Юрий Вячеславович Назаров
Майами в Туркестане
О, как переплёл витиевато – инфекция меня торкнула видимо конкретно! Надо быстрее выздоравливать…
В Гурьеве несколько десятков голов лысых высыпались на платформу узкую, абы перед полякованием в стороне неведомой в последний раз насладиться дымом сигаретным на земле родной русской. Ох, понесло…
Подразумевалось что на русской, но оказалось, поезд уже пересёк границы Казахстана. А воздух здесь и правда другой: в голове свежеет, тепло, ветер мягок, нос щекочет не привычной морозной сухостью, а приторной слащавой влажностью, вероятно, так сказывается близость Каспия, но вдыхать хотелось почему-то полными лёгкими.
После Гурьева окно магнитило: степь, холмы и снова необозримая степь. Редкие пажити, дерева, стланики. Выцветшие крыши ветхих одноэтажных домов в окружении покосившихся штакетников подсказывали наличие населённых пунктов, но сирость и нищета красок сразу просачивались в глаза и потворствовали унынию. Дальше в поросли сорных трав да репейника начали врезаться песчаные проплешины вообще без видимой растительности… Зато начали попадаться битюги губастые и косматые, да горбунки «с ушами аршинными» – чудеса чудесные!..
Может и коня тыгыдымского увидеть сдастся?..
Казахстан заменялся Узбекистаном. Невзрачная архитектура прошлого века приняла образину прокажённой глинобитной древности в расцветках кизяка. К прибытию в столицу Узбекистана – а она разнится с предместьями и предстаёт густонаселённым техногенным оазисом среди степи и выжженного тла пустыни – я достатком оклемался. Картинка приобрела глубину тонов, всё встало на места, жить захотелось с недюжинной силой…
Ташкент надежд не оправдал. С детства слыша крылатое выражение «Ташкент – город хлебный», мерещился мне город с деревами, увешанными гроздьями душистых булок и кирпичиками ржанухи, и повидать экую невидаль хотелось. Не выдалось, скажу! Хотя лелеял догадку: сезон на исходе – верно, что поопадало всё? О Самарканде единственное знал – город древний с мироустройством как в сказачной аладдиновой стране: «В Багдаде всё спокойно!»
Столица жила размеренной жизнью, орды приезжих внимания не влекли… Вокзал кишел разноплеменным этносом, гонимым своими ветрами. Мелькали цветные колпаки, тюбетейки и подпоясанные яркими кушаками халаты. Привычными были бойкие школяры в общепринятой форме: багряная пилотка с жёлтой кисточкой, светлая сорочка, алый галстук пионера, голубые брюки и куртейки. Жидким букетом гвоздик пионеры встречали шкраба или комсорга, приехавшего поездом с нами. Радовались…
Приезжие шустро рассосались в городе, платформы опустели. И тут глазу предстали обезличенные скопления сидевших и просто лежащих на голом асфальте пассажиров. Твердь перрона им смягчали лишь подстилы из журналов и газет. Неизживно переполненный вокзал образовал вокруг себя сонное царство отрешённых от бренного бытия людишек, бестолково чего-то выжидавших.
Как перед вратами в царствие божие, наверное!
Теплынь – в ватнике жарко. Большая часть горьковской команды разгонишалась нараспашку до пупа. Зиму в здешних краях привечают видимо куртейкой! Днём ходят в рубашках, поверх безрукавках и лёгких ветровках, к вечеру одевают воздушные пальтишки без тёплого подбоя – как не сказка? Жить тут после армии остаться что ли?..
Ташкент предусматривал пересадку на поезд, следовавший неведомо куда, минуя бывший стольный град Самарканд. Лейтенант снова убежал на поиски билетов, мы остались под присмотром сопровождавших сержантов. Их было двое, вроде: на протяжении дороги они держались в тени фуражки лейтенанта и ничуть не запомнились.
Из учебки – не столь разудалые как в войсках!
Пара новобранцев рванула напрямик в галантерейку на вокзальной площади. Пеняя на сухой закон, что может случиться напряг со шнапсом, алкоголь искать не стали – времени в обрез. Деньжата, вырученные с продаж консервов из сухпая и оставшейся одежонки, пустили в оборот. Прикупили целую авоську одеколонов с вкусными названиями «Огуречный» и «Цитрусовый». Флаконы на вид как пузатые гранаты «лимонки» Ф-1 – грамм сто пятьдесят на неподкупный взгляд. А на подкупный взгляд шинкаря – и все двести! Назревал очередной последний праздник!
Скоро выяснилось, что не всему Ташкенту приезжие безразличны. Гостей отслеживали из укромных мест привокзальные шаромыжники. Неисцелимая жажда преступных вожделений заставляла их терпеливо ждать момента натырить хоть чего. В большем сравнении мелкоростные, они простых ротозеев высматривали, а тут отряд бесхозных новобранцев стоит, сопли на кулак наматывает, глаза ото всего воротит – хватай и беспрепятственно тикай…
Михайлов определился с билетами после полудня, и пока мы были сплочены, подойти к призывникам жулики пасовали. Зато, когда переходили к отправной платформе, растягивая толпу, невидимки начали врасплох появляться с каждого густого куста и закоулка и также испаряться, прихватывая, что удалось вцепить. Набегом сзади один из дергачей сорвал с моей головы вязаную шапочку «гребешок». Шарфик чей-то к рукам прибрали, перчатки дёрнули, куртку рванули с плеча, к вещмешку приделали ноги. Никто за шаромыжниками не гонялся – барахлом владеть и так осталось недолго. Военкомат упреждал, что хранить шмотьё два года будет некому. Знающие родители припасали сыновьям старьё – мы потому и не беспокоились!
Поезд оказался пригородным дизель-электроходом, рекруты купировали целый вагон. Трудовые массы такие вольности не стерпели и полезли напропалую. Пришлось ужаться до тесноты шпрот в жестяной пепельнице! Новобранцы взялись за пузырьки, всасывали ловким приёмом, морщились от горечи и насыщали вагон пахучими вкраплениями алкогольных токсинов. По мере отдаления Ташкента пассажиры пропитались насыщенными ароматами фруктовых и лимонных оранжерей, перемешанных вонью залежалых огурцов! Воздух вскоре спёрло до духоты.
Дружественная теснота сблизила пьяненьких солдат с попутчиками, разъезжавшимися с рынка. Сердобольные женщины потрошили хурджуны и подкармливали нас лепёшками, фруктами, яйцами, сычужным сыром. У кого что было. Благодарность за сострадание тем, кого не опутал божок ненасытной жадности. Михайлова соблазнили выпечкой и вдогонку, улучив момент, как ни сопротивлялся, тоже слегка подпоили. Дружба народов налицо!..
Впрочем, переусердствовавшие с одеколоном рекруты в стычках попихаться успели, когда выходили курить в тамбур. Благой случай, до крови дело не доходило!..
Поздно вечером мы прибыли на вокзал Самарканда, куда вскоре подоспели и наши «ангелы смерти» – механизированные исполины, доставившие новобранцев к воротам непознанной действительности, пугающей в оторопь. Кому-то они мерещились звёздными вратами рая, другим увиделся задний проход ада, но смиренно выглядывая из грузовиков, рекруты понимали одно – скрежет железного створа отсекал прежнюю жизнь, сводя в небытие любые ощущения свободы. Наше непорочное восприятие мироустройства восполнилось чувством полной апатии к неизвестности так близко подкравшегося будущего.
Жребий пал и будь что будет!.. «Аннушка уже разлила масло», как приговаривал булгаковский маг-провидец, но… может и не так страшен чёрт, как его малюют?
Драгоценный груз доставили на обнесённую парковым забором территорию затемно, спе́шили возле старых конюшен. Внутрь, оказалось, цейхгаузов, вонявших химией от грызунов или нафталином, запускали голов по пять. Там молодые жеребцы попадали в руки конюха Касымова Алика и двух конюшонков, дегенератов роты службы интендантов. Напором и бесвязным ором обозники выказывали табуну всяческое презрение, потужаясь так обуздать рыпания диких мустангов. «Кусок» – прапорщик, имевший в распоряжении хозяйственный кусок в виде склада или службы – пронизывал нас адским взглядом, словно жёг рентгеном, морщил нос и оценивал, какой размер обмундирования будет впору. К подбору сбруи Касымов относился более чем наплевательски, копошился вяло, ярлыки сверял на мутный зрачок, и форменную одежду выдавал на вырост, как надысь забеременевшей кобыле…
Позади вещевика Касымова два верных прихвостня с остервенением шманали брошенные нами шмотки, будто в них было скрыто золото партии. Тряпьё прощупывалось и протряхивалось, а выпавшее бесцеремонно цеплялось и ныкалось под столешницу хозяина. Забирались наручные часы, электробритвы, ценные вещи. Соизволишь воспротивиться, ощущай харей порцию слюней. Зарились на мой очечник из опойка, ругань вышла в свару, но я сдюжил.
К дерзости церберов прапор был апатичен: отнятое оставалось на складе, и никто не знал, куда потом всё девалось. Шелудивые притягивались на кроткий поводок в минуту, пока на склад заходил лейтенант, но их тявканье возобновлялось вновь чуть тот за порог. Храбрецы!..
Неужели из меня получится сделать такого же стервятника за какие-то два года повинности? Не поддамся…
Не поддался, смею заверить. Эта дрянь впечаталась в память, за время службы я ни разу ни на кого не повышал голос, включая молодёжь, став «заслуженным дедом»…
Форма мне досталась на размер больше, сапоги в самый раз, и такая удача была скорее редким исключением. Глазок прапора был вресноту замылен: чёботы выдавал с загашником, форма на два размера больше. Карантинного духа окинешь взором – страхолюдина как корень мандрагоры – слеза выступает! Да и мы пока и не понимали, как держать фасон обмундирования и подгонять под фигуру. Не было на форме навесных знаков различий и нашивок, ушанки спрессованы тюками, шаровары с гимнастёрками мятые как из задницы, сапоги ваксой не мазаны, портянки торчат из голенищ, словно тесто из кастрюли – срам!
Посему начинайте, товарищи распорядители, лепить подтянутых и дисциплинированных воинов непобедимой Советской Армии! Шпана к обучению готова!
После очевидения местечковых условностей приличия, уже глубокой ночью вновь прибывших перегнали на широкий плац, окружённый четырьмя трёхэтажками.
В ожидании результатов пертурбации, равнодушие с новой силой овладело толпой. За прошедшие дни и самоотверженно пережитые события нижегородцы между собой уже притёрлись, тут вновь предстояло переформирование и смена окружения неизвестными людьми.
Пока таращились по сторонам, с противоположной стороны плаца к нам спешно подрулили двое военнослужащих в перечёркнутых жёлтыми лычками чёрных погонах. Осмотрели, перешепнулись и втиснулись в гущу оторопевших зевак. Задавать вопросы начали, помечая в записной книжке специалистов, занимавшихся электроникой до армии. Меня на чистую воду вывел сержант с ярко выраженной прибалтийской внешностью, но без акцента настороживший окруживших его новобранцев:
– Кто понимает в радиотехнике?
– Я занимался в радиокружке, паял мелочь всякую. Успел даже поработать на радиозаводе, – уверенно ответил я, чем привлёк внимание сержанта. Сержант выразил недоверие кислинкой на лице, достал из планшета и развернул мне под нос замусоленный чертёж электрической схемы. Ткнул пальцем в скопление элементов:
– Что тут изображено?
– Резистор…
– А это? – сержант сощурился и очертил «жуков».
– Вакуумные лампы гептод и пентод! – бегло считая неразличимые сетки радиоламп, ответил я в большей части наугад. Удовлетворённо сморщив нос, и одобрительно зажав губы, переписчик записал мои родовые позывные и продолжил шнырять с расспросами. Кто-то поблизости тоже отвечали по схеме, сержанты закорючили их в блокнотик и ушли, оставив без пояснений.
В каких целях вычленяли приверженцев радиодела – открылось на следующий день, а пока нас выстроили подобием прямоугольника и огласили вновь составленный список, кто какой роте причислен. А кого не назовут – на боковуху в расположение двенадцатой. Меня обнадёжило сполна, что причислили именно к роте покупателя.
Многих новобранцев, отсеянных в другие подразделения, разбирали по местам прохождения службы. Называли повторно фамилии, ставили парами как несмышлёную детвору, разве что руками сцепиться не требовали, и уводили по ближним казармам. Другим выпал переход за пределы города. Заставили перемотать портянки, проверили индивидуально – значит, топать предстояло далеко.
Точно в царство, но видимо уже тридесятое!..
Дошло до оставшихся. Команда поредела до половины начального списка. Завели на этаж и двумя шеренгами рассредоточили вдоль пустой стены. В расположении роты сумрак, лишь немощная лампочка борет темень, мерцая из последних сил, и слышно тихое шуршание швабры. Остолоп, стоя дремавший на тумбочке, очнулся, отделился от подсветки доски объявлений, и вытянулся стрункой как после прогона в волочильном станке. Набрался духу рявкнуть, но уставший вознёй с нами лейтенант поднёс к губам палец и опередил его служебное рвение:
– Не ори, люди спят! Дойди, вызови дежурного.
Парниша дёрнулся бежать в темноту, но оттуда брёл полусонный сержант костлявого вида и тонких черт лица – словно водицы из лужицы только что испил.
– Липич, слушай задачу! – подозвал лейтенант, они тихо перекинулись парой слов и офицер вышел, оставив нас дежурному по роте. Больше покупателя я не видел.
Сержант Липич кривил козлиный подбородок и потягивался спросонья. Прибывшие были безразличны; его хватило окинуть нас опустошённым взглядом и гортанно проблеять: «Духи! Занимать койки без простыней и с подушками без наволочек! Вещмешки держать при себе… до утра ни звука!» Завидно зевнул очередной раз и гаркнул в сторону санузла: «Дневальный, покажи им свободные места!» Второй дневальный, коего кроме как замарашкой не назовёшь, а посмотришь – все такие, драил полы. Выпрямившись, солдат бросил швабру и провёл нас в спальный отсек. Многие как были облачены в затхлую химией форму, так завалились под шинели, одеяла не трогая…
Липич не козлом – крысой оказался. С утра шептали: видели ночью, он втихушку принуждал чмыря подносить форму своих же сослуживцев и бессовестно протряхивал…
Первое утро началось громогласным «рота, подъём», но не нашлось человека, желавшего гнать нас на зарядку. Приписка неясна до сих пор, тратить энергию было влом. Младшего сержанта вынуждали заняться молодняком, он отнекивался, но… Показал мудрости заправки кровати и наведения кантика по краю, правила намотки портянок, чтобы мозоли не дулись в неподходящих местах. Чьему-то «а можно?» подрезал: «Можно Машку за ляжку!» Озвучил список, что должна содержать прикроватная тумба, и что нам светит в случае невыполнения этих мелочей…
До завтрака вошкались в казарме, после так называемого «приёма пищи» немногие ду́хи со мною в числе получили задание вымести проезжую часть, газон и тротуар возле бригадной столовой. Молодняк надо было на какое-то время занять, и нескольких непридельных солдатиков отправили чистить и без того неплохо блестевшее.
Мели мы добросовестно – от чипка до обеда! Знаток шутил, что «чипок» расшифровывается как Чрезвычайная Помощь Оголодавшим Курсантам. Пусть так, ибо чаще это кулинарный павильон при войсковой части, торгующий насущным. В чипке разменял на табак червонец, сунутый в дорогу отцом и сэкономленный из-за хвори. За прошлую неделю все поиздержались, а без перекуров службы нет.
Солдат курит, служба идёт! Спит – она тоже не стоит! Стоит лишь задача пузико набить и сигареткой закусить! Как стебал мой отец, медалист и обладатель высочайшего звания «Победитель социалистического соревнования»: «Душа болит о производстве, а ноги тянутся в чипок!»
В середине дня вызвали новичков: меня, Си́мушкина Андрея и Кашина Валеру. Объявили: к дальнейшему прохождению службы нас переводят в ремонтный взвод семнадцатой роты. С трудом верится, что можно привыкнуть неизвестно к чему и за короткое время пожалеть, что той неизведанной известности тебя бесцеремонно лишают.
Четвёртого горьковчанина команды 40А Олега Малова к тому моменту успели угнать в глухомань полигона осваивать «стратосферу», но буквально с дороги призывник загремел в госпиталь. Организм не осилил акклиматизацию, и самый тяжёлый карантинный месяц Олегу посчастливилось проваляться на госпитальной койке…
Приблизительно так четверо нижегородцев затесались в учебный стан ремонтников радиостанций малой и средней мощности, о чём вряд ли в последующем жалели.
Началась наша обязательная воинская повинность
в 4-м взводе 17-й роты войсковой части № 52922.
151 УБрС, Дальний лагерь, город Самарканд.
Краснознамённый Туркестанский Военный Округ.
Часть I – Учебка
Кто не был – тот будет, кто был – не забудет…
Оформление
Учебка в армии – это ремесленное училище в жизни гражданской. Первый шаг в суровую реальность службы… В советской армии это период в полугодие длительности, отведённый обучению основам ратного ремесла и слаживанию дисциплин: строевая, физическая, боевая, политическая подготовка, теория уставов, практика применения. Освоив военную специальность до третьего, как правило, разряда классности, солдат направляется служить Родине на определённом боевом посту. Отправка специалиста после учебки в войска называется «деревянный дембель».
Войска набирают рекрутов в соответствующие учебки, по окончании учебки войск связи курсант мог попасть куда угодно. Связист востребован повсюду – как оператор телефонного коммутатора стройбата, так стационарного Узла Связи или комплексов радиолокации РВСН, насквозь прощупывающих недра, атмо… и гидросферу Земли.
Связь – основа управления войсками!
Самаркандская бригада связи насчитывала состав из семнадцати рот, включая приписанные к полигону. Школа прапорщиков, три батальона учебных подразделений и роты постоянного состава. Одномоментно обучала военному делу один призыв, на первичном уровне организуемый сержантами, остававшимися с предыдущих наборов призывников. Служба позиционировалась Уставом ВС, не отличаясь броскими вкраплениями дедовщины. Межличностные отношения обуславливала социальная справедливость; привилегированность и панибратство сведены к минимуму. Наряды в порядке очереди, наказания и поощрения по мере выявления способностей. Эгоисты или витавшие в облаках организмы приземлялись мгновенно.
По окончании учебного курса изрядно проявившим себя солдатам жаловали звание младшего сержанта.
Сержантский состав учебки это опора руководства в нормах применения устава. На этот уровень отбирались курсанты, показавшие таланты в ходе учебного процесса. В расчёт бралась боевая и политическая подготовка, но первично спортивные показатели и лидерские качества. Личностное рвение к управлению военным коллективом новобранцев я смог бы открыть у одного-двух сержантов, в основе же непримиримыми властителями низов назначали просто крепких и достаточно головастых парней.
Семнадцатая рота занимала верхний этаж казармы. Внутреннее пространство вместительно, койками стеснено не как в предыдущей, и потолки высокие. Обстановка согласно табелю: на входе тумбочка дневального, справа Красный уголок, зарешеченная арматурой оружейка, туалетный блок из латрины в шесть бойниц и дюжина рукомойников. Слева бытовка, ещё пара комнат, включая кабинет командира роты, далее обширный зал. Наш кубрик в углу: полтора десятка двуярусок, табуреты и шкафчики. Естественное освещение, фрамуги на проветривание.
На момент нашего прибытия семнадцатая рота была личным составом не укомплектована, но аура общежития с закоренелой вонью мужским потом, поколениями пацанов просто втёртым в интерьер помещения, непривычно свербела в носу. Хотя на ощущения простора этот смрад почти не влиял. Без мелочей, ничто не настораживало…
По прибытии, новичков втиснули в шеренгу построения. Проведя поверку соответствия, прибывших загнали в бытовку, имевшую четыре прикрученных к стене стола наподобие гладильных досок. Табуреты, зеркала, розетки, утюги – ничего лишнего… Инаково привирая, отгладился на скорую руку, подшился, покрасовался перед зеркалами – всё, вали наружу, не мешай рожи корчить другим…
Настал час лепить из массы юнцов воинское формирование. К присяге четвёртый взвод выглядел следующе: «замок» сержант Пиваваренок, «комод» младший сержант Бояркин – первые мои командиры. Арис воеводил взвод и первое отделение, Артур второе. По звеньям нас раскинула география: европейцы и кавказцы в первом, дальневосточники, сибиряки и азиаты во втором. Деление по факту существовало, но большей частью всё делалось сообща – вот и сейчас под надзор сержантов пополнение обозначалось шевронами, погонами, петлицами, кокардами и… простите за городское аканье – «мандавошками»…
Столь скабрёзный позывной имели эмблемки войск связи. Например, общевойсковая: сижу в кустах и жду героя; водительская: хочу летать, но тянут яйца; на петлицах связиста «мандавошка» – по мне не обидная. А стажёр из училища называл эмблему связи «пчёлка». Символика связиста мне нравилась: призванная дрожать врага красная звезда на расправленных крыльях в центре, и радиоволны вразлёт. Жёлтые литеры СА сочетались с чёрными погонами, петлицы с золотистыми эмблемами рода войск, а шеврон вообще как своеобразный герб Войск Связи…
Погоны по уставу – по кромке с наложением на фабричный фальшпогон. На левом рукаве отмером от плечевого шва, равным двенадцати сантиметрам – или высоте военного билета – шеврон. Петлицы на лацкан по нижней кромке ворота. Пуговицы шинели стопорились сапожным гвоздиком сквозь ушко, они служили украшением, а чаще прочего подходили за свою блёклость в качестве повода к получению внеочередного наряда. Сплюснутая как после удара по лбу солдатская кокарда украшала форменный треух, многими, в том числе и мной, соразмерно ушитый в подкладке, чтобы не вращаться на стриженом черепе от каждого резкого движения или дуновения ветра.
Как хохма: Чумаков Олег мучился с шайбой шестидесятого размера. Формовал, стягивал подкладку и ушивал, ибо ушанка висела как сковородка на тыне – «кругом» не выполнишь без оказии. Шапку ему выдали соразмерную, но сорвали на первой неделе. Мычал боец так: сидел, мол, в общем туалете, отваливал домашние харчи, а некий залётный вояка рванул её с головы. А пока натягивал портки, от вора след простыл! Старшина роты провизжал, что не может просеря служить без головного убора – так как должен отдавать честь – и выдал бойцу шайбу не востребованных размеров! Краниолог из меня никакой, но даже войска связи не имели таких громадных голов, и на череп какого боскопа шили головной убор непонятно…
К слову, обсмеивался случай, как один дергач рванул с духа шапку и припустил стрекача, а позже вместо лавровой солдатской кокарды рассмотрел офицерскую звезду в овале из золотых лучей… Тени своей потом шарахался…
Молодые солдаты крутились у зеркал, рассматривая боевых самцов, возрощенных своим рабоче-крестьянским родителем. Каждый мог топить вражеские корабли в пятнадцатикопеечном игровом автомате, стрелять зверушек в тире – бойся же, враже, «советской военной угрозы!» В каждом пятая группа крови, косая сажень в плечах, челюсти скоблёные, черепа как яблоки вощёные и тела упругие как рессора трактора Беларусь, но зеркала отражали лишь тощие мослы, как тушки кроля на мясном привозе!
В декаду истощалые донельзя солдаты страны советов подгоняли костлявые очертания под статный рельеф обмундирования, которое размером больше, чаще всего, и как не утяни складкой на спине, пучилось мешковиной от первых телодвижений. К прочему, званый «деревяшкой» поясной ремень из линолеума требовалось препоясывать истолько туго, что трещали кутикулы, если было желание просунуть ладонь… А потом грызи болящие заусенцы?!
Так безликая масса обличалась в легко распознаваемый армейский гардероб со знаками воинского различия на парадных мундирах и хэ-бэ. Распашные сермяжные рубахи повседневного ношения попадались в трёх оттенках. Лучшая горчичного цвета «песочка» приятна наощупь и в комплекте с нательным бельём достаточно тёплая в зимнем климате юга. Другие образцы медного и оливкового оттенков звали «стекляшками». Согласно артикулу хлопчатобумажные («хэ-бэ» выдернуто отсюда), но всё же отличались добавками изрядной доли синтетических волокон. Стекляшки отливали едва уловимым глянцем, пока новые, не теряли упругости от частых стирок, не снашивались дольше и выцветали как будто бы меньше…
Обмундирование должно быть подписано. Я овладел почерком на редкость каллиграфическим, потому многим пришлось расписывать форму. Что не трудно или зазорно. Писать требовалось фамилию, инициалы, номер военника и порядок номера роты. «Писать» – косноязычно, правдивее – «травить»: макаешь спичку в концентрированный раствор хлорки и мелким штришком выводишь символ. Быстро сохнущая хлорка вытравливает подкладку до белизны пшеничной крупчатки, контрастируя на внутренней стороне униформы до полного износа. Никакая стирка такую надпись не уничтожает. Если в спешке учебной тревоги спутаешь, натянув чужое – огреха невелика! Позже легко можешь найти даже пропажу, когда твоё исподнее прихватят отнюдь непреднамеренно. Было порой такое воровство, осмелюсь доложить, и довольно часто…
Премудрость травления преподал Бояркин. Пиваваренок шнырял по одному ему известным делам, забегая в бытовку малость продохнуть, по всей видимости, и поделиться тонкостями пришпиливания гигиенической прослойки ткани на вороте гимнастёрки. Ситец складывается в два-три слоя и наживуливается по длине ворота крупным стежком. Такую доработку ворота практиковали для защиты шеи от опрелостей или воспалений кожи, получаемых от вечно замусоленного потожировыми фракциями подворотничка. Подшиву часто меняли и ежедневно стирали – за день её могли ухайдакать на выброс....
Искусством мелкой смётки солдат овладевал с недели до месяца борьбы с иглой. Набив руку, действие нарастало привычкой, подшиве уделялись считанные минуты. К концу учебки бойцы шпилили материю столь искусно, что стежка снаружи и ужима не было видно – ровная без признака шитья полоска. Отработанный подворотничок просто так не выбрасывали, и чаще всего применяли для глянцовки навакшенных кирзачей – всё в дело…
В первую очередь начальство смотрит сапоги: упрёк, если не чищены, стёрт каблук, портянка не заправлена в голенище! Мотать портянки не умели многие городские – этой премудростью я был не в их числе, хотя числился горожанином. Моя старшая родня мужского пола служила в армиях солдатами, большинством жили в деревнях, были печниками, плотниками и на мышей охотниками, потому сапоги таскали не снимая. Можно сказать, спали в них, зело по нетрезвой лавочке… Оставаясь и в мирное время как на войне. Мужики прекрасно понимали, за пределами городской черты лучше нет «русских носков». Прадеды крутили онучи под лапотки, деды обмотки, я же сызмальства наблюдал, как отец опутывал голеностоп суконкой, как её берёг, стирал, сушил. Не совсем, как требовалось в армии, но смысл один – ноги сберечь. Этот опыт я и применял…
Портянку не скомкаешь и в туфлю не сунешь как носок вонючий. Сушили естественным проветриванием: мотали вокруг голенищ, и оставляли на ночь возле табурета. Есть в армейском быту такое понимание: сапоги надо готовить с вечера, чтобы утром надевать на свежую голову…
Намотка портянок премудрость невеликая, отнесись халатно – ноги собьёшь в кровь, не заметишь как. Мозоли и прочие панариции – в Азии это встряска для северного иммунитета. Иная ссадина быстро зарастает, однако чаще набухать или гноить начинает – лечить не перелечишься. Кожа грубеет, пархатой становится. Свежая суконка – есть наиглавнейшая потребность каждого красноармейца!
А как не вспомнить сакральную бляху, натираемую в каждую свободную минуту, каждый перекур и перерыв в занятиях? Знакомый ветеран куликовской битвы звал её прягой, кстати. Пазы и шероховатости звезды выводили гвоздём или швейной иглой, плоскость затирали кошмой, сдобренной зубной пастой, либо абразивом ГОИ. Камень крошили на обрывок войлока, и всё должное радовать острый глаз старшины полировали до отражения.
Спальные кубрики всегда были начисто вылизаны и блестели как у кота подвески. Чтобы обзор расположения не засорял неуставной хаос, табуреты выстраивали в проходе геометрически ровно, не препятствуя продвижению. Межкроватные тумбы пеналом, кантик по краю постельных одеял прямолинеен на зависть математику Евклиду. Для наведения углов у нас имелись длинные рейки с ручками, схожие к деревянным мастеркам штукатуров.
В армии каждая мелочь расписана уставом, находится под зорким оком старшины: всё должно быть стрижено под одну гребёнку, свежо покрашено и посеяно песком!
По существу, как и распорядок дня: подъём, зарядка, три приёма пищи и дополнительное чаепитие в праздник, лекции теоретических дисциплин, строевые занятия, физическая подготовка, свободное время на лычные нужды, включая написание писем, и долгожданный отбой!
Упорядочивание событий ключевая норма учебного подразделения, с этим свыкаешься быстро. День расписан с утра до вечера, времени на сопли не даётся совсем. Даже сны поначалу не сняться – эмоциональный фон близится к пустоте. Солдатам хочется спать постоянно, но отбивать подразделение в один приём у сержанта задор отсутствует. К тому выдумывался дополнительный тренинг.
Тёмное время суток наступает по команде «отбой!» Шути не шути, команда «отбой, 45 секунд!» берёт начало в шестидесятых. На вьетнамской войне американские нехристи применяли напалм с фосфором – наши военспецы долго не могли понять, почему затушенный участок формы возгорался вновь. Химики разложили состав веществ, подобрали норматив. Бойцов начали натаскивать быстро сбрасывать верхнюю одежду. Это оберегало не только от ожогов, но спасало жизнь. Позже наработки приравняли к одеванию и негласно ввели в обиход муштры советского солдата. Вдогонку, один ретивый военачальник однажды муштровал личный состав, видимо жёг спички и заметил, что спичка прогорает самое долгое за сорок пять секунд, и это удачное неуставное положение прижилось.
Если была надёжа, что «отбой» звучит ровно в 22:00, «подъём» в 6:00 – информация неверная! Эти вводные в учебках чередуются ежеутренне и навечерне десятки раз, и вырабатывают устойчивое отвращение! Притом отбой сопровождается правилом «три скрипа»: скрипнули койки три раза за три минуты после отбоя – скачки заново. И каждая сержантская прихоть вуалировалась требованием устава – устав непреложно суров, ты низложен!
В результате изматывающего тренинга на измученные войска нападал быстрый и глубочайший сон! Иногда мыслишь, просыпаясь, что не засыпал вовсе. Лёг, вдохнул глубоко, выдохнул – провал как по мановению волшебной палочки – и вдруг «рота, подъём»! Куда ночи девались?..
Впрочем, случалось, очнёшься за минуту до побудки и вслушиваешься в подозрительную активность на входе. Нечто бубнит дневальный, по мраморной крошке цокают победитовые копыта дежурного по роте – в голове чуйка: «Ща заорёт, гад!» Нежить подушку времени не остаётся, готовишься – точно: тишину режет вопль «рота, подъём!»