. Потом на графики. Черт ногу, конечно, сломит: в такие вот моменты ей особенно остро не хватало профессора. Вникнуть. Разобраться. Скрипучим голосом вынести вердикт – что, собственно, произошло на этот раз.
С одной стороны, все ясно – инициация состоялась, характерные изменения работы мозга есть: стерты изначальные слои, утрачен эмоциональный круг. Масса мелких деталей, такое не подделать. Потенциальный питомец стал реальным, да и пополнение банка воспоминаний и умений состоялось. Если бы она могла ходить, то хоть сейчас изобразила бы пару приемов борьбы из арсенала Базы-2. Или открыла бы без инструментов банку тушенки, легко и привычно.
Если бы она могла ходить…
При этом некая невнятная аномалия тоже проявилась. Вот эта кривая не туда, и пиковые значения смещены. Не по ее уму это, увы, но так. Не разобраться. Остальные питомцы и вовсе не специалисты, ей они не помощники в этом деле. Их знания о процессе – копия ее навыков, эхо от эха профессора.
– Выключайте установку, все получилось, – услышал каждый из них, считая и Ката.
Бывший сталкер неторопливо встал, потягиваясь. В одном ему не наврали точно – он словно преодолел болезненный кризис, организм снова стал верным помощником, а не затаившимся врагом. Опухоли не пропали, но он откуда-то знал, что их рост остановлен, а новых не будет.
Великая Сфера не только меняла разум, но и помогала ему лечить тело. С того света не вернет, да и искалеченным ногам Ираиды не поможет, но определенные способности к регенерации тканей появились.
А еще ощущение, что так и было всегда, настолько плотно переплелись полученные умения с собственными – не разделить, не разрезать.
А вот по поводу Фили ему соврали. Она жива. Правда, этот факт не вызвал прилива радости. Вообще ничего не вызвал. Еще один факт из бесконечной копилки таких же.
Кат глянул на угасающие сферы вокруг, на темное пятно неработающего шара. Зачем он это сделал? Неизвестно.
Не имеет значения.
Пустой факт из числа бессмысленных человеческих поступков, копаться в которых ему больше нет причин. Он перестал быть человеком, он стал частью целого, и это – без эмоций, просто как зимний костер в убежище – грело.
Теперь все стало правильным. Только теперь.
Он закинул за спину рюкзак и пошел к уже приоткрытой механизмом двери. И только тонкая черная полоска где-то на краю сознания, на узкой границе между жизнью и смертью, билась слабым пульсом, храня нечто от него прежнего.
Пусть там и остается, в его новой жизни от нее нет никакого толку.
5. Научные споры
06 июля 2013 года. Воронеж. Лаборатория
– Кнутов без сознания! Срочно медиков и… гасите уже свой коллайдер. Не до экспериментов. Бардак, а не научное учреждение особого, между прочим, режима. Высшей, мать вашу, секретности!
Васильев нервно почесался. Какие уж здесь пляжи и пиво – подчиненные ему ученые пошли вразнос. Собаковод этот спятил, похоже, а ведь были и раньше симптомчики. Лучше бы они пили, что ли…
Хотя нет. Если б пили – вообще все разнесли бы к чертям.
Поднялась суета. Дежурный врач из медблока, торопя двух лаборантов с носилками, под мышки вытаскивал из приемной камеры А-трансформатора обмякшего Кнутова. Обмочился, похоже, мученик науки – вон мокрый след по полу тянется за подошвами.
Профессор, не обращая внимания на пострадавшего, что-то втолковывал Ираиде, та кивала, поглядывая на приборы. Из приоткрытой двери своего кабинета выглянул Шварцман – кабинка энергетика традиционно отдельно от общего зала. Что на ракетной базе, что у этих… мозгоправов. Военные традиции, святое дело. Даже если не нужно.
Особенно когда совсем ни к чему.
– Реактор в норме. Но вот график потребления энергии – нештатный, – сообщил он. – Надо бы запустить проверочный цикл.
Профессор очутился рядом с начальником и, нависая над ним, тощий как цапля, размахивал руками:
– Товарищ полковник! Нельзя останавливаться сейчас, в этот момент! Мы на пороге грандиозного открытия…
– А я думаю – надо прекращать, – буркнул начальник. – До выяснения. Сейчас безопасник утихомирит вашего зоолога, собачек в клетки вернут, тогда и подумаем. Опять же лаборант без сознания.
– И я думаю – опасно! – процедил со своего места Шамаев. Несмотря на вентиляцию, лысина у него вспотела и отсвечивала в холодном свете ламп. – Мою часть эксперимента требую отложить. В полном объеме вы мне действовать не позволяете, к чему тогда полумеры? Опять же на досуге пересчитаю цепи подключения, тогда и…
– А срыв графика? Что нам скажут в Москве?! К тому же – все живы, нет причин беспокоиться. – Профессор Веденеев обернулся в поисках поддержки к Ираиде: – Товарищ Зосс! Вы-то меня поддерживаете?
– У нас тут что, диспут, блядь?! – взревел вышедший из себя полковник. – Да я задницей отвечаю за все происходящее! А у вас явные недоработки! Я сам кандидат технических наук, не где-либо там. Понимать умею.
Профессор Веденеев пожал плечами. Ираида молча кивнула. Вроде как поддерживала, но и гнев начальства на себя переключать не стремилась.
– Жить будет, – сообщил на бегу врач, сопровождая носилки с Кнутовым к лифту. – Обморок, не больше. Потеря сознания, сосуды вон в глазах полопались. Перегрузка там, в камере, возникла, не иначе.
– Держите меня в курсе, – буркнул полковник. – По мере поступления информации.
Грузовой лифт увез пострадавшего в медблок, пассажирский не возвращался. Полковник набрал с пульта пост охраны, послушал тишину и снова выругался:
– Бардак! Одного психа остановить не могут. Еще и не отзываются…
Переключился на караулку, снова нервно почесался. Что-то сердце давит который день…
– Васильев. Что у вас там творится? Пост молчит… Какие трупы? Че-е-го?! Код «Орхидея», личный состав в ружье!
Начальник выдернул из пульта мастер-ключ и молча бросился к лестнице, плюнув на все: на вопросы Веденеева, что-то пытавшегося сообщить энергетика и остальную суету в зале управления. Только дверь хлопнула за скрывшейся начальственной задницей.
Которой он за все отвечал.
– Падение мощности, – уныло повел носом Шварцман. – Жду указаний.
– Антон Сергеевич, – вкрадчиво спросил профессор у Шамаева. – А если я разрешу сразу обе стадии вашего исследования? Тогда согласитесь?
Лысый внимательно посмотрел на Веденеева:
– Искушаете?
– Предлагаю.
– Но мощности без ключа может не хватить, а полковник явно не в духе.
Профессор рассмеялся. Слышать это было по меньшей мере странно – сухой, больше напоминающий икоту, дробный смешок довольной собой цапли.
– Антон, ну вы как ребенок, право слово! Да я придумал всю здешнюю аппаратуру. Встроил в нее по требованию Москвы пульты ограничения, под этот самый ключ, но неужели вы думаете, что не предусмотрел обходного пути?! Да не смешите, коллега. Все есть. И для вас я могу подать предельную мощность на установку. Только вот испытатель… Кнутов-то не в форме.
– Сам пойду, – подумав, ответил ученый. – Дело того стоит. Но – сразу обе фазы!
– Не сомневайтесь, – довольно сказал Веденеев. – Ирочка, шамаевскую программу на обе установки. Полный цикл.
Профессор подошел к резервному пульту и набрал на клавиатуре какую-то команду. Шварцман сразу высунулся из кабинета:
– Васильев вернулся? Вижу подтверждение максимальной мощности!
– Исаак Яковлевич, идите работать, – махнул рукой профессор. – У меня есть все полномочия.
Вентиляция взвыла, подстраиваясь к росту мощности установки – синхронно с системой охлаждения; под полом опять что-то вздрогнуло. Ираиде всегда представлялся в такие моменты спящий глубоко под землей великан. Ему нет ни до кого дела, но суетливые людишки беспокоят и мешают.
Требуют поделиться силой, теребя за усы.
Один из лаборантов Шамаева вернулся из медблока, застенчиво встал в сторонке. Для них, помощников каждого из этих неординарных ученых, любая мысль, любые брошенные вскользь слова значили многое. Тем более почетно было присутствовать при экспериментах.
– Реактор в норме. Установка в норме. Мощность ноль восемьдесят два от максимальной.
Ираида говорила неторопливо, глядя на мониторы.
– Зафиксируйте все данные! Все! Я потом разберусь с результатами, – напомнил ей Шамаев.
Женщина кивнула.
Она никогда из их не любила – что нервного Вольтаряна, что этого Шамаева, напыщенного и высокомерного. Ее чувства и к самому профессору были далеки от любви: уважение – да, возможно, преклонение перед интеллектом. Но ничего личного.
Ираида Зосс вообще не любила людей.
После ряда команд с пульта обе камеры, повинуясь мощному механизму, спрятанному в недрах установки, соединились. Стена, их разделявшая, ушла вверх, конструкция из стекол Теслы повернулась, из шара превращаясь в открытую в сторону второго трансформатора полусферу. Кресло испытателя по направляющим отъехало правее, оказавшись в середине объединенной установки.
– В какую дверь? – на секунду замешкался Шамаев.
Он как раз выложил из карманов ненужные и потенциально опасные в камере смартфон, ключи от машины и зажигалку.
– Все равно, – бросил профессор. – Там теперь единое пространство. Идите в левую, так удобнее.
Антон кивнул, протер лысину носовым платком и бросил его к вещам на столик.
– Реактор в норме. Установка в норме. Сцепление камер штатное. Мощность ноль девяносто шесть от максимальной. Готова к подаче энергии.
Шамаев под эти слова и вошел в объединенную камеру трансформаторов. Интересное зрелище: левая полусфера из шаров Теслы, в зареве многоцветных молний, правая – почти черная на этом фоне, из вогнутых шестиугольных плит размером с раскрытый зонт. В середине стояло ждущее его кресло.
– Тройной импульс. Потом пауза и серия одинарных до появления всплеска кривой тэта, – сказал профессор. – Шамаев почти гений, коллеги, только очень уж колючий. Как еж. Скажу сейчас, пока он не слышит.
Гениальный еж тем временем откинулся в кресле; обмоченная Кнутовым подкладка, разумеется, была вынута и заменена на новую, ручки и подголовник протерты бдительными лаборантами.
«Хорошо бы не обоссаться самому», – подумал Антон Сергеевич и прикрыл глаза.
Это было похоже на пламя.
Красное с черным, с прожилками оранжевой плазмы, нестерпимо жаркое и словно выжигающее изнутри. Ничего общего с костром где-нибудь в походе, когда вокруг уже стемнело, неподалеку бренчит гитара в неумелых руках, а по жилам растекаются усталость и водка. Все совсем не так.
И пламя не просто заполонило Шамаева, оно говорило с ним низким проникновенным голосом, нараспев, будто читая неведомые мантры. Слова были непонятны, но это были слова. И чувства. И запахи, смешанный аромат ванили и гниющего мяса, как когда-то в детстве, в Севастополе, когда они с отцом нашли на прибрежных камнях мертвого дельфина.
Шамаев сейчас и видел, казалось, это млекопитающее, смотрел на шевеление осколков челюсти в рваных лохмотьях кожи – толстой и неприятной, как обрывки резины.
И все-таки это был огонь. Красное и оранжевое терялось, уползало щупальцами в небытие, оставляя только ревущее стеной черное пламя. Великое Черное пламя, понял Шамаев.
Остальное понимать нужды не было. Он держал в руках огромную, нечеловеческую власть. То, чего ему не хватало всю жизнь.
– Ты исполняешь желания? – спросил он у темной шевелящейся пустоты.
– Нет. Это ты их исполняешь… – наконец-то понятно ответил огонь. – Я – всего лишь ветка, до которой ты дотянулся сорвать яблоко.
– А выше?.. Есть что-то еще там, на следующей ветке? – Шамаев уже шептал, тихо, так, что чувствительные микрофоны установки не улавливали звук.
Но пламя его услышало:
– Конечно. Всегда есть что-то выше, мой раб… Мой хозяин… Но – пользуйся этим, те ветки не для тебя.
Нестерпимо ярко вспыхнувший свет прервал голос пламени, пинком отбросил его назад, как нашкодившего щенка.
Шамаев пошевелился. Молнии, плясавшие в шарах, гасли, а на плитках справа напротив словно горели отражения, как в зеркалах, которых здесь никогда не было.
– Мне нужно наверх, – уверенно сказал Шамаев микрофонам установки. Не шевелясь, даже не делая попытки встать из кресла. – Мне нужно в больницу.
В открытую дверь уже вбегали профессор и лаборанты, но он так и сидел, откинувшись на спинку кресла всем телом. Левая рука дернулась, подскочив над раскрытым фиксатором, и тяжело упала вниз, свесившись почти до пола.
– Я не чувствую тела…
Его вытащили из камеры прямо на запасных носилках, предусмотрительно принесенных из медблока. Лифт ждал, но везти придется действительно наверх и думать, как доставить в больницу.
– Пожалуй, хватит на сегодня… – растерянно сказал профессор.
Три эксперимента, три явных неудачи. Вместо прыжка в неизведанное, вместо включения в ноосферу Земли – какой-то, прости господи, облом. Расчеты Шамаева, по всей видимости, тоже не сработали. Из трех начальников отделов в строю осталась одна Ираида, а у нее туго с идеями. Такой уж она человек.
В зал из пассажирского лифта выскочил Васильев в сопровождении двух автоматчиков охраны. Это даже не бешенство – полковник был не на грани, а далеко за гранью срыва.
– Что еще?! – заорал он с порога. – С ним-то что? Я сказал прекратить всякую деятельность, ослы ученые! Мудаки, бля, там ваш Вольтарян поубивал охрану и сбежал!
– Он такой же наш, как и ваш, – заметил профессор. – У нас тоже серьезные проблемы. Шамаева срочно надо в клинику.
Сам ученый лежал на носилках, картинно свесив вниз руки. С его телом все было в порядке, просто неумолимая сила, быстро подчинявшая себе волю и лепившая из внутреннего пластилина нового человека, требовала оказаться в одиночестве. Одному. Совсем одному. Идеально – посреди поля, раскинув руки крестом и глядя в небо, пока оно не потемнеет к ночи. Не проступит точками равнодушных звезд.
– На хера? – спросил полковник. – В медблок! Режим секретности, не забывайте.
Профессор приподнял бровь. Для его сухой и неэмоциональной натуры это было признаком сильного удивления, хотя человек попроще сейчас орал бы в голос:
– В клинику ФСБ, полковник, не валяйте дурака. В медблоке из-за вашей постоянной экономии всего одно место, а там Кнутов. Он без сознания, вряд ли стоит везти его через полгорода.
Полковник, оглянувшись на неизвестно зачем приведенных с собой бойцов, плюнул на почти стерильный пол зала:
– Куда хотите… Вы ж меня под трибунал, с-с-суки…
Он мешком повалился в ближайшее кресло и начал растирать грудь. Под грудиной и слева что-то жгло изнутри, распирало, слегка онемела левая рука, и было ему почему-то страшно. Очень страшно, что он умрет прямо сейчас, среди толпы этих уродов.
В спину словно воткнули раскаленную спицу, какими бабушка в детстве вязала маленькому Васильеву носки, и мерно проворачивали, норовя дотянуться до сердца.
Веденеев махнул рукой лаборантам: увозите Шамаева наверх. После нажал кнопку вызова врача из медблока. Кнутову пока хватит и медсестры, а вот если загнется начальник – худо будет всей лаборатории.
Шамаев прикрыл глаза и дождался, пока его вытащат из лифта на верхнем уровне. На посту царила паника: у одной стены тела убитых, на полу лужа крови – ее правда так много в человеке? – в которую едва не наступил лаборант.
– В клинику. Приказ Васильева, – лежа простонал Шамаев троим бойцам в бронежилетах и касках, настороженно взявших их на прицел. – Минивэн на месте?
Старший кивнул. Служилось здесь тихо и сытно до этого чертового дня, а теперь не знаешь, что и думать. Кого слушать. Этот, на носилках, один из начотделов вроде, руководство… Правда, сбежавший с собаками тоже из этих.
