Зинаида Гиппиус
Двое – один
V. Пошли в революцию
Еще первые дни была какая-то муть и надежда, в самой мути надежда, а потом, к концу недели, стало так худо, что Владя не выдержал и написал домой письмо, что заболел.
Ему и в самом деле казалось, что он заболевает или сходит с ума.
Сначала ходил днями по лесам, за пятнадцать верст ходил, по дождю, возвращался поздно, дрожа, пробирался к дому (как бы не встретить Маврушку), измученный ложился в постель – и все-таки почти не спал. А сны – точно галлюцинации.
Потом перестал вовсе выходить, сидел наверху, отупелый, разозленный, напуганный. Уехать – сил не было. Да и мельком это в голову приходило. Но Веру необходимо же видеть. И написал письмо.
Обеспокоенная генеральша решилась тотчас же отправиться к сыну, привезти его в город, если нужно. Она не была тяжела на подъем, а мать нежная.
Приехали, с Верой, конечно, и с одной только Агафьей Ивановной. Ведь не совсем же еще.
Владя встретил их на крыльце.
– Ну, что с тобой? Это еще что? Простудился, что ли? Или блажишь? Хорошо, что я все равно хотела сюда с Верой до воскресенья съездить.
– Мне немножко лучше, maman, – сказал Владя неловко. – Извините.
– Да, вид неважный… Не берегся, конечно; теперь сырость… Я салипирину привезла. Две облатки сейчас же извольте принять!
Вера, статная, красивая, плечистая шестнадцатилетняя девочка, с круглыми крепкими щеками и карими улыбающимися глазами, снимала шляпку и в зеркало взглянула на брата.
Он понял, что она страшно торопится остаться с ним вдвоем, но думает, что сейчас нельзя.
– Тебе надо сегодня раньше лечь, напиться теплого и пропотеть, – решила генеральша.
Вера подхватила:
– Да, да, я сама ему снесу чай наверх. Ведь ты у нас наверху, Владя? Ложись, я приду.
Она и Медведкина, своего милого, точно не замечает, по крайней мере, не говорит ничего, торопится.
Пришла; чашку у постели Владиной наспех поставила, села на постель и смотрит на Владю, бледненького, несчастного, укутанного до подбородка одеялом. Свеча горит на ночном столике, а дверь на балкон заперта. У Веры одна щека краснее другой от нетерпения, и темные завитки на висках, короткие, выбились из туго заплетенной косы.
– Ну, скорее. Какая еще трагедия тут у тебя? Что?
– А то, что я тебя ненавижу, – проговорил Владя медленно, не спуская с нее глаз.
Вера чуть повела бровями.
– Хорошо, ладно… Я тебя тоже. А теперь рассказывай по порядку все, как было.
– Только свечку потуши и дверь на балкон открой. Будет достаточно светло. А так – мне стыдно.
– Скажите, пожалуйста! Стыдно ему! Да, впрочем, сделай одолжение, лучше будет.
– Мне не тебя, а вообще стыдно, – сказал Владя, пока она тушила свечу и открывала дверь.
Внизу, в столовой, еще гремели посудой и кто-то разговаривал. Но сад, вечерний, молочно-белый, опять сырой и теплый, был так шумен своими шепотливыми шумами, шорохами, стрекотаньями, ручьевыми стонами, что человеческое внизу совсем заглушалось его тишиной.
– Помнишь, мы раз тоже с тобой рано-рано приехали? – сказала Вера, отходя от балкона. – И всю ночь в этой комнате сидели: решили восхода солнца дождаться, – и взяли да заснули?
И вдруг прервала сама себя:
– Ну, да что это! А ты рассказывай скорей! По порядку, смотри…
И уселась с ногами к нему на постель, внимательная, серьезная. В полутьме не сводила с него блестящих глаз.
Тогда Владя, немного слабым голосом, но без остановки, рассказал ей про Маврушку. Рассказал с мельчайшими подробностями, все, что сам помнил. И что потом на четвереньках отполз, и что ночью белой все видно, хоть он и глаза закрывал.
Вера утвердительно качала головой. Иногда прерывала его коротким вопросом, и тогда он вспоминал забытую подробность.
– И вот, Вера, понимаешь, тут-то и случилось такое, чего я никак не мог предвидеть… Может, глупая мысль, idee fixe[1], но это даже не мысль…
Он приподнялся на постели, сел…
– Постой, – остановила его Вера. – Так все-таки сначала ты определенное влечение к ней чувствовал? Хотелось тебе самому обнять ее? Ну, и что же?
– Я не знаю. Кажется, вообще чувствовал… Тут деревня, весна, ну, сны разные… А потом она подвернулась и прямо начала. Я сам первый ни разу ее не обнял. А когда она – так и я, конечно… И, наконец, я думал – ведь это просто… Ну, как природа проста… Сто раз мы с тобой говорили…
– Да, – задумчиво протянула Вера. – Так, значит, ты сам ничего? Все она? Или она только вызывала тебя?
У Влади сделалось страдальческое лицо.
– Ах, Вера, ты главное пойми! Да, ты ведь понимаешь… У меня как бы влечение, влечение, – а тут и впуталась эта… мысль, что ли, и я уж не знал, что делаю, чего не делаю. Понимаешь, ты – и ты.
– Вместо Маврушки – я?
– Ну да, ты, вот как ты, Вера, моя сестра, известная мне переизвестная, точно моя же собственная нога или рука. И вдруг, будто не с Маврушкой, а с тобой я это все делаю, совершенно… не только не нужное, а какое-то противоестественное, а потому отвратительное до такой степени, что ты сама пойми. И чем дальше, тем хуже… Забыть не могу!..
– Да… – сказала опять Вера задумчиво. – Я, кажется, представляю… А Маврушка похожа на меня?
– Нет, не похожа. Хотя вот руки сверху, плечи… Двигаешься ты иногда, как она… И сложение, вообще, такое же широкое… Женское, что ли… И так вот, сейчас, в темноте, когда лицо белеется…
– И я тебе противна?
– Ужасно, – признался Владя. – Мне все чудится, что это ты же со мной тогда… Я знаю, что это сумасшествие, и пройдет. Но что же это будет? Я и сам себе, как представлю себя с тобой, делаюсь так противен, даже дрожь. И, главное, я думаю, что же это? Положим, я влюблюсь в кого-нибудь… Я не влюблялся, но допустим… Пока ничего – ничего, а если что-нибудь – вдруг опять мне покажется, что я как с собой, как с тобой, как с сестрой? Ведь я ее убить могу… Или себя. Это ты все виновата, – прибавил он вдруг горестно и злобно, – и поглядел ненавистнически прямо ей в лицо.
Но Вера не отвечала. Крепко задумалась. Ветер прошумел под балконом и стих.
– Я выродок, недоносок, психопат, – неожиданно, плачущим голосом, заговорил опять Владя. – Росли вот вместе, как склеенные, ты мной вертела, сама обмальчишилась. Мало тебя наказывали? А из меня черт знает что сделала – психопата, неврастеника… Ничем я не интересуюсь, ни на что не способен… Что мне, на тебе, что ли, жениться? Да провались ты!
