Зинаида Гиппиус
Жизнь и литература
В прежнее время у Амфитеатрова попадались остроумные фельетоны и даже бессознательно-глубокие (по замыслу) рассказы. Мне до сих пор помнится какая-то полусказочная повесть его о кучке культурных людей, попавших на пустынный остров, и о том, что из этого вышло. В последние годы, вместо ярких порою фельетонов, Амфитеатров дает нам (в тех случаях, когда пишет о литературе), – грубую ругань «с плеча», непременно подправленную этим своим семинарским «позитивизмом»; а вместо грубоватого, но спокойного рассказа – псевдоисторический, сплетнический роман, полный натянутых приключений. Успех Амфитеатров имеет, однако, теперь; теперь, а не раньше, возлюбил его обыватель; значит, писатель именно в позднейшие времена спустился к обывателю, подошел к нему, забавляя сплетнями и приключениями. «Позитивизмом», каким угодно, обывателя не возьмешь; ему плевать на всякое миросозерцание; Вербицкая может завтра сделаться теософкой, послезавтра буддисткой, затем материалисткой – спрос на ее книги от этого не уменьшится и не увеличится. Лишь бы дешевка была, и даже все равно какая: сплетническая, романтическая, ницшеанская, рокамболевская, – лишь бы дешевка.
Когда пишешь об Амфитеатрове, – невольно и упорно приходит на память другое имя, другого писателя, очень родственного по типу с Амфитеатровым, имеющего или имевшего с ним общие черты. В сфере журналистики, по крайней мере, они стояли близко друг к другу. А сейчас этого последнего писателя и журналистом назвать уже нельзя. Что он такое – Бог знает.
Я говорю, конечно, о Дорошевиче.
Способности и у него были не малые, в стиле амфитеатровских; одно время, говорят, он имел высокий успех среди массы обывательской, газеты почитывающей; доныне осталась «репутация», хотя газетного обывателя он уже не забавляет – надоел. Был, впрочем, только успех – не влияние. Это надо оговорить. Влияния Дорошевич никогда не имел, как не имеет его сейчас и «успешный» Амфитеатров. Да и возможно ли влияние писателя-обывателя на читателя-обывателя? Раз он и они – одно…
Я никогда не видал картины такого полного разорения, какую являет Дорошевич. У Амфитеатрова пусть ломаные, но какие-то есть свои гроши за душою, остались; Дорошевич растратил все, до последнего кодранта. Ему настолько не о чем писать, что он уже потерял связность речи; и как теперь ни вертится – хитрый обыватель и глазом не мигает. Хоть разорвись Дорошевич – на полушку не поверит никто: банкрот. А я до сих пор помню старые-престарые, живые и сильные, сибирские фельетоны молодого Дорошевича; резкие, острые и живописные. Были же способности, был капитал, – такое разорение! Кто виноват – не все ли равно? Я наблюдаю явление и невольно жалею о пропавшей объективной ценности.
Быть может, разность судьбы этих двух писателей с родственными способностями повлияла на разность их положений. Внешне суровая к Амфитеатрову, судьба помогла ему, однако, сохранить свое за душой; коварно улыбаясь Дорошевичу – она обобрала его до последней нитки. Мы еще не знаем, что было бы, очутись в свое время Дорошевич эмигрантом (а это всегда и всякого облагораживает) и будь, напротив, Амфитеатров властным хозяином какой-нибудь большой газеты. Пожалуй, и было бы все наоборот. Уж очень однородны, одностильны способности этих двух, несомненно одаренных людей.
