Зинаида Гиппиус
Жизнь и литература
Заговорив о Дорошевиче – я отошел несколько от литературы. Но как было не вспомнить его, разбирая Амфитеатрова? У меня есть старинный приятель (этот уж совсем не типа суетливого Глумова), сам когда-то написавший книгу стихов, тонкий критик, поклонник Тургенева и Мопассана, человек old style[1], с нежной, как стебель, душой. Он давно уединился, отошел от современной литературы, не вникает в нее; огулом бранит «модерн», не видя отличий «мелкого беса» от «Анафемы», а притом способен узнать Лермонтова в одной новооткрытой строке. Что же? У него странная слабость к Амфитеатрову и Дорошевичу. Я могу это объяснить лишь физиологическим притяжением противоположностей. Изощренная нежность моего друга тянется туда, где бьют по затылку. Все равно как, лишь бы «крепче». Но меня заинтересовало то, что мой старый поэт к двум любимым именам прибавляет еще одно – третье: беллетриста Будищева. Уж нет ли, подумалось, и у Будищева родственной связи с Дорошевичем и Амфитеатровым? Надо, после долгих лет, обернуться и посмотреть на Будищева. Кстати, он только что издал книгу своих рассказов «С гор вода» (Моск. К-во).
– Посмотрите, посмотрите, – убеждал меня друг мой, – это страстность, и мучительство, и вопросы… Тут Достоевским пахнет.
Я и посмотрел. Прежде всего скажу, что особой родственности с Амфитеатровым и Дорошевичем я в авторе не нашел. Порою кое-что мелькает; прискок растрепанный, что ли; да за душой (как бы сказать – не обидеть) тоже, ломаные несколько, гроши. А соблазн друга моего – опять физиологическое влечение к противоположности. Знаток Мопассана должен тянуться к хаотически разбросанному, расхлябанному языку Будищева; человек изощренного вкуса – радоваться безвкусию Будищева. А именно безвкусие – самая характерная черта этого писателя.
Я, впрочем, хочу быть справедлив. После неудачно-преувеличенной рекомендации это нелегко: потому что какой тут Достоевский! лучше бы его не тревожить! Сравнивая же Будищева кое с кем из современных беллетристов второго и третьего сорта, сравнивая его даже с самим Будищевым лет десять тому назад, – можно сказать о писателе и доброе.
Общее безвкусие не покинуло его; но герои-приказчики все-таки облагородились. Героини остались те же; да, впрочем, у Будищева во веки веков одна и та же героиня. Конечно, обольстительная на взгляд: «…с пышно взбитыми волосами, с большими глазами, словно недоумевающими или испуганными, и приветливо улыбающимися яркими, как лепестки цветов, губами». Это лицо непременно «дразнило героя. Точно что-то обещало и сейчас же отталкивало. Бросало от тоски к радости. Сердцу порою сердито хотелось одолеть ее (т. е. сердцу героя – героиню), стать над ней господином и причинить ей боль… Или пасть пред нею на колени (самому герою или все еще сердцу?), истребить собственную волю и провозгласить над собою светлое главенство женщины». Такова постоянная героиня Будищева, ее наружность, действие ее на лиц мужского пола. Внутренний же свой облик она сама очень верно определяет там, где, по обстоятельствам, должна на мгновение просветляться, например – если герой уже умирает по ее вине. «Часто, часто дышала у его уха и зашептала: прости меня! Я – дрянь! Потаскуха!..» На это герой, «с трудом ворочая языком, так что мышцы лица вздрагивали от усилий, выговорил: Ал-л-л-егория! Ес-стъ!» Он бредил, но, может быть, сбредил тоже верно, хотя чего именно аллегория – такая героиня, покрыто мраком.
