Юрий Семёнов
Медовые перчинки
Трое отважных
(Собачья повесть)
Один за всех и все за одного.
Они появились на свет и познакомились почти в один день. Грозный чепрак Босс и рыжий Гошка. Два друга не разлей вода по жизни и двору. Только вот родители у них были разные. Босс благородных кровей. Его родословная упиралась корнями в далекую Баварию, а стволом древа – в загадочную Русь, где его орденоносный прадед властвовал на подиумах собачьих выставок. Гошка же так себе – внебрачный сын бездомной Машки и захудалого, но гордого, не сражённого тяготами жизни дворняги Васьки.
От матери, семи братьев и пяти сестер Босса отлучили ещё в месячном возрасте. Незадолго до этого он впервые своими глазами увидел мир, который упоительно пах молоком и действовал сильнее снотворного. Пугали только неведомые ему чудища в лысой шкуре, лающие не по-собачьи. Они брали его в свои огромные лапы, поднимали к небу и внимательно разглядывали, теребя нос и уши. Зачем они это делали, он не знал. Но всякий раз от этого полёта ему становилось жутко. Он мочился, визжал, что есть мочи, и прятался в густой мамкиной шерсти, подальше от корявых монстров с непонятным рычанием: «Ура, это самец».
Бздун Гошка родился на помойке. Именно там, где жила его мать: Машка – по прозвищу, Мария – по мужу, «п-ш-ла вон» – по-уличному. Её благоверный Василий был без работы, но кормил семью исправно. На задворках их территории было всё, чем можно поживиться. Случалась даже колбаса с отвратительным запахом и зеленоватым оттенком плесени. «Наверное, импортная», – думали они и, утерев слюну, жевали. Жевали, потому что вкус сои отдавал мясом, вернее, запахом той косточки, что снилась им по ночам. А бздун – это от молнии, что однажды сверкнула прямо у Машки под носом, чуть не опалив усы, которые опосля свернулись в трубочку.
И надо же было такому случиться, что волею судьбы они оказались по одну сторону крохотной улицы, в одном огромном дворе под названием ЖСК – жилищно-строительный комплекс.
Его хозяева – он и она, два опалённых жизнью человека, встретили новосёлов ближе родных. Босса поместили в апартаменты класса люкс. Гошку – в конуру из-под картонной коробки, но с отдельным входом. Они должны были служить охранниками. Гошка – оповещать звонком, у него это получалось. Босс – зычно лаять и, если придётся, кусать за зад.
Именно зад стал непременным атрибутом у Босса после того, как охранник Сашка натравил его на пьяного бедолагу, клявшегося милиционеру мамой, что никакой сумочки он не воровал. «И ведь не воровал же», – думал Босс, гордо водрузив лапы на его спину, изгибающуюся под вздохами живота, потому что запах той злополучной сумочки палил от самого милиционера.
Пока шла стройка, у Босса подросла шерсть, поднялись уши, встали на место басы. У Гошки ощерились зубы, вернее, клыки – острые, как штыки у пехотинца, – колокольчиком залил голос. Дружным камертоном отзывалось рычание большой хозяйской машины.
Благородный Босс отрабатывал свой паёк честно, на все сто. Его внутриутробное «гав», а потом еще «гав-гав» эхом раздавалось в ночи так же к месту, как у охранника тревожная сигнализация, только молниеносно и громко. На пустяки он не разменивался, лишь удивлённо смотрел на Гошку, которого до кашля поносило лаем, и строго по ветру кливером держал уши.
Гошке ностальгия по родительской помойке не давала спокойно спать, хотя желудок был исправно забит вполне съедобным кормом, который два, а то и три раза на день хозяева подкладывали в его миску. Каждый раз ему снились сверхмощные кучи дерьма с далёким привкусом собачьего деликатеса. Он пускал слюну, утыкался в них носом и, не пережёвывая, глотал. Глотал целиком, вырывая из середины смачные куски месива. Поэтому вечный голод при всякой возможности мчал его на ближайшую помойку, и тогда он напрочь забывал об обязанностях сторожа.
Обратно возвращаться было стыдно, даже очень. Нестерпимо хотелось выть. Ведь хозяева, эти милые, пусть и строгие люди, ждут, надеются, ищут.
– Что они сделали для меня плохого? – рассуждал он. – Ни-че-го. Всегда кормили, ласкали, нередко баловали косточкой. А я? Я променял их на помойку. На эту огромную кучу дерьма. Нет, не пойду. Пусть отпадёт мой хвост, но я останусь на помойке. Буду жить здесь вечно, как моя мамка.
Гошка устроился удобнее, засунул грязную лапу под морду, возле которой оставался лежать еще не совсем обглоданный мосол, напоминающий по запаху былую говядину. Ему снился родной двор, Босс, бездонная миска с кормом и, конечно же, милые хозяева.
– Ах, как мерзко я поступил, – вздохнул он и подложил под морду вторую грязную лапу.
Но вдруг знакомый голос хозяйки заставил его встрепенуться. Он приоткрыл глаз и навострил уши. Ветерок доносил какие-то странные слова, явно обращённые к нему:
– Гошка! Гошка! Ты где, засранец? Вот найду тебя – всю задницу веником отметелю. Так и знай.
Как ни старался, ничего из этого Гошка понять не мог. Но тон голоса обнадёживал и настраивал, причём на многое.
– Возможно, будет больно и даже очень, – первое, что пришло ему в голову. – Зато мягко, тепло и сытно.
От этой мысли по телу пробежала сладкая дрожь. Он подскочил и завилял хвостом.
– Тяв! Тяв! Тяв! – радостно заявил он о себе. – Тяв! Тяв!
– Ну вот! Я так и знала, – не меньше его обрадовалась хозяйка. – Ни дня без помойки прожить не может. Болеть будет, если в дерьме не покопается. Видимо, кровь берёт своё, как ни корми. Быстро домой, шельмец.
Гошка хотел было прихватить с собой мосол, но в последнюю минуту передумал: «Отберут ещё».
Почесал за ухом, задрал ногу, инстинктивно сделал отметину и припустил к дому.
Вечером его рвало. Рвало помойкой и тем самым мослом с желтой отметиной на память. Босс искоса поглядывал со стороны на изрыгаемое серо-буро-малиновое месиво и укоризненно молчал, думая о своём. Его благородство не могло опуститься до такого.
Время летело быстро. Ночи сменяли дни, холодная луна – жаркое солнце. Деревья, не успев проснуться, облетали желтизной с красным оттенком, затем покрывались белым холодным пухом, как у тех огромных птиц, что жили за сеткой в углу двора и которым каждое утро обильно подсыпали зерно под звучное «Цып-цып-цып!», бодро отряхивались ото сна, умывались тёплым весенним дождем, разнотональным чириканьем, шумно осыпались сочными яблоками, абрикосами, сливами и снова желтели, чтобы через полгода одеться в ядовито-зелёный наряд невестушки. Круговорот природы неумолимо брал своё.
Полукров Сашка, бездомный старик Кузьмич и конченый алкаш Колька, которым хозяева доверяли сторожить двор с его содержимым, к своим обязанностям относились спустя рукава. Кто приворовывал, кто блудил, кто рыскал по окрестностям и собирал бутылки в надежде опохмелиться.
Каждый раз их проказы сходили с рук, как вдруг пропал Босс. Трусливый Гошка метался по стройке, обнюхивал углы, заглядывал во все щели, даже под корыто с водой и виноградник, где на чёрный день зарыл вкусную заначку. Но нигде его не находил. Только вчерашний запах друга одиноко витал в воздухе и уносил его куда-то далеко в город. Ловелас Сашка упорно ни в чём не сознавался и прятал бесстыжие глаза под стельку кроссовок. Хозяева его ругали, грозились сдать в милицию и даже посадить для профилактики. Доморощенный Олег Кошевой не проронил ни слова.
Вечером хозяева сочиняли текст объявления о пропаже годовалого щенка немецкой овчарки. Они писали во все газеты и даже на телевидение. Голодный Гошка, глотая слюну, с вожделением смотрел на полную корма миску и тяжело дышал, высунув язык. Каждое слово, жест и мимика на лицах хозяев губкой впитывались им. Всеми фибрами собачьей души он старался помочь найти своего друга, пойти в огонь и воду, если надо, но его «Тяв-тяв!» почему-то никто не слушал. А зря. Он-то уж точно знал, что ночью Босс вместе с Сашкой ушёл на поводке к его пассии и больше не вернулся. Ушёл радостный и сытый, лизанул на дорогу мокрый Гошкин нос и исчез в ночи.
– Ох уж этот Сашка, – жалобно проскулил он. – Всыпать бы ему, как бывало мне.
Босс нашёлся через два дня неожиданно и случайно. По объявлению в бегущей строке позвонил какой-то незнакомец, спросил, кого ищут, и назвал координаты. Босс был привязан к столбу на базаре и никого к себе не подпускал. Увидев своего хозяина, тут же остановил на нём свой взгляд, а глаза заблестели. Нет, не от слёз. Они взывали забрать его домой и поскорее: сейчас же, сиюминутно. А не то он вырвется, и тогда уже его не догнать: никогда, никому и ни за что на свете.
Гошка встречал Босса косточкой, которую припас накануне. Он облизывался, исходил слюной, но Босс был превыше всего. Он был его кумиром, его защитником, его божеством. И не подарить Боссу косточку в тот момент означало совершить подлость, которая друзьям не прощается.
В другой раз Босса увели внаглую. Пьяный в стельку Колька не шевелил усами, и усы не шевелились бы, если бы не храп – монотонный, выворачивающий всё и вся. Увёл Колькин собутыльник после двух бутылок водки, поманив несъеденным куском колбасы. Босс соблазнился, как голодный на падаль, как шакал на зловонную дичь, после чего выть было уже бесполезно. Чужой ошейник плотно захлопнул двери свободы. Он оказался в ловушке. Выбраться из неё самостоятельно было ему не под силу.
Гошка готов был бежать за Боссом, нюхать, облизывать, делиться любимой косточкой, всем на свете, но только быть рядом, дышать его шерстью, теплотой тела – огромного и бесстрашного.
И снова были поиски. Искала (или делала вид, что ищет) вся милиция, а нашла хозяйка, вернее, та самая интуиция женского сердца.
Из машины Босс выползал задом, надеясь, что его позора никто не заметит. Ему было очень стыдно. Казалось, отпал хвост и в трубочку свернулись уши. Но все за него радовались, особенно Гошка, чей лай зычно и с особой торжественностью оповещал окрестности.
– Привет, друган! – радостно лаял Гошка, и его счастью не было предела.
– Как же, давно не виделись, – ласково прорычал Босс и, не обращая ни на кого внимания, принялся жадно лакать воду.
Настал решающий день первенства города по выводке. Босса тренировали заранее. Тренировали каждодневно, упорно – на «апорт». Труднее всего было ходить на привязи и выполнять команду «к ноге». Он, совершенно свободный, к этому не привык и поначалу злобно огрызался. Однако кинолог был неумолим и безжалостен: не подчиниться такому – остаться без обеда, а может быть, и без ужина.
Столько собак, сколько было на выставке, он никогда не видел. Встречались лохматые шибздики, придавить одной лапой которых особого труда не составляло. Где-то пробегала ровня, но какая-то безликая и глупая. Рычали, пугая прохожих, азиаты. Смелые ребята, не более.
– С ними можно побороться, – прикинул Босс и ринулся вперёд.
Завоевать первое место в своей группе особого труда не составило. Хозяева хлопали, не жалея рук.
– Босс, молодец! Так держать! Ты лучший! – кричали они, и грудь пса наполнялась силой последней схватки.
Начались финальные игры – племенной смотр и выводка отделения «бест». Босс стартовал в кругу последним. Он шёл уверенно, гордо перебирая лапами. К середине отрезка их фактически оставалось двое – старая кляча азиатка, народившая кучу чемпионов в собачьих боях, и он – единственный и неповторимый в своем роде.
– Мамаша, уступи дорогу молодым, – взывал он, наступая азиатке на хвост.
– Соплякам? Никогда. У меня дети постарше будут. Можешь и схлопотать, – отрыгивала впереди идущая мамаша, её ноги постепенно заплетались.
– Пусть только попробуют. Уж за себя я постоять сумею, – рычал Босс.
Болельщики взывали к справедливости.
– Босс! Босс! Босс! – скандировали они, и у судей не оставалось выбора, хотя старая азиатка была из их роду-племени.
К концу соревнования Босс уверенно лидировал и заслуженно воссел на вершине пьедестала с лавровым венком победителя на груди. Ликованию его хозяев не было предела. Они радостно теребили его уши, холку, хлопали по спине и совали в рот разные вкусности. Босс сдержанно всё пережёвывал, не обращая ни на кого внимания. Вдруг его взгляд выхватил из толпы маленького внука хозяев Ромку – такого же сильного и красивого, как он.
– С ним бы в разведку я пошёл, – подумал он и легко запрыгнул в машину.
Трусцой пробежали месяцы. Однажды в дом для вязки привели суку Фрэди. Молодая немка с плохими задними ногами была элитной нюхачкой и чувствовала наркотик за версту. Босс ухаживал за дамой, как настоящий кавалер. Но немку под его грузным телом каждый раз косило, и ритуал обнюхивания приходилось начинать снова и снова. Друг Гошка и здесь не оставался в стороне. Он брал Фрэди с ходу, демонстративно показывая, какой он прыткий. Боссу это не нравилось: он злился, рычал и легонько покусывал своего друга за шею. Но не гнал, а так, просил не мешать, и только. А всё потому, что они бесконечно любили и уважали друг друга и никакая сука раздором между ними стать не могла.
Разная весовая категория друзей не мешала им составлять одно целое. Стоило одному начать – другого не остановишь: никакими «фу», «стоять», «пошёл» и прочими командами. В момент ярости глаза Босса наливались кровью. Он видел перед собой только одну цель, с которой надо было посчитаться, да так, чтобы его запомнили на всю жизнь. Никого и ничего больше для него в ту минуту не существовало.
Именно так Босс поступил со своим бывшим знакомым, когда-то работавшим на стройке. Его звали Жасур. Каждый год хозяин привозил его бригаду на лето к себе, и они крепко дружили. Жасур всегда оставлял ему косточки пожирнее и помясистее, а благодарный Босс спал у него под кроватью и охранял, да так, что муха рядом не пролетит.
Обида пришла внезапно. Как-то Жасур оттолкнул его от стола, а через час сел в машину и уехал, забыв на прощание потрепать за ухо. Простить этого Босс не смог. Весь год он жил обидой, пока Жасур не появился снова в каких-то дурацких синих шортах. Воспоминания и боль нахлынули одновременно, они подступили к горлу и вырвались наружу, инстинкт отомстить был неуправляем. Брызги крови, клочья тряпья, глубокие раны на теле – это всё, что осталось на поле брани. Укусы потом долго ныли и не заживали. Босса отрывали от извивавшегося Жасура всем миром. Но он разжал пасть только тогда, когда понял, что обидчик получил своё сполна. Теперь он был удовлетворён и больше в сторону Жасура никогда не смотрел. А если их взгляды нечаянно пересекались, в его глазах было столько ненависти и злобы, что не приведи господь оказаться ему в ту минуту свободным от цепи или вольера.
Однажды Босса оставили в доме за старшего, а Гошку – за его помощника. Спустя час спокойный антураж стал настраивать на минорный лад, а потому сытые от пуза друганы, выставив локаторы, сладко отвалились в тенёчке. Странные шорохи Гошка, как всегда, услышал первым и сразу залился колокольчиком. Набат Босса мощно сотряс округу, когда на заборе появилась омерзительная фигура незнакомого человека с палкой в руке. Вздыбленная шерсть героя мгновенно превратилась в ершистый шар. Ему хватило всего нескольких прыжков, чтобы приблизиться к врагу, но последний, к несчастью, оказался роковым. Неожиданно глаза Босса рассыпали искры, голову обожгла нестерпимая боль. Мозг перестал соображать, лапы наотрез отказались с ним сотрудничать. Он тяжело рухнул на землю с открытой пастью. Язык вывалился. Сквозь заволакивающую глаза кровь Босс неподвижно наблюдал, как трусливо завизжал и куда-то спрятался Гошка; как нагло орудовал незнакомец, перекидывая через забор всё, что получше; как пришли хозяева, долго над ним мороковали, а затем осторожно перетащили в вольер, подложив под голову что-то тёплое и мягкое.
Прошло ещё несколько лет. Тяжёлая травма превратила Босса в молодого старика: ходить стало трудно и нестерпимо больно, левое ухо смешно залегло шпионом, у шеи заржавели шарниры. Лестница второго этажа, которая раньше покорялась в считаные секунды, теперь нависла жутким испытанием, и он обходил её стороной.
Больше всех, конечно, переживал Гошка. Он перестал бегать на помойку и ни на шаг не отходил от своего друга. Они вместе подолгу лежали под топчаном, наблюдали за хозяевами и вспоминали перипетии прожитой жизни. В ней было всё – взлёты и падения, доброе и злое, хорошее и плохое, и даже жестокое по собачьим меркам обращение.
Вот Босс увидел, что хозяева снова принялись за работу, схватился зубами за лестницу и как ни в чем не бывало поволок её в дальний конец двора. Затем принялся кромсать черенок лопаты, не выпуская его из пасти, пока не пошёл дождь…
Гошка всё это время подвывал голосом Челентано кудахтающему курятнику и катался на заднице, ухватившись зубами за хвост Босса…
Вдруг снаружи, из-под ворот, показался чей-то нос.
– Меня зовут Жужа! – громко пролаял он и выпятил грудь ДАртаньяна.
«Это что? Из сериала „Сваты “?» – спросите вы.
Никакого плагиата в этом названии нет и быть не может. Просто Жужа – маленький любимец публики. Все прохожие были от него без ума.
– Надо же… беспородный – и такое чудо? – восторгались взрослые и дети.
А он знал себе цену. Он жил, можно сказать, родился, у тех самых ворот, из-под которых несло запахом Босса и Гошки.
– Никого не подпущу к моим друзьям, – лаял на всех Жужа. Лаял заливисто, чтобы слышали все. – Вот я какой сильный! Посмотрите на меня.
Многие пытались заманить его в свои сети и сделать сторожевым псом. Но он был хитрее и умнее их. Один было подбрасывал ему собачьи лакомства до самого дома, где жил, пока не иссякли запасы. Жужа осторожно их ел и всякий раз оглядывался, не теряя ориентира. А когда приманка закончилась, скосил голову, высунул язык, выражая во взгляде: «И это всё?», затем вильнул хвостом и неспешно побежал восвояси, пробурчав на прощание:
– Меня этим не купишь.
Он был спортсменом, воспитывал в себе силу и волю. Каждое утро хозяин Босса и Гошки выбегал из ворот и мчался в сторону парка, где выписывал по его аллеям какие-то замысловатые фигуры, для чего-то махал руками и смешно отжимался от земли…
– Зачем это ему надо? – думал Жужа, но всякий раз неотступно бежал рядом до самых ворот, а потом снова приступал к обязанностям защитника.
Ну вот! Теперь трое отважных вместе, и никакие супостаты им не страшны…
Послесловие
К сожалению, собачий век недолог, и всегда, когда теряешь верных друзей, сердце обливается кровью. Но такова жизнь. На смену старому приходит новое поколение. Неминуемо наступит время, когда ты поймёшь, что оно тоже не обманет твоих надежд и не предаст тебя.
Перевёртыши от медицины
– Ты чего это глаза закатываешь?
– Мозгом любуюсь!
Вариация № 1
– Доктор! А после операции я смогу играть на скрипке?
– Безусловно.
– Ну и медицина!!! Сроду не держал в руках скрипку, а тут…
В босоногом детстве о гигиене Вовка знал разве что из ежедневных мамкиных поучений: «Помой руки и почисть зубы». Дальше – больше: заныл зуб – ниточка за дверную ручку, появились сопли – ингаляция над картошкой, разбил коленку – ладошкой под зад, чтобы знал, как не слушаться родителей. Конечно, не обходилось и без более серьёзных нарушений функций организма, неминуемо требующих вмешательства медицины, но об этом отдельно и по порядку…
Прошли годы. Вовка, согласно статусу и положению в обществе, превратился во Владимира Ивановича – крупного для региона, где он жил, чиновника, наделённого властными полномочиями, а проще – полковника милиции, каковых в округе водилось всего ничего и их можно было пересчитать по пальцам. По обыкновению однажды срок его службы истёк, и он стал простым пенсионером. Но бывших полковников, как известно, не бывает. Вот и он гордился своими заслугами столько, сколько мог, пока в очередной раз не подкачало здоровье.
Как и следовало ожидать, от бурной жизни в желчном пузыре Владимира Ивановича появились камни, да не один-два, а целая груда булыжников, что показало УЗИ. Врач – хрупкая, но знающая своё дело женщина, настоятельно ему рекомендовала:
– К сожалению, рассчитывать на терапию уже поздно, никакие лекарства теперь не помогут, надо делать операцию. Но головой об стенку биться не надо, ещё не дай бог инфаркт заработаете. Это не полостная, а совсем безобидная лапароскопическая операция. Лазером. Даже не почувствуете. Всего три дырочки, потом – чик! и вы уже…
– На небесах, что ли? – опередил её Владимир Иванович и тут же ужаснулся своей шутке. «Накаркаю ещё», – подумал он и сник.
Но слово не воробей, вылетит – не поймаешь, а потому червь сомнений в отсутствии боли, а главное – негативных последствий предстал его взору в виде старой женщины с острой косой в руках.
На операцию, как и положено офицеру, Владимир Иванович зарядился сам. Твёрдой рукой он отстранил от двери взбалмошную супругу, холодно успокоил её: «Всё будет нормально, вот увидишь». И ушёл, даже не поцеловав на прощание.
В больнице, в этом муравейнике денно и нощно стонущих мучеников, как и он сам, Владимир Иванович свой пыл несколько урезонил. Из пугающих рассказов соседей по палате он понял, что всё не так просто, как он думал: предстоит побороться, быть может, лечь на амбразуру. Особенно его пугала пустая морковно-капустно-свекольная диета, о нарушении которой после операции не могло быть и речи. Она укладывалась всего в несколько пунктов – раз-два, и обчёлся, – а перечень допустимых к рациону продуктов представлял дальнейшую жизнь какой-то бессмысленной, однообразной, безвкусной и голодной, отчего хотелось выть и пускать слюни только от одного запаха повсюду манящих к себе шашлыков, плова и других восточных деликатесов. Но другого выхода из систематически продолжающихся приступов, кроме как лечь под нож, он не находил.
И вот наступил час, к которому Владимир Иванович шёл всю свою небезгреховную жизнь. Обнажённый, он возлёг на операционный стол и, вспомнив из прошлого своё большое «Я», обратился к присутствующему медперсоналу, чеканя каждое слово:
– Имейте в виду, я полковник, так что будьте с ножичком осторожней. Как бы чего не напутали, жить-то ещё хочется.
Реакция хирурга оказалась прямо противоположной задуманному. Седовласый мужчина слегка оттянул от лица медицинскую маску, чтобы не обслюнявить её отрыжками гнева, и без тени смущения произнёс шокирующую фразу:
– А! Так вы мент. Вот вы где нам попались. Сколько же вы кровушки людской попили?
– Да нет, я всегда за правду, другого не подумайте, – несколько заглушил басы Владимир Иванович.
– Попили, попили… чего уж там, да ещё выворачиваетесь. Так что, девочки, делаем всё, чтобы после наркоза больной больше не проснулся.
Владимира Ивановича всего перекорёжило, но, связанный по рукам и ногам, он не мог даже пошевелиться.
– Тихо, тихо, – увидев конвульсии пациента, несколько успокоил его хирург. – Это совершенно безопасно. – И, подумав, иронично добавил: – Хотя как сказать: всё во власти Божьей.
– Родные мои! – взмолился Владимир Иванович. – Я уже того! Не милиционер, не полковник, я на пенсии состою. Помилуйте, Христа ради прошу.
– Вот это уже совсем другое дело! – убаюкивал хирург засыпающего на столе пациента. – Девочки, простим грешного пенсионера за покаяние. Что с него взять, кроме горстки камней? Пусть живёт себе на здоровье, здоровье, здоровье…
Под наркозом, гнетущим активность мозга, наступил мир сновидений. Кстати, практика на этот счёт показывает, что больные под общей анестезией нередко выходят из телесной оболочки, созерцают операционную с потолка и даже беседуют с представителями иных миров. Что-то вроде этого произошло и в нашем случае.
Боинг летел курсом на Москву. Под его крылом простирались бескрайние степи Казахстана. В салоне тепло и уютно. Ещё вчера Владимир Иванович неторопливо подрезал у себя во дворе виноград и был всецело настроен на осеннюю трудовую повинность, как зазвонил телефон и взволнованный голос друга печально сообщил, что в Сочи почила тётка. Конечно, этого момента он ждал, потому что её болезнь была несопоставима с жизнью, и ни на что лучшее он уже не надеялся, но неожиданность, как говорится, всегда, а главное, в неподходящий момент тюкает молотком по голове.
Владимир Иванович ударился в воспоминания. Перед глазами пикирующими стрижами пролетели детство, отрочество, юность, вихрем, со всеми взлётами и падениями, пронеслась служба в милиции. Ну а теперь, когда желчнокаменная болезнь не на шутку вгрызлась в его несколько располневшее тело, ход размеренной жизни превратился в сплошные страдания и мучения. Почти ежедневно его рвало, тошнило, а туалет в обнимку с горшком стал вторым домом.
Медпункт в Домодедово поспешил отречься от транзитного больного из зарубежья.
– Да, по всем признакам вы больны и вам трудно, но экстренно помочь, к сожалению, ничем не можем. Если вы согласны на оперативное вмешательство, можем доставить в ближайшую территориальную клинику. Услуга, сами понимаете, платная и не из дешёвых. А так – таблетки в аптеке, – постоянно ворковала врачиха, отхлёбывая чай вприкуску с шоколадом. – И, пожалуйста, освободите кушетку. Вы у нас, как видите, не один. Подумайте за дверью.
Но таблетки обещанного врачами действия не возымели, а потому Владимир Иванович, еле отыскав в переполненном зале ожидания аэропорта свободное кресло, плюхнулся в него, предусмотрительно поджав коленками багаж, чтобы ему не приделали ноги. Приступы тошноты продолжались до самого объявления регистрации на рейс самолёта. За это время уборщица туалета настолько прониклась неординарной ситуацией, что всякий раз при появлении бегущего с искажённой гримасой в её апартаменты пассажира здоровалась с ним и взглядом сопровождала до места, покачивая головой из стороны в сторону:
– Надо же, как прихватило бедного. Не приведи господь… Очередь на регистрацию, казалось, продвигалась вечность. Раздевали, разували и копались в белье для проверки основательно.
– А бутылку с водой оставьте, с собой не положено, – решительно преградила путь Владимиру Ивановичу очередная сотрудница аэропорта.
– Девушка, мне очень плохо: камни в желчном разгулялись, и потому жажда через край бьёт.
– Тогда на борт вам нельзя. Случись чего в воздухе, что будем делать? Самолёт сажать прикажете? Дорогое удовольствие, да и рискованно. В общем, ничего не знаю, идите сдавать билет в кассу.
– Вай-бай, вы же меня без ножа режете. Я на похороны лечу, меня ждут, единственный родственник, так сказать, да и все деньги на погребение при мне. Представляете, какая заваруха может случиться? Войдите в моё положение. А бутылку я выброшу, вот, пожалуйста… – и Владимир Иванович метким броском пополнил рядом стоящую урну теперь никому не нужной ёмкостью.
Очередь заволновалась, кое-кто начал возмущаться, нелестно высказываться в адрес «Аэрофлота».
– Ну, смотрите, потом не жалуйтесь. Проходите, – сжалилась наконец контролёр и сосредоточилась на следующем пассажире…
Салон самолёта был заполнен на треть, если не меньше, так как конец ноября для отдыха на море, когда погода располагает к депрессии, а личная жизнь – к самоубийству, не сезон. В основном летом каждый норовит погреться на солнышке и прямо сутра морально разложиться, не дожидаясь обеда и тем более ужина. А тогда моросил дождь, подвывал и туманил взор противный ветер.
Лайнер уверенно набирал высоту. Владимир Иванович задёрнул шторку иллюминатора, откинулся на спинку кресла и попытался расслабиться. Но не тут-то было. Недавние позывы изнутри возобновились с новой силой и настойчиво потребовали оставшуюся в желудке массу переработанной пищи выйти наружу. Стюардесса заметалась в поисках нужных медикаментов. Отделаться одной ходкой в туалет тоже не удалось. В какой-то момент, сочувственно похлопав по плечу, к нему с пониманием обратился сосед по креслу, которому просьбы подвинуться и дать возможность в очередной раз вынести наполненный блевотиной пакетик порядком поднадоели:
– Ну и правильно, а то ещё по большому придётся мучиться. Лучше уж так…
Полёт продолжался, а головокружение, тошнота и рвота у Владимира Ивановича, к сожалению, всё не проходили. Он корчился и стонал от боли. И, о чудо, среди попутчиков объявился врач-анестезиолог одной из больниц Сочи. Всё это время он дремал на заднем кресле и, казалось, не замечал происходящего. Но в какой-то момент шумиха в салоне привлекла его внимание. Он профессионально оценил обстановку, деловито покопался в сумке и извлёк оттуда вожделенную ампулу димедрола со шприцем.
– Иди сюда, мил человек, – властно потребовал он от Владимира Ивановича. В воздухе повисла безмолвная пауза… Наконец врач не выдержал своей напыщенности, улыбнулся и добавил: – Не то весь самолёт обгадишь, а нам ещё лететь и лететь…
Весь не свой Владимир Иванович поплёлся в конец салона самолёта и обомлел, увидев, что подозвавший его человек наполняет шприц какой-то жидкостью:
– А это ещё зачем? – дрожащим голосом промычал он. – Прикончить хотите?
– Вообще-то надо было бы за все наши страдания, но не сейчас, – глупостью на глупость ответил врач. – Засучите рукав, я наложу жгут и внутривенно сделаю инъекцию.
Владимир Иванович присел на подлокотник кресла, оголил локоть, свободной рукой крепко зажал скрученный на изгибе платок и стал усиленно качать кулаком. Вена моментально вздулась.
– Ну хватит. Теперь потерпите.
Владимир Иванович мысленно перекрестился и уставился в иллюминатор в надежде увидеть землю. Но за окном было темно, и только мигающие габариты самолёта давали знать, что все пассажиры вместе с ним, как ангелы, находятся высоко-высоко за облаками…
После укола измученному тяготами организму полегчало, а самочувствие улучшилось. Через несколько минут его потянуло на сон, и он, обессиленный, окунулся в сладостное небытие.
Долго ли, коротко ли, Владимир Иванович очнулся в настроении «что ни в сказке сказать, ни пером описать». Только голова чуть-чуть кружилась. За окном по-прежнему ни зги, самолёт на земле, в салоне – полутьма, вокруг – никого и тишина. Не хватает только мёртвых с косами.
«Где это я? – подумал он. – Наверное, в меня влили какую-нибудь гадость или самолёт потерпел крушение, а я вознёсся на небеса», – пронеслось в мыслях.
Неожиданно в проёме салона отдёрнулась шторка, откуда выглянуло мило улыбающееся личико стюардессы:
– Так вы проснулись? Ну и чудесно! А мы боимся потревожить вас. Думаем, пусть поспит ещё немного после таких мучений.
– А где все пассажиры? – изумлённо спросил Владимир Иванович.
– Так они уже того – на трапе. И вам пора. Собирайтесь, пожалуйста, мы проводим.
Сочи, как известно, не Москва. Климат здесь прямо противоположный – мягкий, тёплый, влажный, с запахом утренней свежести и морского аромата, который дарит наслаждение, придаёт бодрости, сил и настроения. При выходе из самолёта все тяготы жизни у Владимира Ивановича разом отпали, словно улетучились. Настроение поднялось, песня жизни опять залилась мажорными тонами. Его встретил друг, они крепко обнялись, обменялись любезностями и с головой окунулись в свои проблемы…
