Юзеф Игнаций Крашевский
Кунигас. Маслав (сборник)
Józef Ignacy Kraszewski
Kunigas: powieść z podań litewskich
Masław
© ООО «Издательство «Вече», 2018
© ООО «Издательство «Вече», электронная версия, 2018
* * *
Юзеф Крашевский (1812–1887)
Об авторе
Юзеф Игнацы Крашевский, выдающийся польский писатель, публицист, издатель, историк, политик, общественный деятель, родился 28 июля 1812 г. в Варшаве в дворянской семье. Интересно, что своих родителей Ю. Крашевский выведет героями своих произведений. Отец его, хорунжий Ян Крашевский, появляется в «Повести без названия» (1855), а мать, в девичестве Зофья Мальска, – в «Записках неизвестного» (1846). Юзеф был старшим из пяти детей, а младший, Каетан, тоже стал писателем.
Учился Юзеф в различных городках Подлясской земли и в 1829 г. поступил на медицинский факультет Виленского университета. Правда, учебе он предпочел литературные увлечения; его стихи печатались даже в петербургских изданиях. В декабре 1830 г., в самом начале польско-литовского восстания против царизма, Ю. Крашевский был арестован в числе группы революционно настроенных студентов. Заступничество тетки способствовало освобождению юноши под гласный полицейский надзор. Годичное пребывание в тюрьме повлияло на политические взгляды Юзефа: он стал критически относиться к вооруженной борьбе – скорее сочувствовал, но считал неэффективным средством национально-освободительного движения.
Некоторое время Крашевский жил в Вильне (современный Вильнюс), изучал историю города, что получило отражение в ряде повестей, а также в четырехтомной истории Вильны. Одновременно он занялся популяризацией истории, издавая документы и дневники. В 1838 г. Юзеф женился и поселился на Волыни вместе с женой, Зофьей Вороничувной. Супруги сменили несколько местечек в районе Луцка, долго жили в Житомире, где Юзеф Игнацы занимал последовательно несколько должностей: был куратором польских школ, директором театра, директором Дворянского клуба и пр. Супруги много путешествовали: по России, Бельгии, Франции, Италии. Однако главным для Ю. Крашевского оставались литература и издательское дело. Потом семья переселяется в Варшаву, но с началом нового восстания против царизма покидает пределы царства Польского и поселяется в австрийской Галиции. Юзеф пишет несколько повестей на повстанческую тематику, что окончательно закрывает Крашевскому дорогу на родину. Писатель живет во Львове и Кракове, занимается несколькими неудачными издательскими проектами, потом переезжает в Берлин, где его в 1883 г. арестовывают по обвинению в шпионаже в пользу Франции. Престарелый пан Юзеф снова оказывается в тюрьме, откуда его выпустили в 1885 г. под залог по причине болезни легких. Крашевский уехал в Швейцарию, потом в Сан-Ремо, вернулся в горную республику и в 1887 г. умер в Женеве.
За свою долгую жизнь Ю. И. Крашевский написал и издал 600 поэтических и прозаических томов, не считая журнальных и газетных статей и объемистой частной корреспонденции. Писателя называют автором наибольшего количества книг в польской литературе. Он написал 232 романа, в том числе 88 исторических, представляющих наибольший интерес для современного читателя. Среди последних выделяются два цикла: «Саксонская трилогия» (1873–1875) и 29 романов из «Истории Польши», выходивших с 1876 по 1889 год. В наследии Ю. Крашевского выделяются также исторические труды (например, трехтомная «Польша во времена трех разделов»), путевые дневники, книги по искусству. Известен был Крашевский также как живописец и график.
Анатолий Москвин
Избранная библиография Юзефа Крашевского
С престола в монастырь (Lubonie, 1876)
Королевские сыновья (Królewscy synowie, 1877)
Борьба за Краков. При короле Локотке (Kraków za Łoktka, 1880)
Король холопов (Król chłopów, 1881)
Белый князь (Biały książę, 1882)
Две королевы (Dwie królowe, 1884)
Инфанта (Infantka, 1884)
Изгой (Banita, 1885)
«Саксонская трилогия»:
Графиня Козель (Hrabina Cosel, 1873)
Граф Брюль (Brühl, 1874)
Из Семилетней войны (Z siedmioletniej wojny, 1875)
Маслав
Часть первая
I
Был печальный осенний вечер; солнце, закрытое тучами, из-за которых кое-где проскальзывали слабые лучи, склонялось к закату. Весь небосклон заслоняли серые разорванные облака, сливавшиеся на горизонте в одну темную одноцветную завесу.
В воздухе можно было различить глазами ветер, срывавшийся из-за туч на землю и пролетавший над верхушками деревьев, сгибая их, обламывая ветви и снова улетая куда-то ввысь.
Земля, облаченная в траурные одежды, лишенная зелени, казалась умершей или уснувшей, а быстро пролетавшие над ней странно разоренные, причудливо очерченные облака, то расплывавшиеся, то сталкивавшиеся вместе, то и дело меняли краски, то румянясь, как бы от гнева, то становясь синими от злости. Там, где под ними угадывалось солнце, они горели желтоватым пламенем, а в местах их разрыва небо светилось зеленоватыми огнями. Серые тучи, казалось, спешили на восток, чтобы там собраться вместе, как войско в бою, и двинуться вперед одной черной массой.
Но и внизу пейзаж не представлял приятного зрелища. Низкая болотистая долина была окружена черными стенами лесов. Кое-где виднелись одинокие деревья, наполовину высохшие или обгорелые, как бы в отчаянии поднимавшие кверху обнаженные ветви. Осенние ветры сорвали с них последние пожелтевшие листья.
Среди болота вилась дорога, на которой остались еще свежие следы страшного и еще недавнего прошлого, которые не успели еще смыться водой, высохнуть или зарасти травою.
По этой дороге можно было угадать, что делалось здесь вчера, а может быть, еще и сегодня. Пронеслась по ней страшная буря: она была вытоптана и убита, как будто по ней прошло множество народа и целые стада животных; взрыли ее колеса, изрезали острия пик; повсюду валялись деревья, части сломанных повозок, окровавленные куски материй, клочки одежды, обрывки веревок. Видно было, что здесь стоял огромный военный лагерь или прошла какая-то громадная толпа людей. На скользкой почве кое-где отпечатались следы босых ног – детских рядом со стариковскими, человеческих рядом со звериными; а вот и человеческое тело: оно упало и тащилось по земле, оставляя за собой черные пятна застывшей крови.
То были, по-видимому, страшные следы войны, несущей с собою смерть и опустошение.
На изъезженной дороге птицы питались остатками пищи: клевали рассыпавшееся зерно и, может быть, пили пролившуюся кровь.
Вдали, на холме, виднелись обгоревшие стены, а ниже, в долине, одиноко торчали черные балки, и разрушенные постройки указывали на остатки человеческого поселения, в котором сейчас не было ни одной души.
Над всей этой пустынной местностью господствовало глухое молчание, и только ветер, пролетая, приносил откуда-то отголоски жалобного собачьего воя. Стая ворон и воронов носилась в воздухе, то припадая к земле, то с шумом и громким карканьем устремляясь вверх и кружась над опустошенной долиной. Теперь птицы были здесь хозяевами, а лесные звери все смелее выходили из леса, собираясь заменить здесь человека. С жалобными криками летали над болотом встревоженные чайки. Старая жизнь кончилась здесь, начиналась новая.
Вглядевшись внимательнее в то место, где, судя по уцелевшим частям стен, должно было находиться человеческое жилье, можно было различить еще едва заметные струйки дыма, поднимавшегося над пожарищем: напрасно стремясь взлететь кверху, они, поднявшись немного, тяжело опускались вниз и расстилались по земле. В воздухе стоял запах обгоревшего человеческого тела.
На тропинке, ведущей к ближайшему лесному участку, показался всадник на коне. Он медленно выехал из-за деревьев, остановился и долго-долго приглядывался и внимательно прислушивался, прежде чем решился ехать дальше.
Взгляд его блуждал по окрестностям, где не было ни одной живой души, не слышно голоса, не видно даже тени человека.
Этот всадник с темной, растрепанной бородой, мужчина средних лет, имел такой вид, как будто он только что вырвался с поля битвы: он был весь избит и окровавлен. Панцирь его был весь исцарапан ударами вражеского оружия, одежда на нем была изорвана, и во многих местах виднелось израненное и покрытое кровью тело. На непослушных темных кудрях едва держались остатки поломанного шлема, за поясом виднелась рукоятка разбитого меча; в одной руке он держал кусок сломанного копья; его броня и видневшаяся из-под нее одежда были в нескольких местах пропитаны, как будто ржавчиной покрыты, засохшей кровью.
Его конь был также избит и изранен и ступал медленно, прихрамывая и опустив голову, а если останавливался, то сейчас же принимался искать под ногами засохшую траву, а в канавах воду.
Однако, несмотря на теперешний печальный вид, можно было легко отгадать, что его всадник и его конь знали лучшие времена. Черты лица бедного беглеца дышали благородством и гордостью, а затуманенный взгляд изобличал не женственную печаль, а мужественное рыцарское страдание. И разорванная одежда, и вооружение были когда-то дорогими и красивыми.
Осмотрев окрестность, он со вздохом сошел с коня, потрепал бедное животное по шее, взял в руку узду и, опираясь на пику, медленно пошел по направлению к пожарищу. Раненный в ногу, в грудь и в голову, он шел не спеша и часто останавливался для отдыха. Иногда казалось, что он зашатается и упадет, что сил его не хватит на то, чтобы спасти жалкую жизнь; опершись на коня, он стоял некоторое время неподвижно, тяжело дыша, и, отдохнув, снова с усилием тащился вперед. Конь, также прихрамывая и едва двигаясь, послушно шел или, вернее, позволял вести себя, пощипывая с голоду кое-где уцелевшую траву, встречавшуюся на дороге.
Так понемногу приближались конь и всадник к холму, где на отгороженном валом пространстве торчали остатки почерневших стен.
Страшное нечеловеческое опустошение бурей пронеслось здесь, оставив после себя только кучу углей да груду развалин. Кое-где на окопах торчали обгорелые поломанные рогатки; ворота, также обгоревшие и сломанные, лежали в грязи на земле.
Незнакомец медленно прошел внутрь окопов. Должно быть, он хорошо знал это место, взглядом он искал среди развалин что-нибудь, что напомнило бы ему памятное прошлое.
В огороженном валами пространстве не уцелело ни одного строения, только кое-где торчали еще обломки толстых каменных стен, устоявших среди разгрома. Но тут же рядом вся земля была изрыта, как будто в ней искали что-то. Черепки разбитой посуды, колеса, бревна, старая лежалая солома, изгрызенные белые кости покрывали почти все пространство. В стороне лежала конская падаль, полусъеденная вороньем, с обнажившимися ребрами. Перепуганные птицы взлетели было кверху с неистовым карканьем, но тотчас же снова опустились на свою добычу.
Войдя внутрь окопов, незнакомец пасмурным взглядом окинул лежавшее перед ним пространство и, оставив коня у входа, начал медленно пробираться среди обломков утвари и развалин строений к самому замку, внимательно приглядываясь и как бы ища каких-нибудь следов, по которым можно было бы установить историю этого разрушения. Но если и были следы, то их засыпали развалины, стерли обломки. Может быть, он надеялся найти трупы, но и их не было видно.
Несколько раз, приглядываясь к лежавшим на земле предметам, он поднимал какую-нибудь тряпку, обгоревший лоскут одежды и с гневом и отвращением отбрасывал его от себя. Обойдя одну груду развалин, он подошел к самой стене замка, но и здесь были тот же беспорядок и опустошение. Только у самой стены осыпавшаяся земля как будто приоткрыла пещеру, в глубине которой не было ничего видно.
Из темной бездны кое-где только торчали концы сломанных бревен. Незнакомец, прикрыв глаза рукой, наклонился с трудом и долго, нахмурившись, всматривался в глубину ямы.
Он уже собирался уйти с этого кладбища, когда чуткий слух его уловил среди глухой тишины какой-то слабый шум, словно отзвук человеческих шагов.
Он обернулся к выходу и прислушался.
Там никого не было видно, только конь торопливо подъедал найденную им на валах траву. Тогда он снова двинулся вперед, пробираясь среди бревен и обломков к тому месту, где были ворота замка, и в ту же минуту в них показалась человеческая фигура. Человек этот входил или, вернее, прокрадывался в ворота, но при виде коня остановился в испуге, оглядываясь по сторонам.
Рассмотрев издали вооруженного мужчину, шедшего к нему от развалин, он в первую минуту готов был обратиться в бегство, но, взглянув еще раз на воина, всплеснул руками и, пробежав несколько шагов, упал перед ним на колени.
Эго неожиданное среди руин появление вполне соответствовало всему окружающему: пожилой мужчина с обнаженной головой не имел на голом теле ничего, кроме старой, порванной сермяги, а под ней виднелись штаны из грубого полотна, подвязанные внизу к ногам тесемками. Желтое истощенное лицо с выцветшими глазами, обросшее волосами, делало его более похожим на мертвеца, вставшего из гроба, чем на живого человека. Упав на колени, он поднял руки кверху.
– Вы живы? – крикнул он.
Воин вместо ответа указал ему на свою разорванную броню, на израненное и искалеченное тело.
– Жив, – отвечал он беззвучно, – жив, но на что мне жизнь, когда все мои погибли, когда мне остались только могилы?..
И поглядел вокруг себя.
Человек, стоявший на коленях, встал и дрожащим хриплым голосом сказал:
– Я четвертый день скитаюсь по лесу, грызу траву, сосу листья, ем сухую кору и грибы, душа едва держится в теле.
– Благодари Господа за то, – проворчал воин, – я сам не знаю, жив ли я и как жив?.. Да и на что теперь жизнь?
Человек, вставший с колен, молча подвинулся к воину и поцеловал ему руку. Так они стояли рядом не в силах вымолвить ни слова.
Потом он тихо спросил:
– Как же вы спаслись?
– Мы пытались под Шродой выдержать битву с чехами. Нас было немного, но все мужественные воины. Пали все, и меня тоже сочли за убитого, меня спасла ночь. Конь сначала ушел, потом вернулся к тому месту, где я лежал… Я почуял его дыхание над собой, когда открыл глаза. Я тоже скитался по лесам, питаясь одной водой. А здесь – придется помирать! Да, помирать!
Он умолк и опустил голову.
– Где же люди? Почему нет трупов? Где же ваши гдечане? – спросил он потом.
– Когда пришли чехи, я был в лесу, – начал другой, – вернулся, чтобы увидеть пожарище, – незачем было возвращаться. Все население, несмотря на мольбы о пощаде, было выгнано и увезено, остались только мертвые. Город разграблен, дома ограблены.
Он бросил взгляд на долину, глубоко вздохнул и спросил несмело:
– А ваши? Ваши где, милостивый государь?
– У меня больше нет никого, – понуро отвечал первый.
И проговорив это, взял коня за узду и начал медленно пробираться к выходу из замка. Человек в серой сермяге шел за ним. У подножия замкового холма чернело огромное сплошное пожарище, на том месте, где прежде было большое селение.
Среди обгоревших развалин торчали кое-где журавли колодцев, остатки уцелевших от огня стен, столбы от ворот и колы от изгороди да высокие подпорки разрушенных строений.
В костеле уцелели только боковые стены, возведенные из гранита, крыша рухнула. Они подошли ближе и остановились у входа. В глубине алтаря валялась обгорелая костельная утварь, высокие деревянные подсвечники были сброшены с него. Вход в склеп, находившийся под зданием костела, был наполовину разрушен. Должно быть, и там искали сокровищ. Не пощадили никого. На одной стене висело только черное распятие, а на нем полуобнаженный Христос еще держался одной рукой. Птицы, приготовлявшиеся к ночлегу, заслышав шум, встрепенулись, вспорхнули и принялись с криком кружиться над головами.
Последние лучи солнца, проглянув сквозь тучи, осветили эту картину опустошения желтовато-красным, похожим на зарево пожара, пламенем.
Двое мужчин с тревогой приглядывались к окружающему, Всюду сохранились следы недавней жизни: около стен хат валялись домашняя посуда, разбитые ведра, брошенная пряжа, забытые детские колыбельки, камни от попорченных жерновов.
Воин и спасшийся бедняк в сермяге, постояв около костела, пошли дальше, по направлению к спаленной деревне.
Надвигалась ночь, надо было искать пристанища.
– Милостивый государь, владыка Лясота, – жалобно заговорил человек в сермяге, следуя за ним, – если бы хоть кусочек хлеба, я сразу набрался бы сил и устроил как-нибудь шалаш.
К седлу коня, которого вел Лясота, была привязана пустая сумка. Воин поискал в ней и достал кусок чего-то черного и заплесневевшего, разломал и дал просившему.
С невероятной торопливостью изголодавшийся человек схватил в обе руки пищу и с заблестевшими глазами начал грызть сухой хлеб с жадностью зверя, забыв обо всем на свете.
Лясота, не глядя на него, шел вперед, утомленные глаза его искали какого-нибудь убежища, но все хаты и все постройки из досок и тростника стали жертвой огня, от них остались только углы, которые легко могли упасть и не защищали даже от ветра.
Человек в сермяге съел свой хлеб до последней крошки и только тогда догнал воина. По дороге он заглядывал в колодцы, думая утолить жажду, но нечем было достать воду.
Наконец, Лясота нашел где-то с краю две уцелевшие стены под крышей; проведя коня в ближнюю отраду, он сам свалился на землю. Он уже и сюда шел так, как будто искал места, где можно было бы лечь и умереть, теперь он закрыл лицо обеими руками, прикрыл глаза и застыл в полной неподвижности.
Между тем сухой хлеб и немного воды оживили голодного, и он почувствовал себя подкрепленным и ободренным.
Это был один из обитателей разрушенного посада Гдеча, еще недавно принадлежащего к числу главнейших королевских владений, а теперь ограбленного напавшими на него чехами, которые увели с собой все население.
Человека этого звали Дембец.
У Лясоты были обширные владения под Шродой, поэтому он часто заезжал и в город, и в замок. Дембец, по профессии каретник, часто оказывал ему различные услуги; они уже давно знали друг друга. Важного магната и бедного ремесленника сравняла теперь общая беда. Замок Лясоты был также разорен, и он сам не знал, где преклонить голову. У Дембеца остались только обгоревшие развалины его хаты.
И теперь он направился к ней, с трудом пробираясь среди обломков разрушенных строений и, может быть, питая тайную надежду иметь что-нибудь уцелевшее от пожара. Дойдя до знакомого места, которое даже трудно было узнать теперь, он остановился, как вкопанный. На месте прежней хаты возвышалась большая куча углей.
Становилось все темнее. Дембец отер глаза, взобрался на груду развалин и стал медленно раскапывать кучу пепла и головешек поднятой на земле палкой. Под хатой был вырыт в земле прохладный погребок, в котором иногда кое-что прятали.
Ему пришло в голову, что там могли сохраниться припасы. Быть может, горсть муки, немножко круп, засохшего мяса или краюха заплесневевшего хлеба. Роясь палкой в куче, он действительно нащупал дверь погреба, уцелевшую от пожара, встал на колени и, очистив руками завалившую дверь землю и угли, начал с усилием открывать ее. Работа эта была тяжелая для его слабых сил; он прерывисто дышал, ложился на землю и снова вставал, пока наконец ему не удалось, подперев дверь колом, приподнять ее. Там, по-видимому, все оставалось нетронутым, никто не рассчитывал найти добычу в этой убогой хате. Голодный Дембец, спустившись вниз, не удержался от радостного крика, убедившись, что его кладовая цела.
С беспокойной торопливостью он принялся выбрасывать из нее все, что попадалось под руку, не гнушаясь и тем, к чему раньше отнесся бы с пренебрежением и что теперь он ценил дороже золота. Но скоро он выбрался из ямы, забрал всю скудную провизию, найденную в ней, и поспешил к тому, кто только что поделился с ним куском хлеба. Он нашел его лежащим у стены в полудремоте от истощения и полумертвого от голода.
Мрак все более сгущался.
– Милостивый пан, – промолвил Дембец, склонившись к нему, – у меня есть пища, я нашел ее в своем погребке. Должно быть, ее хотели там спрятать!.. Я сейчас разведу огонь, и мы будем есть, будем есть.
Он несколько раз повторил это слово, как будто в нем была надежда на спасение. Лясота медленно поднял голову.
– Огонь развести, – пробормотал он, – огонь! Чтобы нажить себе беду! Не смей и думать об этом.
– Никто не придет сюда на огонь, – вздохнул Дембец, – взгляните, дорогой мой пан, и там, и здесь еще тлеют угли, и поднимается красный дымок! Безбожные злодеи чехи ушли прочь, кругом пусто, надо спасать свою жизнь. Иначе мы умрем с голода. – Лясота снова закрыл лицо руками и не отвечал ничего. Его мучила жажда еще сильнее, чем голод, а жажда эта происходила от голода и от лихорадки.
Не обращая внимания на запрещение, каретник принялся разводить огонь. На пожарище нетрудно было раздобыть тлеющую головню. Из своей хаты он вынес какой-то горшок, найденный им в погребе. Он собирался уже приготовить ужин, когда Лясота попросил его достать воды.
И вот при помощи этого единственного, какой у них был, черепка и длинного шеста, найденного на пожарище, Дембец достал в колодце воды и принес ее Лясоте. Схватив горшок обеими руками, старик выпил всю воду до последней капли.
Каретник достал воды снова и принялся было за приготовление ужина, как вдруг порыв ветра принес с собой явственный звук топота конских копыт.
Забыв о своей слабости, Лясота сорвался с места, крича Дембецу, чтоб тот гасил огонь. Костер был тотчас же погашен.
Мрачное небо еще увеличивало густую тьму ночи. И только в том месте, где только что зашло солнце, небо еще светилось, и, всматриваясь в ту сторону, беглецы заметили на большой дороге, проходившей посредине селения, тени двух всадников, медленно подвигавшихся к ним.
В отблеске вечерней зари они казались двумя призраками, хотя издали невозможно было рассмотреть их.
Лясота и Дембец приглядывались с любопытством и беспокойством. Лясота скоро узнал в них таких же, как он сам, бездомных беглецов, вырвавшихся ночью из мест чешских погромов и побоищ.
Они были вооружены, потому что над головами их торчали острия копий, которые они держали в руках, и ехали на статных конях. Султаны шлемов развевались над их головами. Но разве можно было поручиться, что это не были чехи, искавшие добычи среди этого разгрома и опустошения?
Всадники остановились перед сожженным костелом… Ветер стих, и можно было различить отдельные слова, которыми они обменивались между собой.
– Собачьи дети!
– Звери дикие! Дьявольское племя!
После таких проклятий не оставалось сомнения в том, что это были свои. Лясота сложил руки у рта трубой и закричал им, напрягая силы.
При этом звуке всадники в первое мгновение повернули коней, собираясь обратиться в бегство, но потом остановились и стали приглядываться.
– Свои! – закричал Лясота. – Подъезжайте сюда к нам!
Дембец, который еще раньше Лясоты признал в них своих, встал с земли и поспешил к ним навстречу.
Вместе все как-то безопаснее.
При виде этой фигуры, выступившей из мрака, всадники остановились, собираясь защищаться или обратиться в бегство, но каретник приблизился к ним, узнал соседей и стал звать их по имени…
Это были два брата Доливы, соседи Лясоты по имению: Вшебор и Мшщуй.
Утомившись блуждать в лесу без пищи и питья после того, как владения их были преданы разгрому и огню, они теперь, узнав Дембеца, охотно сошли с коней и пошли за ним к тому месту, куда он их вел.
Обрадованный каретник шел вперед и кричал Лясоте:
– Это наши соседи из Доливян: Вшебор и Мшщуй.
Лясота с усилием приподнялся, опираясь на руку, а каретник опять принялся разводить огонь.
Никто не приветствовал друг друга, потому что не с чем было приветствовать. Разве со спасением жалкой жизни, с которой теперь не знали что делать. Шляхтичи обменялись только печальными взглядами.
Когда огонь разгорелся, младший из братьев Долив, рассмотрев порванную одежду с кровавыми пятнами на ней и исхудавшее лицо Лясоты, не мог удержаться от проклятий врагам.
– Вот до чего мы дожили! – крикнул он. – Вот что сталось с нашей землей! Будь проклят тот день и час, когда нами стали править Мешко и Рыкса!
Дембец взял их коней под уздцы и отвел их в соседнюю ограду, где они могли найти немного травы. Все сели на землю. И из всех уст по очереди полились жалобы на судьбу.
– Познань, – начал Мшщуй, – тоже вся разгромлена. Чего не успела увезти немка Рыкса, то забрали чехи. Она ушла к своим, к немцам, а за нею должен был идти и сын Казимир. Нет у нас князя, границы стоят без охраны, в стране – безначалие, бери всякий кто что хочет. Разорили чехи и Гнезьно, ограбили костел, забрали все сокровища, а наших братьев погнали перед собой, как скот. Села выжжены, и куда ни взглянешь, пустыня!
– Погибло Болеславово королевство, – прибавил Вшебор, – перебито наше рыцарство; все с нами воюют, потому что у нас безначалие. Нет у нас головы!
– Только и остается нам умереть, чтобы не дожить до конца, – сказал Лясота.
– Чехи – чехами и немцы – немцами, – сказал Мшщуй, – но и наш собственный народ разоряет костелы, возвращается в язычество, наша жизнь висит на волоске! Ходят толпами и призывают по-старому Ладо, а если повстречают какого-нибудь магната, ругаются над ним и прибивают его к кресту.
– Что тут делать? Остается одно – умирать, – проговорил Лясота.
Но Мшщуй отрицательно покачал головой.
– У кого есть силы, пусть идет за Вислу к Маславу, там, говорят, еще спокойно, у него сила большая. Что делать? Присоединяться к сильным, а иначе погибнем все, – говорил Вшебор. – Мы вот тоже не знаем, идти ли к нему, чтобы спасти свою жизнь?
– К Маславу? – слабым голосом переспросил Лясота. – Что ты выдумал? Это человек бесчестный, беспокойный, он – причина всех наших бед.
Мшщуй пожал плечами.
– Да, это правда, но теперь для нас всякий хорош, кто поможет нам спастись.
– Лучше умереть! – пробурчал старик.
Так перебрасывались они отрывочными фразами, пока Дембец не прервал их беседы вопросом: не голоден ли кто-нибудь из них.
– А кто же теперь не голоден? – вскричал Мшщуй.
– Что у меня есть, тем я поделюсь и с вами, – сказал каретник. – Правда, всего понемногу, только бы голод заморить.
И с этими словами он начал раскладывать перед ними копченое мясо и крупу, спаренную в черепках посуды, найденной им на пожарище. Ужин был плохой, но проголодавшимся людям он показался вкуснейшей пищей на свете, и они были ему бесконечно благодарны.
– Пусть Бог тебе заплатит за нас, – говорили они ему.
– Заплатите лучше вы сами, – отвечал Дембец. – Вы здесь не останетесь, пойдете куда-нибудь дальше, возьмите и меня с собой, а то я здесь погибну. Вероятно, завтра перед рассветом вы двинетесь к лесу, позвольте же и мне пойти за вами. Я поделюсь с вами своими запасами.
– Кто же из нас может сказать, что будет завтра? – сказал Лясота.
– Надо идти в лес и за Вислу, – прибавил Мшщуй, – больше нечего нам делать. Маслав принимает всех.
– И не говорите мне этого, постыдитесь даже думать об этом! – прервал его старый Лясота. – Кто не знал Маслава, крестьянского сына при дворе Мешка? Неизвестно, откуда и как выскочил этот паршивец из хлева, лизал панам пятки, всячески угодничал и добился того, что стал подчашим[1], а потом сохранил Мешку жизнь, королеву выгнали своими заговорами и государя своего Казимира тоже вынудили удалиться. Это все его штуки!
– Ну, конечно, его, – сказал Мшщуй, – я тоже его не люблю и не защищаю, знаю, что он собачий сын… А кто теперь власть имеет? У кого сила? Приходится или голову заложить, или идти к нему на службу.
– Да, что делать! – вмешался Дембец, стоявший поодаль от всех. – Приходится служить кому попало, хоть бы рыжему псу, только бы не оставаться без власти.
Все умолкли, опустив головы; Лясота, отдохнув немного и успокоившись, с усилием поднялся, чтобы осмотреть свое израненное тело и разорванную одежду. В нем виден был человек, много выстрадавший в жизни и научившийся спокойно переносить страдания: почти без стона, смело, спокойно он начал раздеваться, отдирая от тела пропитанную засохшей кровью одежду. Тогда из ран выступила свежая кровь, и он, разрывая на куски белье, стал прикладывать эти куски к израненному и исколотому телу. Все смотрели на него с почтительным удивлением. Все-таки это было доказательством того, что он желал вернуться к жизни и искать какого-нибудь выхода. Все молча ждали, когда старик окончит свое дело: надо было сообща договориться, что делать дальше, где укрыться и куда направиться.
В то время во всей стране не осталось почти ни одного уголка, который бы не подвергся разбойничьему набегу чехов, поморов или пруссаков. Особенно тяжелым было положение богатых помещиков, духовенства и рыцарства, которые при Мешке Первом и Болеславе приняли христианство. Ни один костел, ни один монастырь не был пощажен грабителями, ни одно кладбище не избежало осквернения. Почти все капелланы пали от руки убийц, и великое дело обращения в христианство, совершенное при помощи христианских народов, было уничтожено. Это было отчасти на руку немцам, которые приобретали таким образом право обращения мечом, завоевания и захвата верховной власти над вновь отстроенным костелом.
Русь и венгры, со своей стороны, ждали только удобного момента, чтобы вырвать у Польши земли, завоеванные Болеславом. Чешский Бжезислав мечтал даже о завоевании всего Польского королевства и о присоединении его к своим владениям. И это великое дело он начал с ограбления Кракова, Гнезьна и Познани и опустошения всех областей, которыми он хотел править.
Когда Лясота, перевязав свои раны, снова лег на землю, а Дембец уселся в сторонке, братья Доливы, переглянувшись между собой, продолжали прерванный разговор.
– Как же вы думаете? – заговорил Мшщуй. – Что нам делать? Говорите вы первый, мы хотим послушать старшего.
Лясота поднял голову, как бы для того, чтобы убедиться, что эта речь относилась к нему.
– Вы меня спрашиваете, – сказал он. – Да разве я сам знаю, что надо делать? Я знаю, чего не надо делать. Я не пойду за Вислу к Маславу, потому что стыд и срам – кланяться сыну батрака после того, как человек служил помазанным королям. Мы все держались всегда вместе с нашими государями: были верны вдове Мешка, потом сыну его, Казимиру… И теперь мы пойдем к тому, кто их от нас отнял? А если бы мы и пошли к нему, то разве для того, чтобы он снял с нас головы: ведь кормить нас он не будет.
Братья Доливы не возражали ему.
– Может быть, вы не знаете Маслава так, как я его знаю, – прибавил Лясота. – Я помню, как он рос при дворе и был сначала мальчишкой при псарне, потом носил полотенца и кувшины, приручал соколов, наливал мед и понемногу вкрадывался в доверие и милость, дошел постепенно до цепи на шее и рыцарского пояса, стал доверенным и советчиком. Но и этого было мало его ненасытному честолюбию. По смерти Мешка он задумал жениться на королеве и стать королем, а Казимира извести. Но мудрая государыня отвергла его и окружила себя своими. Тогда стал ее же ругать за то, что она не хочет думать о пользе страны и нас всех, и так ее преследовал, что она, забрав с собой все драгоценности, уехала к своим на Рейн. Остался Казимир, которого взял в свою опеку Маслав с намерением погубить его. И тот должен был бежать. Маслав легко от него отделался. А мы остались без государя и вместо него попали в лапы к волку. Страну нашу грабят и разоряют чужие люди. Ну, скажите, разве все это не его рук дело? Мы все отступились от изменника, а он тогда сделался язычником, чтобы расположить к себе чернь. И все язычники, сколько их там есть, пруссаки и поморы, все с ним. Что же мы там будем делать? Мы, крещенные и верующие в Иисуса Христа? Тела не спасем, а душу погубим.
