Зигмунд Фрейд
«Я» и «Оно»

Полная версия

III

Двадцать пять лет интенсивной работы существенно изменили ближайшие цели психоаналитической техники; они сейчас совсем иные, чем были вначале. Вначале врач мог стремиться только к тому, чтобы угадать скрытое для больного бессознательное, обозначить его и в подходящий момент сообщить больному. Психоанализ был прежде всего искусством толкования. Так как терапевтическая задача этим не разрешалась, то сейчас же возникал второй момент лечения: вызвать в больном собственные воспоминания, подтверждающие конструкцию врача. При этом основное значение имело сопротивление больного; искусство теперь заключалось в том, чтобы возможно скорее вскрыть это сопротивление, показать его больному, а затем чисто человеческим влиянием (это момент, когда внушение действует как «перенесение») убедить его отказаться от сопротивления.

Но при этом становилось все яснее, что и этим путем не вполне достигалась намеченная цель, а именно осознание бессознательного. Больной не может вспомнить всего вытесненного (может быть, как раз самого существенного) и вследствие этого не убеждается в правильности сообщенной ему конструкции. Он вынужден повторять вытесненное как переживание настоящего времени, вместо того, чтобы (как хотелось врачу) вспоминать о нем как о части своего прошлого^[6]. Это с нежелательной точностью повторяющееся воспроизведение всегда имеет содержанием часть инфантильной сексуальной жизни, т. е. эдипова комплекса и его ответвлений; оно регулярно происходит в области перенесения, т. е. в области отношения к врачу. Если в лечении уже достигнуты такие результаты, то можно сказать, что теперь прежний невроз заменен новым неврозом перенесения. Врач старается как можно больше ограничить область этого невроза перенесения, отодвинуть как можно больше в область воспоминаний и допустить как можно меньше повторений. Для каждого отдельного случая устанавливается различное соотношение между воспоминанием и репродукцией. Как правило, врач не может уберечь больного от этой фазы лечения; он должен заставить больного заново пережить известную часть своей забытой жизни и должен заботиться о том, чтобы оставалась известная мера ясности, благодаря которой кажущаяся реальность все же всегда признавалась отображением забытого прошлого. Если это удается, то завоевана убежденность больного в этом и зависящий от этой убежденности терапевтический успех.

Чтобы яснее понять это вынуждение повторения, которое проявляется при психоаналитическом лечении невротиков, нужно прежде всего освободиться от заблуждения, что при борьбе с сопротивлением мы имеем дело с сопротивлением «бессознательного». Бессознательное, т. е. «вытесненное», вообще не оказывает лечению никакого сопротивления; оно ведь само стремится к тому, чтобы пробиться к сознанию сквозь обременяющее его давление или же разрядиться путем реального действия. Сопротивление лечению исходит от тех же более высоких слоев и систем психической жизни, которые в свое время произвели вытеснение. Но так как мотивы сопротивления и даже само сопротивление, как мы знаем, сначала при лечении не сознаются, то мы вынуждены прибегнуть к более целесообразному способу выражения. Мы избежим неясности, если сопоставим не сознательное и бессознательное, а целостное «Я» и вытесненное. Нет сомнения, что в самом «Я» многое бессознательно, и бессознательно именно то, что можно назвать «ядром Я», только незначительная его часть покрывается названием «предсознательное». После этой замены просто описательного способа выражения систематическим или динамическим мы можем сказать, что сопротивление лиц, подвергающихся анализу, исходит из их «Я», тогда мы тотчас поймем, что вынуждение повторения следует приписать бессознательному вытесненному. Вероятно, это вынуждение повторения не могло выявлять себя до тех пор, пока идущая ему навстречу работа лечения не ослабила вытеснение^[7]. Нет никакого сомнения, что сопротивление сознательного и предсознательного «Я» состоит, так сказать, в подчинении принципа наслаждения: ведь это сопротивление стремится избавить от неудовольствия, которое возникло бы вследствие освобождения вытесненного; наши усилия направлены на то, чтобы, привлекая одновременно и принцип реальности, дать доступ такому неудовольствию. Но в каком соотношении вынуждение повторения – выявление силы вытесненного – находится к принципу наслаждения? Совершенно ясно, что большая часть того, что вынуждение повторения заставляет переживать заново, должно причинять «Я» неудовольствие, так как оно вызывает на поверхность работу вытесненных побуждений первичных позывов. Это, однако, является неудовольствием, которому мы уже дали оценку: оно не противоречит принципу наслаждения. Неудовольствие одной системы является одновременно удовлетворением другой. Но теперь мы подходим к новому и замечательному факту, который нам следует описать, а именно: вынуждение повторения вызывает из прошлого и такие переживания, которые не содержат возможности наслаждения и которые и тогда не могли быть удовлетворением даже с тех пор вытесненных побуждений первичных позывов.

Ранний расцвет инфантильной сексуальной жизни был обречен на гибель из-за несовместимости желаний ребенка с реальностью и недостаточности степени его развития. Он погиб по крайне неприятным причинам, сопровождаемый глубоко мучительными переживаниями. Потеря любви и неудача длительно нарушили чувство собственного достоинства, нанеся нарциссический шрам, который, согласно моему собственному опыту, а также высказываниям Марциновского^[8], сильнейшим образом способствовал развитию чувства неполноценности, которое часто наблюдается у невротиков. Сексуальная пытливость ребенка, которому его физическое развитие ставит пределы, не приходила к удовлетворяющему завершению; отсюда дальнейшая жалоба: «Я ничего не умею довести до конца, мне ничего не удается». Нежная связь, обычно с родителем другого пола, иссякла от разочарования, от напрасного ожидания удовлетворения или от ревности при рождении нового ребенка, которое ясно указывало на измену любимого или любимой; собственная, с трагической серьезностью предпринятая попытка самому произвести такого ребенка не удалась постыдным образом; убыль нежности, раньше проявлявшейся по отношению к малышу, повышенные требования в воспитании, серьезные слова, а иной раз и наказание, вскрыли наконец полностью то пренебрежение, которому он подвергается. Существует несколько определенных типичных явлений, на которые мы регулярно наталкиваемся, – таких, какими бывает положен конец характерной любви этого детского возраста.

Невротики в перенесении повторяют и с большим искусством заново воскрешают все эти тягостные ситуации и мучительные переживания. Они стремятся оборвать еще не законченное лечение: они чувствуют, что ими опять пренебрегают; они вызывают врача на жесткие слова и холодное с ними обращение; они находят подходящий объект для своей ревности; страстно желанное ими в младенчестве дитя они заменяют намерением или обещанием большого «подарка», который в большинстве случаев бывает так же нереален, как и то дитя. Все это в прошлом не могло вызывать удовольствия; казалось, оно вызвало бы теперь меньше неудовольствия, если появилось бы в виде воспоминания или сновидения, а не приняло бы форму нового переживания. Суть здесь, конечно, в действии первичных позывов, которые должны были привести к удовлетворению. Однако имевшийся уже опыт, что эта деятельность и тогда вызывала только неудовольствие, ни к чему не привел. Он, вопреки этому, повторяется; какая-то вынужденность толкает на это.

То, что психоанализ вскрывает в феноменах перенесения невротиков, можно найти в жизни и неневротиков. У них это производит такое впечатление, будто их преследует судьба, будто в их жизни есть какая-то демоническая черта; психоанализ с самого начала считал, что такая судьба большей частью создается ими самими и предопределяется влиянием раннего детства. Вынужденность, которая при этом проявляется, не отличается от вынуждения повторения невротиков, хотя эти лица никогда не проявляли признаков невротического конфликта, который обнаруживался бы образованием симптомов. Так, например, известны лица, у которых любые человеческие отношения кончаются одним и тем же: благодетель, которого каждый из питомцев через некоторое время покидает в озлоблении, как бы различны эти питомцы ни были, как будто приговорен к тому, чтобы изведать всю горечь неблагодарности; есть мужчины, у которых каждая дружба кончается тем, что друг их предает; есть другие, которые в своей жизни бесчисленное количество раз избирают другое лицо в качестве большого личного или даже общественного авторитета, а затем, через определенное время, низвергают этот авторитет со своего пьедестала и заменяют новым; есть влюбленные, у которых нежное отношение к женщине проходит те же самые фазы и приводит к такому же концу, и т. д. Мы совсем не склонны удивляться этому вечному повторению того же самого, если дело идет об активном поведении данного лица и если мы найдем в его характере ту постоянную черту, которая должна выявляться в повторении одних и тех же переживаний. Гораздо сильнее действуют на нас те случаи, когда данное лицо кажется переживающим пассивно, без влияния со своей стороны, переживая в то же время всегда повторение той же судьбы. Припомним, например, историю женщины, которая выходила замуж три раза подряд, причем каждый из ее мужей через короткое время заболевал и она за каждым ухаживала вплоть до самой его смерти^[9]. Самое трогательное поэтическое изображение такой судьбы дал Тассо в романтическом эпосе «Освобожденный Иерусалим». Герой Танкред, сам о том не ведая, убил свою возлюбленную Клоринду, когда она сражалась с ним в латах вражеского рыцаря. После ее похорон он проникает в зловещий заколдованный лес, повергающий войско крестоносцев в ужас. Там он рассекает мечом высокое дерево, но из древесной раны струится кровь, и голос Клоринды, душа которой была заключена в дерево, обвиняет его, что он снова ранил возлюбленную.

Учитывая такие факты в поведении людей во время перенесения и в судьбе отдельных лиц, мы отваживаемся на предположение, что в психической жизни людей действительно существует вынуждение повторения, которое выходит за пределы принципа наслаждения. Теперь мы склонны будем отнести к этому вынуждению сны травматического невротика и видеть в нем стимул к игре ребенка. Правда, мы должны признать, что только в редких случаях мы видим действие вынуждения повторения в чистом виде, не поддержанное другими мотивами. Мы уже подчеркнули, какие иные толкования допускает возникновение детской игры. Кажется, что в ней тесно соединились вынуждение повторения и прямое, дающее наслаждение удовлетворение первичных позывов. Феномены перенесения явно служат сопротивлению со стороны «Я», настаивающего на вытеснении. Вынуждение повторения, которое должно послужить делу лечения, перетягивается «Я» на свою сторону («Я» хочет удержать принцип наслаждения). В том, что хотелось бы назвать судьбой, многое, как нам кажется, можно объяснить рационально, и введение нового таинственного мотива не требуется. Наименее сомнителен, может быть, случай травматических сновидений. Но при ближайшем рассмотрении следует признать, что и в других случаях сущность дела не исчерпывалась действием известных мотивов. Остается еще достаточно материала, оправдывающего гипотезу о вынуждении повторения, и оно-то кажется нам первичнее, элементарнее и спонтаннее, чем отодвинутый в сторону принцип наслаждения. Но если в психической жизни имеется такое вынуждение повторения, то нам хотелось бы знать о нем подробнее. Мы хотели бы знать, какой функции оно соответствует, при каких условиях может проявляться и каково его отношение к принципу наслаждения, которому мы ведь до сих пор приписывали в психической жизни господство в процессах возбуждения.

IV

Теперь следует спекуляция (умозрение), часто далеко заходящая, которую каждый, в зависимости от своей собственной установки, может принять или отвергнуть. Из любопытства, куда это приведет, мы делаем дальнейшую попытку последовательной эксплуатации идеи.

Психоаналитическая спекуляция берет своей отправной точкой впечатление, полученное при исследовании бессознательных процессов, а именно тот факт, что сознание не является наиболее общей чертой психических процессов, а, может быть, представляет собой только их особую функцию. Пользуясь метапсихологической терминологией, психоанализ утверждает, что сознание есть работа особой системы, которую он называет СЗ. Так как сознание в основном дает восприятие раздражений, идущих от внешнего мира, а также ощущения удовольствия и неудовольствия, которые могут исходить лишь из глубины психического аппарата, системе В – СЗ может быть отведено пространственное положение. Она должна находиться на границе внешнего и внутреннего, быть обращенной к внешнему миру и облекать другие психические системы. Заметим при этом, что мы не высказали чего-либо совершенно нового, а лишь примкнули к локализирующей анатомии мозга, которая помещает сознание в мозговую кору – во внешний, облекающий слой центрального органа. Анатомии мозга нечего задумываться над вопросом, почему – говоря анатомически – сознание помещено как раз на поверхности мозга, а не находится где-нибудь хорошо укрытым в самых его глубинах. Может быть, мы лучше будем ориентироваться в этой ситуации, разбирая нашу систему В – СЗ.

Сознание является не единственным свойством, которое мы приписываем процессам, происходящим в этой системе. Опираясь на впечатления нашего психоаналитического опыта, мы предполагаем, что все процессы раздражения в других системах оставляют в них длительные следы как основу памяти, иными словами – остатки воспоминаний, не имеющих ничего общего с осознанием. Сильнее и прочнее всего они сказываются часто тогда, когда вызвавший их процесс никогда не доходил до сознания. Но нам трудно поверить, чтобы такие длительные следы раздражения могли возникать и в системе В – СЗ. Если бы они всегда оставались сознательными, то очень скоро ограничили бы пригодность системы к восприятию новых раздражений^[10]; в другом случае, если бы они были бессознательны, то поставили бы перед нами задачу объяснить существование бессознательных процессов в системе, функционирование которой обычно сопровождается феноменом сознания. Нашей гипотезой, которая делает осознание принадлежностью особой системы, мы, так сказать, ничего бы не изменили и ничего не выиграли. Хотя такое соображение и не вполне надежно, оно все же заставляет нас подозревать, что осознание и оставление следа в памяти являются процессами, несовместимыми в одной и той же системе. Мы могли бы тогда сказать, что в системе СЗ процесс раздражения делается сознательным, но не оставляет длительного следа; все его следы, на которые опирается воспоминание, получаются при продвижении раздражения в следующие внутренние системы. В этом смысле набросана и та схема, которую я прибавил к спекулятивному разделу моего «Толкования сновидений» в 1900 году. Если принять во внимание, как мало мы знаем о возникновении сознания из других источников, то тезис, что сознание возникает на месте следа воспоминания, имеет хоть то значение, что представляет собой нечто сколько-нибудь определенное.

Система СЗ имела бы, таким образом, ту особенность, что процесс раздражения, в отличие от всех других психических систем, не оставляет в ней длительного изменения ее элементов, а как бы растворяется в феномене осознания. Такое отклонение от общего правила объясняется одним фактором, который имеет значение исключительно для этой одной системы. Этим фактором, отсутствующим у других систем, легко могло бы быть экспонированное положение системы СЗ, ее непосредственное столкновение с внешним миром.

Представим себе живой организм в его наиболее упрощенном виде, как недифференцированный пузырек субстанции, способной к раздражению; тогда его поверхность, обращенная к внешнему миру, сама дифференцирована своим положением и является органом, воспринимающим раздражение; действительно, эмбриология, как повторение истории развития, показывает, что центральная нервная система происходит от эктодермы и серая мозговая кора есть все еще потомок примитивной поверхности и, возможно, что путем наследования переняла некоторые ее существенные качества. Тогда легко можно было бы представить себе, что в результате беспрерывного натиска внешних раздражений на поверхность пузырька субстанция этого пузырька вплоть до определенной глубины подвергается постоянному изменению, вследствие чего процесс раздражения в ней протекает иначе, чем в более глубоких слоях. Так образовалась кора, которая, в конце концов, настолько прожжена действием раздражений, что представляет наиболее благоприятные условия для восприятия раздражений и на дальнейшее видоизменение не способна. При переносе на систему СЗ это означало бы, что элементы системы при прохождении раздражения не способны более к длительному изменению, так как в этом смысле они уже видоизменены до предела. Но теперь они в состоянии дать начало возникновению сознания. Можно составлять себе различные представления о природе этого видоизменения субстанции и процесса раздражений в ней, но эти предположения в настоящее время не поддаются проверке путем исследования. Можно предположить, что, переходя от одного элемента к другому, раздражение должно преодолевать сопротивление и что это уменьшение сопротивления именно и оставляет длительный след раздражения (прокладка пути); таким образом, в системе СЗ такого сопротивления при переходе от одного элемента к другому больше бы не существовало. Это представление можно сблизить с мыслями Брейера; он делает различие между латентной (связанной) и свободно подвижной энергией заряда в элементах психической системы^[11]; элементы системы СЗ были бы тогда лишены связанной энергии и содержали бы лишь свободноотводимую энергию. Но мне кажется, что пока лучше высказываться об этом предмете по возможности неопределенно. При помощи этих рассуждений мы все же известным образом связали возникновение сознания с положением системы СЗ и зависящими от нее особенностями процесса раздражения.

Но мы должны больше сказать о живом пузырьке с его корковым слоем, воспринимающим раздражение. Эта частица живой субстанции парит среди внешнего мира, заряженного сильнейшими энергиями; она неминуемо была бы убита действием раздражений, которые исходят от этих энергий, если бы не была снабжена защитным покровом. Она приобретает этот покров посредством того, что самая наружная ее поверхность теряет свою живую структуру, делается до известной степени неорганической и теперь действует как особая оболочка или мембрана, задерживающая раздражение; таким образом, энергии внешнего мира лишь некоторой долей своей интенсивности могут проникнуть в следующие, оставшиеся живыми слои. Эти последние, прикрытые защитным покровом, могут теперь отдаться восприятию допущенных количеств раздражения. Таким образом, наружный слой своим отмиранием предохранил от подобной участи все более глубокие слои; по крайней мере, до тех пор, пока не придут раздражения столь мощные, что прорывают защитный покров. Для живого организма защита от раздражения является, пожалуй, более важной задачей, чем его восприятие; он снабжен собственным запасом энергии и должен прежде всего стремиться к тому, чтобы оградить особенные, действующие в нем формы трансформации энергии от уравнивающего, следовательно, разрушающего влияния огромных энергий, действующих во внешнем мире. Восприятие раздражений служит прежде всего намерению узнать направление и род внешних раздражений, а для этого достаточно воспринимать из внешнего мира маленькие пробы, отведывать их в незначительных дозах. У высокоразвитых организмов воспринимающий корковый слой прежнего пузырька давно уже ушел в глубину организма, но некоторые его частицы остались на поверхности непосредственно под общим защитным слоем. Это органы чувств, которые в основном устроены для восприятия специфических воздействий раздражения и, сверх того, имеют особые приспособления для дальнейшей защиты против слишком больших количеств раздражения и для задержки несоответствующих видов раздражения. Для органов чувств характерно, что они прорабатывают лишь очень незначительные количества внешнего раздражения – они берут из внешнего мира, так сказать, только выборочные пробы; их, может быть, можно сравнить со щупальцами, которые ощупывают внешний мир и затем снова от него отстраняются.

Здесь я разрешу себе бегло затронуть одну тему, которая заслуживала бы самого подробного освещения. Тезис Канта, что время и пространство являются необходимыми формами нашего мышления, в настоящее время может быть подвергнут дискуссии на основе известных психоаналитических познаний. Мы узнали, что бессознательные психические процессы сами по себе безвременны. Это прежде всего означает, что они упорядочены не временно, что время в них ничего не меняет и что понятие времени не может к ним применяться. Это отрицательные характерные черты, которые можно ясно себе представить только путем сравнения с сознательными психическими процессами. Как кажется, наше абстрактное представление о времени безусловно произошло от метода работы системы В – СЗ и соответствует самовосприятию последней. При этой работе системы может наметиться другой путь защиты от раздражений. Я знаю, что эти утверждения звучат очень глухо, но пока должен этим ограничиться.

Ранее мы видели, что живой пузырек снабжен защитным покровом от раздражений внешнего мира. Мы установили также, что следующий его корковый слой должен быть дифференцирован как орган, воспринимающий раздражение извне. Но этот чувствительный слой коры, позднейшая система СЗ, получает раздражения и изнутри; положение системы между внешним и внутренним и различия условий для воздействия одной и другой стороны являются решающими факторами в работе системы и всего психического аппарата. Против «извне» имеется защитный слой, и количества прибывающего раздражения могут влиять только в уменьшенном масштабе; но по направлению к «внутри» защита от раздражений невозможна, раздражения более глубоких слоев переносятся непосредственно и в полном масштабе на всю систему, причем известные особенности их прохождения производят ряд ощущений: удовольствие – неудовольствие. Конечно, раздражения, приходящие изнутри, по своей интенсивности и по другим качественным характеристикам (например, по их амплитуде) будут более адекватны способу работы системы, чем раздражения, притекающие из внешнего мира. Эти условия, однако, решающим образом определяют два момента: во-первых, господство над всеми внешними раздражениями ощущений удовольствия и неудовольствия, которые являются индикатором процессов, происходящих внутри аппарата; и, во-вторых, деятельность по отношению к таким внутренним раздражениям, которые приводят к слишком большому увеличению неудовольствия. Проявится склонность изживать их так, как будто они действуют не изнутри, а извне, и этим создается возможность применить к ним средства защиты, действующие в защитном покрове. Таково происхождение проекции, которой суждено играть такую большую роль при возникновении патологических процессов.

У меня создается впечатление, что последние размышления позволяют нам лучше понять господство принципа наслаждения; но мы все же не нашли объяснения тех случаев, которые ему противоречат. Сделаем поэтому еще один шаг. Внешние раздражения, которые обладают достаточной силой, чтобы пробить защитный покров, мы называем травматическими. Я думаю, что понятие травмы необходимо включает подобное соотношение с обычно действующей задержкой раздражений. Такое событие, как внешняя травма, конечно, вызовет огромное расстройство в функциях организма и приведет в действие все средства защиты. Но принцип наслаждения при этом выводится из действия. Нельзя больше задержать наводнения психического аппарата громадными количествами раздражения; теперь возникает другая задача – овладеть раздражениями, психически связать вторгшиеся раздражения с тем, чтобы далее привести их к изживанию.

Специфическое неудовольствие от физической боли есть, вероятно, результат того, что защитный покров в какой-то мере прорван. Тогда с этой части периферии к центральному психическому аппарату устремится непрерывный поток раздражений, которые в обычных условиях могли прийти только изнутри аппарата^[12]. Какую же реакцию психической жизни можно ожидать на это вторжение? Со всех сторон напрягается зарядная энергия, чтобы вокруг места прорыва создать соответственно высокие ее заряды. Создается грандиозная «противозарядка», для осуществления которой поступаются своим запасом все другие психические системы, так что в результате следует обширное ослабление и снижение всей прочей психической работы. Мы стараемся учиться на таких примерах, связать с ними наши метапсихологические гипотезы. И мы, таким образом, приходим к заключению, что даже высокозаряженная система способна воспринимать добавочную притекающую к ней энергию и трансформировать ее в латентную зарядку, иными словами, «связать» ее психически. Чем выше собственная, находящаяся в покое зарядка, тем больше будет и ее связывающая сила; и наоборот – чем ниже ее зарядка, тем меньше система будет способна к восприятию притекающей энергии и тем разрушительнее должны тогда быть последствия такого прорыва защитного покрова. Несправедливо было бы возражение, что повышение энергетического потенциала вокруг места прорыва гораздо проще объясняется как прямое следствие прибывающего сюда раздражения. Если бы это было так, то психический аппарат получил бы только увеличение своего энергетического потенциала, а парализующий характер боли и ослабление всех других систем остались бы необъясненными. Чрезвычайно бурные отводные действия боли также не опровергают нашей гипотезы, так как они происходят рефлекторно, т. е. без посредства психического аппарата. Все наши пояснения, которые мы называем метапсихологическими, страдают неясностью, и причина этого, конечно, в том, что мы ничего не знаем о природе процесса раздражения в элементах психической системы и не вправе строить какие-либо об этом гипотезы. Мы, таким образом, всегда оперируем с неизвестным X, который переносим в каждую новую формулу. Легко допустить условие, что этот процесс протекает с количественно разными энергиями; весьма вероятно также, что он включает больше, чем одно качество (например, в случае вида амплитуды). Как новый фактор, мы рассматриваем гипотезу Брейера, который считает, что имеются две формы наполнения энергией, причем следует различать одну, свободно текущую и стремящуюся к разрядке, и другую, покоящуюся зарядку психических систем (или их элементов). Мы, может быть, остановимся на предположении, что связанность энергии, вливающейся в психический аппарат, заключается в переходе из свободно текущего состояния в состояние покоя.

Я думаю, что уместна попытка рассматривать простой травматический невроз как последствие обширного прорыва защитного покрова. Этим самым старое и наивное учение о шоке подтвердилось бы, по-видимому, в противоречии к более позднему и психологически более требовательному учению, которое этиологическое значение приписывает не механическому воздействию силы, а страху и угрозе для жизни. Это противоречие, однако, не непримиримо, и психоаналитическое понимание травматического невроза не идентично с грубейшей формой теории шока. Если последняя теория сущность шока приписывает прямому повреждению молекулярной структуры или даже гистологической структуры нервных элементов, то мы стремимся понять его действие, исходя из теории прорыва защитного покрова и влияния этого факта на психический орган и из возникающих отсюда задач. Момент испуга и для нас сохраняет свое значение. Его условием является неподготовленность к боязни и отсутствие гиперзарядки систем, которые в первую очередь воспринимают раздражение. Тогда система вследствие низкой заряженности не в состоянии связать прибывающие количества раздражения и тем легче появляются последствия прорыва защитного покрова. Мы, таким образом, видим, что готовность к боязни вместе с гиперзарядкой воспринимающих систем является последней линией защиты от раздражений. Для достаточно большого количества травм разница между неподготовленными системами и системами, подготовленными гиперзарядкой, представляет собой, должно быть, решающий для исхода момент; начиная с травм известной силы, это различие, вероятно, более роли не играет. Как мы знаем, галлюцинаторное осуществление желаний при господстве принципа наслаждения стало функцией сновидений, но не на этом основываются сновидения травматических невротиков, так регулярно переносящие их в ситуацию несчастного случая; мы имеем право предположить, что тем самым они служат другой задаче, решение которой должно предшествовать моменту, когда войдет в действие господство принципа наслаждения. Эти сновидения стремятся наверстать преодоление раздражения, развивая для этого чувство боязни, отсутствие которой и было причиной травматического невроза. Они, таким образом, дают нам возможность понять функцию психического аппарата, которая, не противореча принципу наслаждения, все же является от него независимой и кажется более первоначальной, чем намерение получить удовольствие или избежать неудовольствия.