Зигмунд Фрейд
«Я» и «Оно»
Здесь было бы уместным в первый раз признать исключение из тезиса, что сновидения являются исполнением желаний. Устрашающие сны, как я много раз подробно показывал, нельзя причислить к таким исключениям; не исключением являются и «сны карающие», так как они только заменяют осужденное желание надлежащим наказанием; они, таким образом, являются исполнением желания, вызванного чувством виновности, как реакции на отвергнутый первичный позыв. Вышеупомянутые сновидения травматических невротиков также нельзя более рассматривать с точки зрения исполнения желаний; нельзя заносить в эту рубрику и встречающиеся при психоанализе сновидения, воспроизводящие воспоминания о психических травмах детства. Скорее они подчиняются тенденции к вынуждению повторения, которое в психоанализе поддерживается вызванным при помощи «внушения» желанием снова воскресить забытое и вытесненное. Так что функция сновидения устранять мотивы нарушения сна путем исполнения желаний мешающих ему побуждений не оказывается его первоначальной функцией; выполнять эту функцию сновидение может лишь после того, как вся психическая жизнь признала господство принципа наслаждения. Если допустить, чтó существует «по ту сторону принципа наслаждения», то логичным будет и допустить, что было какое-то «предвремя», когда функцией сновидений не было исполнение желаний. Это не противоречит его позднейшей функции. Но если уже порвана эта общая тенденция, то возникает дальнейший вопрос: не встречаются ли и вне анализа такие сны, которые в интересах психического связывания травматических впечатлений следуют вынуждению повторения? Ответ на это будет, безусловно, утвердительный.
О «неврозах войны» (поскольку это название означает больше, чем только связь с поводом страдания) я в другом месте высказался, что они вполне могли бы быть травматическими неврозами, возникновение которых облегчается конфликтом «Я»[13]. Факт, упомянутый мною ранее, а именно, что одновременное грубое повреждение, причиненное травмой, уменьшает шансы на возникновение невроза, не будет более непонятным, если вспомнить два факта, подчеркнутых психоаналитическим исследованием: во-первых, то, что механическое сотрясение должно быть признано одним из источников сексуального возбуждения (ср. замечания о влиянии качания и езды по железной дороге в «Drei Abhandlungen zur Sexualtheorie» – Ges. Werke. Bd. V) и, во-вторых, что болезненное и лихорадочное состояние оказывает – уже во время своего процесса – огромное влияние на распределение либидо. Таким образом, механическая сила травмы освободила бы то количество сексуального возбуждения, которое вследствие недостаточной подготовки к боязни действует травматически; а одновременное физическое повреждение при участии нарциссической «гиперзарядки» страдающего органа избыток возбуждения бы связало (см. Zur Einfuhrung des Narzißmus // Ges. Werke. Bd. X). Кроме того, известно, но недостаточно использовано для теории либидо то, что такие тяжкие нарушения в его распределении, как проистекающие из меланхолии, могут быть временно устранены тем или иным органическим заболеванием и даже крайне развившееся раннее слабоумие может показать при этих условиях временный регресс.
V
Отсутствие защитного покрова, предохраняющего от раздражения изнутри, будет иметь для слоя, воспринимающего раздражение, то последствие, что передачи раздражения приобретают большее экономическое значение и часто дают повод к экономическим нарушениям, сравнимым с травматическими. Наиболее обильными источниками такого внутреннего раздражения являются так называемые первичные позывы организма – представители воздействий всех сил, рожденных в организме и перенесенных в психический аппарат; они-то и являются самым важным и самым непонятным элементом для психологического исследования.
Может быть, не слишком смелой будет гипотеза, что побуждения, исходящие от первичных позывов, принадлежат не к типу связанных нервных процессов, а к типу свободноподвижных, стремящихся к разрядке. Лучшую часть наших познаний об этих процессах мы почерпнули из изучения работы сновидений. При этом мы нашли, что процессы в бессознательных системах существенно отличаются от таковых в предсознательных системах. В бессознательных системах зарядки легко могут быть полностью перенесены, смещены или сгущены, что дало бы лишь ошибочные результаты, если бы эти процессы происходили в предсознательном материале; этим объясняются и знакомые нам странности, которые имеются в явном содержании сновидения после того, как предсознательные остатки дневных впечатлений подверглись проработке по законам бессознательного. Я назвал вид этих процессов в бессознательном психическим «первичным» процессом, в отличие от «вторичного» процесса, который наблюдается в нормальном бодрствующем состоянии. Так как все побуждения первичных позывов действуют в бессознательных системах, то не будет новостью сказать, что они следуют первичному процессу; с другой стороны, легко идентифицировать психический первичный процесс со свободноподвижной зарядкой, а вторичный процесс – с изменениями в связанной или тонической зарядке, о которых говорит Брейер[14]. Тогда высшим слоям психического аппарата предстояла бы задача связывать раздражение первичных позывов при достижении ими первичного процесса. Неудача такого связывания вызвала бы нарушение, аналогичное травматическому неврозу; только после совершившегося связывания могло бы беспрепятственно установиться господство принципа наслаждения (или его модификации к принципу реальности). Но этому моменту предшествовала бы другая задача психического аппарата, а именно: овладеть или связать раздражение, и притом не в противоречии с принципом наслаждения, а независимо от него и отчасти без учета последнего.
Проявления вынуждения повторения, показанные нами в ранней психической жизни ребенка и в переживаниях психоаналитического лечения, в высокой степени отличаются непреодолимым характером, а там, где они находятся в противоречии с принципом наслаждения, – характером демоническим. В детской игре нам кажется понятным, что ребенок повторяет и неприятное переживание потому, что активность дает ему гораздо большую возможность овладеть сильным впечатлением, чем просто пассивное переживание. Кажется, что каждое новое повторение улучшает это желаемое овладение; однако ребенок неустанно повторяет и свои приятные впечатления и неумолимо будет настаивать на идентичности впечатления. Эта характерная черта позже исчезает. Острота, которую слышишь второй раз, почти не производит впечатления; театральная пьеса во второй раз никогда не будет воздействовать так, как воздействовала в первый раз; и взрослого трудно уговорить вскоре перечесть книгу, которая ему очень понравилась. Новизна всегда является условием наслаждения. Но ребенок не устает требовать от взрослого повторения показанной или вместе сыгранной игры, пока тот в изнеможении от этого не откажется; если ребенку рассказали интересную историю, то он хочет не новую, а именно эту самую, твердо настаивает на полной точности повторения и исправляет каждое отклонение, которое позволил себе рассказчик, желая получить за это одобрение ребенка. При этом здесь нет противоречия принципу наслаждения; совершенно очевидно, что повторение, повторное переживание идентичного само по себе представляет источник наслаждения. У подопытного лица, наоборот, вынуждение повторять происшествия своего инфантильного периода в перенесении в любом отношении выходит за пределы принципа наслаждения. При этом больной ведет себя совсем инфантильно и этим показывает нам, что вытесненные следы воспоминаний о его детских переживаниях пребывают в нем не в связанном состоянии и даже до известной степени не способны к вторичному процессу. Вследствие несвязанности эти переживания, примыкая к остаткам дневных переживаний, способны создать желанную фантазию, которая осуществляется в сновидении. То же вынуждение повторения очень часто является терапевтическим препятствием, когда в конце лечения мы хотим добиться полной независимости больного от врача; можно предположить, что лица, сами не знакомые с анализом, испытывают смутную боязнь пробуждения чего-то, что, по их мнению, лучше бы не просыпалось, и, в сущности, страшатся появления этого демонического вынуждения.
Какова же связь между сферой первичных позывов (влечений) и вынуждением повторения? Здесь нам невольно приходит мысль, что мы напали на след общего характера первичных позывов, и быть может, и всей органической жизни вообще, – характер которой до сих пор не был опознан или, по крайней мере, достаточно подчеркнут. Первичный позыв можно было бы, таким образом, определить как присущую органической жизни тягу к восстановлению какого-то прежнего состояния, от которого живая единица вынуждена была отказаться под влиянием внешних мешающих сил, – своего рода органическая эластичность или, если угодно, выражение инерции, присущей органической жизни[15].
Такое понимание первичного позыва звучит несколько чуждо, так как мы привыкли видеть в первичном позыве момент, настоятельно движущий к перемене и развитию, а теперь должны увидеть в нем как раз противоположное, а именно выражение консервативной природы всего живущего. С другой стороны, нам тотчас приходят в голову те примеры из жизни животных, которые, по-видимому, подтверждают историческую обусловленность первичных позывов. Когда некоторые рыбы в период нереста предпринимают затруднительные странствования, чтобы метать икру в определенных водоемах, весьма отдаленных от обычных мест пребывания, то, по толкованию многих биологов, они только возвращаются в прежние жилища своей породы, смененные с течением времени на другие. Тем же самым объясняется и странствование перелетных птиц. Но от поисков дальнейших примеров нас тотчас освободит размышление, что в феноменах наследственности и фактах эмбриологии мы имеем замечательные доказательства органического вынуждения повторения. Мы видим, что вместо того, чтобы кратчайшим путем прийти к своему окончательному облику, зародыш животного принужден (хотя бы в самом беглом сокращении) повторить структуры всех форм, от которых это животное происходит. Только самую незначительную часть такого поведения можно объяснить механически; нельзя не принимать во внимание исторического объяснения. И так же велика в животном мире способность репродукции, которая путем образования нового, совершенно идентичного органа заменяет орган потерянный. Нам, конечно, следует принять во внимание то возражение, что, кроме консервативных первичных позывов, принуждающих к повторению, есть и другие, которые стремятся к новообразованиям и прогрессу; это возражение мы, безусловно, в дальнейшем будем учитывать. Но до этого нам вплоть до самых последних выводов хочется проследить гипотезу, что все первичные позывы стремятся восстановить прежнее. Пусть то, что при этом получится, звучит «глубокомысленно» или даже мистически – мы все же не заслуживаем упрека, что стремились к такому результату. Мы ищем трезвых результатов исследования или идеи, на таком исследовании основанной; мы хотим придать им характер одной только достоверности[16].
Если, таким образом, все органические первичные позывы консервативны, приобретены исторически и направлены на регресс и восстановление прежнего, то успехи органического развития мы должны отнести за счет внешних нарушающих и отвлекающих влияний. Элементарное живое существо, начиная с самого своего возникновения, не захотело бы изменяться, при одинаковых условиях всегда хотело бы повторять тот же уклад жизни. Но в конечном итоге история Земли и история ее отношений к Солнцу должна была быть тем, что наложило свой отпечаток на развитие организмов. Консервативные органические первичные позывы восприняли каждое из этих насильственных изменений строя жизни и сохранили их для повторения; они должны производить ложное впечатление сил, стремящихся к изменению и прогрессу, в то время как они имеют в виду достижение старой цели старыми и новыми путями. Можно указать и на эту конечную цель всякого органического стремления. Для консервативной природы первичных позывов было бы противоречием, если бы целью жизни было никогда до того не достигавшееся состояние. Скорее всего, этой целью должно быть старое исходное состояние, когда-то живым существом покинутое, к которому оно, обходя все достижения развития, стремится возвратиться. Если мы признаем как не допускающий исключений факт, что все живое умирает, возвращается в неорганическое, по причинам внутренним, то мы можем лишь сказать, что цель всякой жизни есть смерть и, заходя еще дальше, что неживое существовало прежде живого.
Когда-то в неживой материи каким-то еще совершенно невообразимым силовым воздействием были пробуждены свойства жизни. Может быть, это был процесс, примерно похожий на другой процесс, пробудивший позже в известном слое живой материи сознание. Возникшее тогда в до тех пор неживой материи напряжение стремилось уравновеситься; так был дан первый первичный позыв – возвращения в неживое. Жившая в те времена субстанция еще легко умирала; жизненный путь ее был еще, вероятно, краток, направление его предопределялось химической структурой молодой жизни. Возможно, что в продолжение долгого времени живая материя все снова создавалась и снова легко умирала, пока руководящие внешние воздействия не изменились настолько, что принудили оставшуюся в живых субстанцию к все более широким отклонениям от первоначального образа жизни и к все более сложным окольным путям достижения конечной цели – смерти. Эти окольные пути к смерти, в точности удержанные консервативными первичными позывами, дали бы в настоящее время картину жизненных феноменов. Если считать природу первичных позывов исключительно консервативной, то нельзя прийти к другим предположениям о происхождении и цели жизни.
Не меньше поражают и те заключения, которые мы можем сделать о больших группах первичных позывов, стоящих за жизненными феноменами организмов. Теоретическое предположение о наличии в каждом организме первичного позыва самосохранения, который мы признаем в каждом живом существе, поразительным образом противоречит предпосылке, что совокупная жизнь первичных позывов служит нахождению смерти; если придерживаться этой точки зрения, то значительно уменьшается теоретическое значение инстинкта самосохранения, инстинкта власти и инстинкта собственной значимости, они являются частными влечениями, предназначенными для того, чтобы обеспечить организму его собственный путь к смерти и не допустить других возможностей возврата в неорганическое, кроме имманентных; но выпадает загадочное, стоящее вне всякой связи с остальным стремление организма во что бы то ни стало продолжать свое существование. Остается только желание организма умереть на свой лад; и эти сторожа жизни первоначально были спутниками смерти. При этом возникает парадокс, что живой организм самым энергичным способом противится воздействиям (опасностям), которые помогли бы ему в кратчайший срок (так сказать, коротким замыканием) достигнуть своего конечного жизненного назначения; но это поведение характеризует как раз чисто инстинктивное стремление в противоположность разумному.
Но одумаемся – ведь этого быть не может! Совершенно иное значение приобретают сексуальные первичные позывы, которым учение о неврозах отводит особое место. Не все организмы подчинены внешнему принуждению, побуждавшему их к все далее идущему развитию. Многим из них удалось удержаться на своем низком уровне до настоящего времени; ведь и сегодня еще живут если не все, то все же многие живые существа, похожие, должно быть, на предступени высших животных и растений. И не все элементарные организмы, которые составляют сложное тело высшего живого существа, проходят полный путь развития до своей естественной смерти. Некоторые из них, как, например, зародышевые клетки, сохраняют, вероятно, первоначальную структуру живой субстанции и через известное время, нагруженные всеми унаследованными и вновь приобретенными свойствами первичных позывов, отделяются от организма как целого. Может быть, именно эти два качества и дают им возможность самостоятельного существования. При благоприятных условиях они начинают развиваться, т. е. повторять игру, которая их породила. И все это кончается тем, что опять часть их субстанции доводит свое развитие до конца, в то время как другая, как новый остаточный зародыш, снова возвращается к началу своего развития. Так эти зародышевые клетки ведут свою работу против умирания живой субстанции и достигают результата, который должен казаться нам потенциальным бессмертием, хотя оно, быть может, означает лишь продление смертного пути. Чрезвычайно важным представляется нам тот факт, что эта функция зародышевой клетки укрепляется или вообще делается возможной только путем слияния клетки с другой клеткой, на нее похожей, но все же отличной.
Первичные позывы, хранящие судьбы этих элементарных организмов, что переживают сроки жизни отдельных существ, заботящиеся о их целости, пока они беззащитны против раздражений внешнего мира, осуществляющие их встречи с другими зародышевыми клетками и т. д., образуют группу сексуальных инстинктов. Они консервативны в том же смысле, как и другие первичные позывы, так как воспроизводят прежние состояния живой субстанции; но они в большей степени консервативны, так как способны к особенно сильному сопротивлению внешним воздействиям, а помимо того, консервативны и в более широком смысле, так как сохраняют самую жизнь на более долгие времена[17]. Они являются истинными первичными позывами жизни; они противодействуют намерению других первичных позывов, которые своими функциями ведут к смерти; этот факт указывает на противоположность между ними и другими первичными позывами, противоположность, значение которой с самого начала признано учением о неврозах. Думается, что жизнь организмов движется прерывистым темпом; одна группа первичных позывов устремляется вперед, чтобы в возможно краткий срок достигнуть конечной цели жизни; другая группа на известном этапе этого пути устремляется назад, чтобы, начиная с известной точки, проделать путь снова и тем самым удлинить его продолжительность. Но даже если сексуальность и разница полов и не существовала в начале жизни, то все же остается возможность, что с самого начала стали действовать первичные позывы, позже определенные как сексуальные, и что эти первичные позывы начали свое противоборство игре первичных позывов «Я» именно тогда, а не в более позднее время[18].
Вернемся теперь назад и спросим, не представляются ли все эти рассуждения лишенными основания? Правда ли, что, помимо сексуальных первичных позывов, не существует других первичных позывов, кроме как восстанавливающих прежнее состояние? Нет ли таких, которые стремятся к состоянию, еще никогда не достигнутому? В органическом мире я не знаю достоверного примера, который противоречил бы предложенной нами характеристике. Конечно, в растительном и животном мире нельзя установить всеобщего инстинкта к более высокому развитию, хотя такое направление развития фактически остается неоспоримым. Но, с одной стороны, если одну ступень развития мы объявляем более высокой, чем другую, то это часто только вопрос нашей оценки, а, с другой стороны, биология указывает, что высшее развитие в одном пункте очень часто искупается или уравнивается регрессом в другом. Кроме того, существует достаточно животных видов, ранние состояния которых показывают, что их развитие приняло скорее регрессивный характер. Оба фактора – как развитие к высшему, так и регрессивное развитие – могут быть результатом внешних сил, толкающих к приспособлению; роль первичных позывов в обоих случаях может быть ограничена тем, чтобы удержать вынужденное изменение как внутренний источник наслаждения[19].
Многим из нас трудно будет отказаться от привычной веры, что в самом человеке живет инстинкт совершенствования, который привел его на высоту современных духовных достижений и этической сублимации, и что этот инстинкт позаботится о дальнейшем развитии в сверхчеловека. Но я не верю в такой внутренний инстинкт и не вижу пути, который мог бы спасти эту благодетельную иллюзию. Мне кажется, что прежняя история развития человека имеет то же объяснение, что и история животных, и то, что можно наблюдать у ограниченного количества человеческих индивидов как неутомимый порыв к дальнейшему совершенствованию, без труда объясняется как следствие вытеснения первичных позывов, на котором и построены наибольшие ценности человеческой культуры. Вытесненный первичный позыв никогда не перестает стремиться к своему полному удовлетворению, которое состояло бы в повторении первичного опыта удовольствия; все замены, выработки реакций и сублимации недостаточны, чтобы устранить его постоянное напряжение, и из разности между найденным и требуемым удовлетворением создается движущий момент, не позволяющий остановиться в какой бы то ни было из создавшихся ситуаций; он, по словам поэта, «необузданно стремится все вперед» (Мефистофель в «Фаусте», I, сц. IV). Путь назад, к полному удовлетворению, как правило, прегражден сопротивлениями, поддерживающими вытеснения, и, таким образом, не остается ничего иного, как движение в другом, еще свободном направлении развития, правда, без перспективы завершить процесс и достигнуть цели. Процессы, наблюдаемые при образовании невротической фобии (которая ведь представляет собой не что иное, как попытку бегства от удовлетворения первичного позыва), дают нам образец этого кажущегося «стремления к совершенствованию», о котором мы не в состоянии сказать, что он присущ всем человеческим индивидам. Динамические условия для него существуют, конечно, повсюду, но экономические обстоятельства только в редких случаях благоприятствуют этому феномену.
Я прибавлю лишь одно слово о вероятности того, что стремление Эроса объединять все органическое во все большие единства заменяет этот инстинкт совершенствования, который мы признать не в силах. В соединении с воздействиями вытеснения это стремление объяснило бы феномены, приписываемые инстинкту совершенствования.
