Юзеф Игнаций Крашевский
Белый князь
IV
Дерслав Наленч не был ни в своей семье, ни в своей околице, ни на своей земле человеком большого значения.
С людьми он жил хорошо, слушали его охотно, но влияния ему никакого не приписывали, а он сам, когда ему кто-нибудь давал понять, что на это влияние рассчитывал, отпирался как можно сильнее.
Землевладелец он был богатый и принадлежал к распространившейся верхушке, которая много в стране значила. Его, может, больше, чем других, интересовала судьба рода и доля края, но, суетясь около обоих, он, казалось, специально заслоняется другими. Он предпочитал, чтобы то, что делал, шло на пользу другому, славы от этого не искал, а может, и заботы, какую она за собой тянет, хотел избежать.
Те, кто очень близко его знали, называли хитрым, иногда, смеясь, лисом, а это было несправедливо, потому что Дерслав ложью не пользовался и другим её не прощал, всегда шёл прямой дорогой, не любил только ради святого покоя делать это чересчур заметным.
Мало кто знал, как много Дерслав мог и делал, сколько подавал идей, как мог расшевелить и растолкать людей, ведь ни одно более или менее важное дело не обходилось без него. Признавали его потом за кем-нибудь другим, он не объявлял о себе, улыбался только.
Несмотря на то, что он был привязан к дому и жене, хотя любил детей и уже возрастом мог бы объяснить, что обеспечил себе отдых, Дерслав от привычки к авантюрам и суматохе не мог ничего проспать.
Был какой-нибудь шляхетский съезд, Дерслав всегда там присутствовал; двигалось что-нибудь или закипало – бежал сразу. Звали в Краков – готов был всегда.
Эти времена, начиная с Пшемковых, не говоря о более древних, были в Великой Польше неспокойными. Сидеть за печью мало кто мог, одному на тракт выехать трудно было отважиться. У границ грабили саксонцы и бранденбуржцы, из Силезии также прибегали разбойники.
В самой Великопольше их намножилось с Борковича, брат его и сын мстили за умершего. Другие по их примеру отправлялись на лёгкий заработок на дорогах. Грабили заморских купцов, а когда тех не стало, бросились на своих. Семьи ссорились друг с другом, затем, не ища справедливости в судах, сами её себе оружием добывали. Нападали на владения духовных лиц, занимали леса и королевские заброшенные земли.
Беспорядок становился всё больше; великорядцы за глазами короля справиться с ним не могли. Уже при Казимире, который редко заглядывал в Великопольшу, Боркович начал возмущать умы, провоцируя своих земляков против малополян, Кракова и королевской власти.
Именно там, где по причине близкого соседства крестоносцев, Бранденбургов с их саксонцами и силезцами нужен был наивысший порядок и бдительность, их было меньше всего. Ни один великорядца справиться с великополянами не мог. Обольщали их часто соседи, а возмутителям это было на руку; когда мутилось, ловили рыбу в мутной воде.
Пану Дерславу, хотя бы хотел спокойно сидеть у костра, время не позволяло, а он сам к этому охоты не имел.
Ещё перед прибытием в Краков на коронацию он убедился в Познани, что почти все были против будущего короля Людвика.
Великопольша гораздо сильней, чем краковяне и остальная Польша, поддерживала кровь Пястов.
Кричали, что покойный король не имел права распоряжаться землёй, которой правил пожизненно.
Потом начали требовать, чтобы по крайней мере короновался в Гнезне, чтобы сам жил в Польше; наконец во время коронации и погребения гордость и пренебрежение венгров дополнили меру. Начали говорить о другом Пясте и другого себе короля искать.
Не Дерслав это выдумал, но кость от кости великополян, он разделял их чувства, а когда раз на эту дорогу вошли, зашагал и он с ними. Весы склонились на сторону того Владислава Белого, о котором Мошчиц так долго рассказывал историю. Он не очень был по вкусу Дерславу, но иного под рукой не имели, поэтому на всякий случай нужно было лучше эту вещь рассудить и ближе узнать.
Когда они остались наедине с Ласотой, Дерслав, поправив огонь в камине, развязал пояс, налил вина себе и ему и, грея ноги, начал тихую беседу:
– Ты бывал на дворе, – сказал он Ласоте, – что ты думаешь, как нам с этим Людвиком будет? Ты присмотрелся к нему? Что там около него слышно?
Ласоте было нелегко так сразу говорить, нужно было, чтобы его подожгли. Он пожал плечами, пробурчал что-то невыразительное.
Дерслав внимательно на него смотрел; он знал людей, догадался, что от Мрука не добьётся ни слова; разве что, должен будет понемногу тянуть его за язык и допрашивать.
– Что на дворе говорят? Сначала о королевском завещании? Удержат его или нет?
Ласота покачал головой, но ещё не отозвался.
– Как там на ксендза Сухвилка смотрят? – добавил Дерслав.
Ласота сделал двусмысленную мину и простонал:
– Его должны щадить, потому что имеет значение, но не любят его…
Дерслав потёр руки, видно, это его радовало.
– Пусть разорвут завещание, – сказал он, – тем лучше, король увеличит число врагов.
Он задумался на мгновение и вздохнул, и, обращаясь к Ласоте, добавил:
– Только что тут у нас по-старому, на языке много… Люди накричатся, наругаются, навозмущаются, баламутам король подарками рот закроет, не захотят себя шишкам подвергать, и – будут его слушать.
Ласота покраснел и только теперь его прорвало, даже старший удивился.
– Ну, пожалуй, нет, – сказал он, – пожалуй, нет! С этим королём мы не выдержим. Когда ксендз-епископ Флориан с ксендзем Яном поехали за ним в Буду, хоть ему корону везли, которую старая Елизавета так для него жаждала, сначала даже на путешествие в Краков его склонить было трудно. Торговался, отказывался, тянул… Только мать его подгоняла… и чтобы не мог отказатся, сама поехала впереди… Принимали его в Сонче и Кракове, знаете как… как спасителя, как отца, а он – носом на всё крутил. Теперь как можно скорее хотели бы забрать сокровищницу, захватить деньги – и Людвик думает только, как бы скорей вернуться в Буду.
– А кто же здесь будет править? – спросил Дерслав.
– Всё-таки старая пани, – ответил Ласота презрительно, – и её молодые любовники… Завиша, Добков сын, и много других в великих милостях… Лишь бы кланялись бабе, говорили сладости и забавляли ее, всё позволит.
Опольчика, может, на Руси посадят, в Великопольшу также, наверно, пошлют кого-нибудь более им приятного.
Ласота махнул рукой.
– Узнаем теперь, как под чужим быть… – пробормотал он и сел.
Дерслав ничего не отвечал.
– А ты что думаешь делать? – спросил он. – Останешься при дворе, или нет?
– Нет, – решительно и с некоторым возмущением ответил Ласота, – я подхалимом быть не умею, а тут теперь такие нужны, что и кланяться, и лгать умеют.
– Что же предпримешь?
– Ха! – воскликнул Ласота. – Сам точно не знаю. Наследство щуплое, возвращаться в деревню мне тоскливо, к людям привык… Буду искать рыцарской службы и ждать лучшего времени.
Дерслав покивал головой.
– Слушай, – сказал он, – нам в Великопольше будут нужны такие люди, как ты… Возможно, какое-то время будет спокойно, потом замутится и закружится… Возвращайся со мной, сядь в Познани, запишись там к воеводе, какой там будет… Ты пригодишься нам… Правда, что мы не очень красноречивы, но нам, по-видимому, больше руки, чем язык, будут нужны.
Ласота задумался.
– На дворе покойного было вас, великополян, достаточно… было бы неплохо, если бы ты их с собой вытянул. Краковяне хотят править сами, мы этого не вынесем, придёться с ними раздружить, нужно выбрать оттуда своих, пусть не пропадают.
И, подумав немного, Дерслав доложил:
– Из всего вижу, что наши братья рассчитывают на Белого, и хотя бы попробуют его к себе привлечь. Мы не можем отделяться от своих. Пусть будет и Белый, чтобы великополяне показали, что тоже чего-то стоят. Если будет заварушка – нас потом будут больше уважать.
– А на нашего Пжеслава из Голухова как там смотрят? – спросил старик.
Ласота был снова в молчаливом расположении и не быстро собрался отвечать.
– Косо на него смотрят, – сказал он наконец, – ничего не знаю, но мне кажется, что он недолго на великорядцах посидит.
Дерслав рассмеялся.
– Тем лучше, – сказал он, – потому что и его нам дадут, а он нужен, и краковяка нам пришлют, тогда уже меру дольют! Что-то должно быть, пусть будет к хорошему!
Уставший Дерслав встал и зевнул, потягиваясь.
– Поздно, чёрт подери, – сказал он, – я бы уже спал, да и ты, наверно, после сегодняшней службы уйти бы рад. В замок тебе не пора идти, а там, может, венгры на твоей постели потягиваются; прикажу тебе сюда соломы принести и одеяльце прислать.
Сталось, как хотел хозяин, и, выпив ещё по кубку на сон, оба легли.
Назавтра, прежде чем Дерслав пробудился, и храпел ещё вовсю, Ласота вскочил со своей кровати, на цыпочках вышел и пошёл в замок. Старик, точно напророчил, потому что, когда он спешил в свою комнату, слуги в прихожей, которые спали у двери, укутавшись в старую епанчу проснувшись, объявили ему, что венгры, выпив, утром выломали у него двер и, силой вломившись в комнату, спали.
Было их, как говорил, трое, поэтому Ласота один лезть в драку с дерзкими наглецами не думал, а так как в доме уже все были на ногах, он пошёл к маршалку королевских венгров с жалобой.
С тем, который уже сидел над горячей полевкой, и говорить было трудно. Вместо того, чтобы прийти в помощь выпихнутому из собственного жилья, он начал его ругать ещё за негостеприимство и угрожать.
Таким образом, Ласота ушёл ни с чем и должен был собрать нескольких своих самых крепких слуг и тех, кому уже венгры докучали, и, только тогда вбежав в свою комнату, проснувшихся и хватающих оружие венгров выбросили прочь. Это не прошло без шума и драки, без криков, на которые ещё больше венгров прибежало на помощь своим.
Тогда начали и поляки отовсюду прибегать, с радостью, что потрепят дерзких, и закончилось бы кровью, если бы не прибежал старший над венграми и, сообразив, что бой может быть не в их пользу, не забрал своих с собой силой.
После этого Ласоте уже было нечего делать в замке, где больше ничего, кроме мести, не ожидал; поэтому он тут же начал собирать, что имел, приказал привести своих коней и накладывать на них вьюки, чтобы идти прочь из замка.
Другие, заметив это, старые Казимировы придворные, тоже по тревоге бросились выезжать из замка.
Произошёл сильный шум, и те, кто спал в эту пору, проснулись. Венгерский двор, увидев поляков, сосредоточившихся и собирающихся покинуть замок, сообразили, что из этого ничего хорошего не будет. Кое-кто из венгерского начальства пришли расспрашивать и уговаривать помириться, но слушать их не хотели.
Тогда венгры должны были прибегнуть к какому-либо посредничеству, и послали к Кжеславу Рожицу, сыну Добека, чтобы пришёл им на помощь. Он прибежал, запыхавшись, и когда ему объявили, о чём речь, поспешил к придворным, спрашивая о причине.
Ласота даже не хотел отвечать, но на его место выступил Пелка Сренявчик, называемый Покрывкой; язык у него был хорошо подвешен.
– Для нас здесь в замке нет места, – воскликнул он. – Мы сами предпочитаем покинуть его, чем ждать, чтобы нас посадили в темницу. Панам венграм тесно, они должны широко разложиться… Выломали дверь у Ласоты и устроились у него, непрошенные, завтра со мной это сделают. У князя Яна из Чарнкова, если бы не железная дверь, было бы то же самое, потому что и туда ломились. Нужно заранее собирать кто что имеет, а то завтра и капюшона не вынесем отсюда.
Другие, выкрикивая, потакали Пелке, так что Кжеслав не знал уже, что им говорить.
– Помните только, – отозвался он, – что милости короля вы этим не заслужите, а всё-таки в ней нуждаетесь.
Только тогда Ласота воскликнул в гневе:
– Наверняка!
Кжеслав смутился.
– Надо было жаловаться, когда случилась несправедливость.
– Чтобы нас ругали? – заговорил Ласота.
И так Кжеслав, то угрозами, то просьбами напрасно пытаясь остановить сметение, не добился ничего. Все, что держались с Ласотой, нагрузив своих коней, тут же двинулись из замка в город.
Некоторые из более робких на время отложили это.
Видимо, дали знать королю, который пожал плечами, усмехнулся и, казалось, его это мало заботит.
А так как и старая королева любила всякие слухи, желая обо всём знать сразу, Завиша, побежав за братом, поспешил к ней с докладом.
Она сначала приняла это чуть близко к сердцу, но ничем не помогла, а через час забыла, что произошло.
Королевский двор в этот же день делал дорожные приготовления, потому что Людвику очень нетерпелось избавиться от поездок в Гнезно и Великопольшу, куда его тянул ксендз архиепископ Богория. Поэтому венгры не имели времени поясничать и день этот прошёл как-то спокойно.
Вечером, как обычно, старая королева забавлялась.
Слышна была музыка, по теням в окнах видны были танцующие, а смех долетал прямо до дворов. Король там у матери не гостил долго, другие, особенно те, кто будущей пани хотели записаться в милости, просиживали, пока велела петь, и слушала льстецов.
Из старого двора покойного короля мало кто там был, но новых людей, раньше менее известных, сбегалось достаточно, и поляков было хоть отбавляй.
Тут уже можно было отгадать, кто в будущем пойдёт в гору, а кто попадёт в немилость. Тех, что льнули к старой пани, она принимала очень любезно. Веселостью, лестью и красивой внешностью привлечь её было легко. Её также по большей части окружала молодежь.
Когда это происходило в замке, Ласота, уехав прочь, занял постоялый двор у знакомого мещанина на Гродзкой улице, переоделся и пошёл к Дерславу, потому что теперь уже он не имел дел, только держаться со своими.
Он застал его над миской; он ел то, что ему сварили дома.
Увидев Ласоту, Дерслав, который уже узнал об утреннем приключении, потому что это разнеслось по городу, поздоровался с ним.
– Ну что? Венгры взяли верх?
– До времени, – сказал Ласота, – я выехал из замка.
– Ну, и со мной в Познань?
– Как прикажете, отец.
– Ты умён, – ответил Дерслав. – Достань из-за пояса ложку, потому что всё-таки без неё не ходишь, отрежь себе краюшку хлеба и ешь, что Бог дал. Хватит на двоих, потому что на четверых готовили.
Ласота, не давая себя просить, сел к миске, как следовало.
– Вроде завтра король с архиепископом едет в Гнезно, кареты уже готовы.
– О! О! – воскликнул Дерслав, перестав есть. – А не знаешь, повезут ли с собой корону? Многим людям он закрыл бы рты, если бы короновался в Гнезне.
– Я думаю, это не может быть, – отозвался Ласота. – Я слышал при дворе, что королю эта двойная коронация кажется смешной. Но он поедет поклониться могиле св. Войцеха.
– Гм, – сказал Дерслав, – нам тоже там нужно быть, чтобы знать, как это пройдёт. Что нам гоняться за королём, лучше его опередить. Мне уже тут нечего делать. Пан Пжедислав из Голухова тоже сегодня выезжает вперёд. Ты с конями готов?
– Я всегда готов, – сказал Ласота, – ничто меня здесь не держит.
– Ба! – рассмеялся старик, который любил иногда пошутить. – У тебя нет здесь никакой мещаночки, чтобы наедине попрощаться?
Ласота пожал плечами.
– У меня уже не это в голове! – отпарировал он.
– А куда пошло? – спросил старик, и, не дожидаясь ответа, вытер губы, поерекрестился и начал звать слугу.
– Взять саквы! В дорогу! Слышишь, бездельник. Через час мы должны быть на тракте!
Он обратился к Ласоте, затягивая ослабленный пояс.
– И тебя через час я жду, – сказал он, взяв шапку, – а теперь нужно за своими пойти и дать кличь: Великополяне, в дорогу!
В этот же день, в заморозки, которые начались к полудню, при ясном небе, все, сколько было великополян, которые сбились в группу, начали выходить из Кракова.
Воевода Калишский опередил их и короля. Шли телеги архиепископа и ксендза Сухвилка; ехали также и Наленчи в большом числе.
Дерслав спешил, и очень, но не всегда человеку удаётся так, как задумал, так и у него в этот раз. Он немало намучился в Кракове, а может, что-то нездоровое съел в дороге на постоялом дворе, достаточно, что на другой день из-за сильной боли он дальше ехать не мог и слёг в жалкой корчме. Ласота остался с ним, потому что другие стремились в Гнезно и Познань.
И так случилось, что Дерслав, стремящийся опередить короля, теперь едва надеялся его нагнать. Он не так обращал внимание на болезнь и страдание, потому что, хоть скулил от боли, презирал их, не новость это была для него, но он сетовал на то, что свидетелем всего не будет и с другими в кругу не встанет.
Через силу же двинуться было невозможно, потому что на коне усидеть не мог.
Так получилось, что в этом отдалённом от деревень, одиноком постоялом дворе назначен был отдых для королевского кортежа, о чём ни Дерслав, ни Ласота не знали. Они разместились в нём, как у себя, когда подъехали королевские венгры, которые предшествовали государю.
У одного из них конь в дороге подвернул ногу. Увидев в конюшне скакуна, который ходил под Дерславом, даже не спрашивая, чей он был, венгр схватил его.
Люди Ласоты и Дерслава бросились его отбирать. Венгры, а они превосходили числом, схватились за мечи, так что несколько человек челяли порубили, и прежде чем прибежал Ласота, те ускакали на тракт, похитив не только коня с седлом, но и попону, бочку с вином и серебряный кубок.
Не было возможности ни договориться с ними, ни остаться победителями, потому что имели вдвое больше рук, чем Наленчи.
Решительный поляк, хмельной и хладнокровный, хоть Ласота его уговаривал, ничем не мог помочь, только ругался.
– Как же думаешь прицепиться к этим мадьярам? – крикнул он Ласоте. – Слава Богу, если голову с плеч не снимут. О лошадях будешь увещевать? Смотри, как бы ты ещё кровью не заплатил.
Венгры со смехом и издевательствами уехали, и на этом закончилось. Только тогда нужно было видеть больного Дерслава, когда ему дали знать, что его любимый скакун, у которого были особенные ноги, а, несмотря на это, он нёс, как в колыбели, пропал. Он сжал оба кулака, стиснул зубы, ругался и, затем смирившись, сказал перекрестившись:
– Что значит забрать у землевладельца коня? Это только тот знает, у кого была лошадь и которую любил, как… своего ребёнка.
От потери он имел только ту выгоду, что от гнева и волнения, вместо того чтобы сильней разболеться, сразу выздоровел. Взяв у слуги коня, он тут же отправился дальше.
Тогда уже следовали за королём, который поспешно направлялся в Гнезно, а по дороге могли насмотреться и наслушаться, что венгры вытворяли в походе. Когда они прошли, не осталось после них ни целого стога сена, ни хаты, ни дома, в котором бы на их насилие и грабёж не жаловались.
Отсюда росла сильная неприязнь к королю, уже и так нелюбимого, а оттого, что при нём квартирмейстеры и урядники были малополянами, которые смотрели на шалости, ничем не помогая, не предотвращая, люди и на них возмущались.
И вместо того, чтобы это путешествие Людвика завоевало их сердца, еще больше рассердило.
Если бы так притесняли только кметов, которые в прежние времена на праве польском помнили подводы, сопровождение и преследование, не столько бы это поразило, – но доставалось и поместьям землевладельцев, и рыцарству, и духовным лицам, потому что мадьяры никого не уважали.
Таким образом, разлетались серьёзные сетования, а Дерслав, слушая их, то гневался, то радовался, потому что думал, что сторону короля мало кто тут примет.
Не следуя за Людвиком в Гнезно, Наленчи остановились в Познани, где одни делали приготовления для приёма короля, а другие из них собирались на эту мнимую коронацию в Гнезно, потому что были и такие, кто в неё верил.
Знали, что по приказу архиепископа в златоглавом гнезненском соборе был приготовлен покрытый пурпуром трон. Ходил слух, что Людвик привезёт с собой из Кракова корону Храброго.
Между тем надежды разочаровали. Несмотря на настояния архиепископа, который требовал, чтобы король в торжественной коронационной мантии воссел на трон, Людвик с улыбкой ему отвечал, что этого не сделает, дабы не ставить под сомнение свою первую коронацию.
В обычной одежде находился Людвик на богослужении в кафедральном соборе у могилы св. Войцеха, сложил при алтаре скромный подарок и, недолго побыв у Богории, немедля двинулся в Познань.
Великопольские землевладельцы, обиженные тем, что их желаниями пренебрегали в столице земли своей, не так многочисленно, не так охотно приняли короля, как он надеялся.
В других местах он также гостил как можно короче, мало кому показывая более любезное лицо, отделываясь от людей с неприязнью и равнодушием.
Таким образом, королевский визит оставил после себя зародыш взаимной обиды и можно было предвидеть, что между монархом и Великопольшей последует ещё больший раскол.
Пжедислав из Голухова, который надеялся на лучшее, осмелился сказать королю то, что все думали, и хотел его склонить, чтобы показал себя более милостивым к Великопольше, – но Людвик пожал плечами и почти его не слушал.
Окружение из венгров, которым всего всегда было слишком мало, ещё кричали на Пжедислава и великополян и насмехались над государством.
Дерслав, наслушавшись и насмотревшись всего этого, через несколько дней забрал с собой Ласоту и направился домой в Большую Деревню.
