Зинаида Гиппиус
Мать-мачеха
VIII
Давно Люба не заходила к Алексею, и он думал, что она не бывает в его комнате. Но это было не так. Она являлась к нему, когда он сидел внизу, как ищейка поводила носом во все стороны, отыскивая сама, не зная что, и проворно убегала. И в один прекрасный день ее усердие было награждено: она увидела на столе конченное, но еще не запечатанное письмо, написанное рукой Алексея. По какой-то непонятной рассеянности он не положил его в карман, чтобы передать вечером Вадиму Петровичу, а оставил его на столе. Люба схватила письмо, не стала даже читать его, боясь, что войдет Алексей, и с драгоценной добычей бросилась вниз, где, впрочем, вовсе не показала своего волнения. Любе так хотелось поскорее отдать письмо Елене Филипповне, что это поспешное желание победило даже любопытство, и она не успела прочитать письмо сама. Она и так чувствовала, что письмо это важное и что оно «откроет все». Алексей вышел на балкон и со вздохом смотрел на дорогу: уйти он не смел. Елене Филипповне понадобилось что-то в ее комнате. Она стояла у стола спиной к дверям, когда вошла Люба – таинственная и красная.
– Письмо, – сказала она свистящим шепотом. Елена Филипповна быстро обернулась.
– Письмо не вам, – продолжала Люба, – а Калерии Александровне Задонской от Алексея Николаевича Ингельштета! – торжественно произнесла она, поднимая письмо вверх.
Но с Еленой Филипповной шутки были неуместны. Она вырвала письмо, взглянула на адрес и сказала Любе:
– Поди!
– Как же, а письмо! – произнесла Люба робко, но обиженно, увидя, что ее отстраняют от ее же дела. – А что же там, в письме?
– Ты хорошо сделала, что не читала, – произнесла Елена Филипповна, – поди!
Люба вышла, не смея сказать больше ни слова. Оставшись одна, Елена Филипповна несколько раз прочла письмо. В постскриптуме Алексей повторял, что употребит все силы и ни за что не пойдет в юнкерское. Елена Филипповна села в свое кресло, расправила складки шелкового платья, положила письмо в рабочий ящик и позвонила. Вошедшей горничной она приказала позвать сюда молодого барина.
Алексей уже гулял в саду, он мечтал, таким образом, добраться до дороги и улизнуть.
«Самое скверное, – соображал он, – это, что она (он подразумевал мать) сидит теперь каждый вечер у того окна, что как раз под моим окном, и оно раскрыто, и все дерево освещено; по стволу сойти невозможно».
Когда горничная позвала его, он удивился, но пошел без всяких предчувствий. Он даже мечтал, что вдруг она опомнилась и скажет:
– Я виновата перед тобой, Алеша. Ты – взрослый человек, иди, куда хочешь, я тебе вполне доверяю и отныне будем друзьями.
Он даже умилился от этого воображаемого диалога с матерью и, войдя в комнату, почти с нежностью поцеловал прозрачную руку, которую Елена Филипповна протянула.
– Сядь, – сказала она мягко. – Ну, что скажешь?
– Я хотел пойти погулять, мамаша.
– А, погулять. Подожди, вот поговорим. Я хотела тебя спросить, ты все еще думаешь в университет?
Алексей неожиданно для себя смешался.
– Видите ли, мамаша… я бы хотел…
«Эх, тряпка, – подумал он про себя, – надо решительнее».
Но мать его ласково перебила:
– Сегодня вечером мы все решим, голубчик. У меня есть кое-какие соображения, по которым, я думаю, можно будет сегодня же все решить. А теперь сделай мне удовольствие, мне нужно отослать письмо к дяде Ивану Матвеичу, в деревню. Оседлай лошадь и поезжай и попроси ответа, да возвращайся немедленно, как он даст ответ.
Имение дяди было в восьми верстах. Алексей и не думал протестовать; он был обрадован ласковым тоном матери и на что-то надеялся. Люба ожидала сцены и очень удивилась, когда увидала Алексея, выходящего из комнаты матери с веселым лицом.
Как только Алексей уехал, пришел Вадим Петрович и Шмит. Вадим Петрович казался растерянным, а Шмит объявил, что пришел проститься и желал бы видеть Алексея.
– Проститься? – повторила Елена Филипповна, глядя на него из-под светлых ресниц. – Вы уезжаете?
– Да, я через полчаса еду. Может быть, впрочем, я еще вернусь, но тут случай такой вышел; одни знакомые мои собрались неожиданно, так я их провожу, докуда возможно.
– Они в Россию едут? Кто же это такие?
– Задонские. Да, в Россию, в Питер, где, можно сказать, и мое пристанище будет через малое время. А жаль, жаль, что Алексея нет. Теперь мне надо спешить на почту – там, я думаю, лошади уже готовы.
Он поговорил еще немного и ушел, холодно простившись с Еленой Филипповной, которая была его непримиримым врагом.
Надо было спешить: Алексей мог вернуться. Елена Филипповна прошла в свою комнату и стала одеваться. Она одевалась всегда в черное, – особенно когда выходила, – и очень хорошо. У нее была тонкая, стройная талия, как у шестнадцатилетней девочки, и всякое платье сидело на ней безукоризненно. Черные рюши у ворота делали ее лицо гораздо моложе и бледнее. Опущенные глаза и сжатые губы невольно напоминали в ней бывшую монахиню.
Она вышла, стараясь, чтобы ее не увидали и не окликнули: к ней могла привязаться Люба. Дорога к почте тянулась парком. День был серый, хотя облака шли высоко и не обещали дождя. Елена Филипповна повернула направо, потом налево, миновала парк и наконец увидела каменное здание в два этажа с широким крыльцом и палисадником сбоку. В этом палисаднике были открыты окна из станционной залы, и, приблизившись, Елена Филипповна услыхала пение, смех, щелканье пробок и восклицания. Это провожали прелестную Загуляеву-Задонскую. Елена Филипповна различила петушиные крики Вадима Петровича и басок Шмита. Граф Криницкий тоже провожал: он собирался выехать двумя днями позже. Лошадей еще не подавали. Елена Филипповна подошла ближе, ее ничто не смущало, и она вошла бы в залу, если бы в эту минуту на ступенях крыльца не показалась Калерия, которой надоели бессмысленный шум и крики. Рыжий дорожный костюм из толстой, но легкой английской материи плотно охватывал ее слегка пополневшую фигуру. Дорожная шляпа с прямыми полями и шведские перчатки делали ее изящной, подходящей более к заграничному курорту, чем к пустыням Белого Ключа.
Калерия спускалась по ступеням и на последней встретилась с Еленой Филипповной. Калерия взглянула в бледное лицо, хотела пройти мимо, но остановилась.
– Вы – Калерия Задонская? – спросила Елена Филипповна с таким бесконечным пренебрежением в голосе, что Калерия невольно смутилась, слегка покраснела и проговорила только:
– Да, я.
– Вы были знакомы с Алексеем Ингельштетом, вы вели себя с ним известным образом, так что он мог увлечься и имел право думать, что вы отвечаете на это увлечение?
Калерия вдруг догадалась, кто перед нею, овладела собой и отвечала немного насмешливо; голосом, в котором не было уже и тени смущения.
– Да, я знакома с Алексеем Ингельштетом. Я старалась относиться к нему дружески, когда другие обижали его, стремилась убедить его идти работать и учиться, когда другие пытались запереть его в темный ящик. Я жалела его и хотела протянуть руку помощи, и мне больно, что я не сумела этого сделать.
– Вы – интриганка, – сказала, смотря ей в лицо, Елена Филипповна. – Я пришла сказать вам, предупредить вас, чтобы вы повернули назад и не встретились мне больше на моем пути. Ваше дело успеха иметь не будет.
– А если Алексей приедет в Петербург? – уже с явной насмешкой произнесла Калерия. – Смотрите, как бы вы не оказались лишней…
Смелые слова этой девушки, которая не давала себя в обиду, поразили Елену Филипповну и пробудили в ней такую злобу, что она несколько мгновений ничего не могла ответить. Калерия опять взглянула в лицо, сделавшееся бледнее мертвого, поняла, что – ее верх, и с презрительным великодушием сказала:
– Я жалею, что волновала вас напрасно, – мне следовало тотчас же сказать, что на вашего сына я никаких претензий не имею, ни на жертвы, ни на его привязанность не рассчитываю и не хочу ее, и отныне, вероятно, имени его не услышу, потому что я выхожу замуж за Никанора Ильича Шмита.
Сказав это, она повернулась и пошла наверх к двери, где стояла Агнесса, с ужасом следившая за сценой. В эту же минуту послышался звон колокольцев и бубенчиков, и почтовая тройка, круто завернув, остановилась у крыльца.
IX
Алексей вернулся поздно, дядя задержал его. Он прошел прямо в комнату матери и подал ей записку, на которую она едва взглянула, и велела ему сесть. Алексею стало страшно, хотя он сам не знал чего. В комнате стоял тяжелый запах уксуса, меха, травы, каких-то раздражающих духов, которые напоминали аромат ладана. Свеча под зеленым абажуром бросала дрожащий свет на бледное, узкое лицо с сжатыми губами.
– Ты узнаешь это письмо? – беззвучно скала Елена Филипповна, кладя на стол его собственное письмо к Калерии.
Алексей вскочил было, он хотел что-то сказать и не мог.
– Да, это твое письмо, – продолжала мать. – Ты девчонке обещаешь идти в университет, делать так, как говорит она, а не так, как говорю я, – идти за ней против меня. Понял ли ты, что ты делаешь?
– Но я сам хочу в университет! – вскрикнул Алексей. – И вы должны, – продолжал он, волнуясь, – вы не можете… моя жизнь мне принадлежит…
– Тебе? – протяжно произнесла Елена Филипповна, вставая и подходя к нему близко. – Нет, эта жизнь принадлежит мне с начала и до конца, и я могу ей дать конец, как дала начало. Я не только могу направить ее, куда хочу, иметь ее, пользоваться ею, – я убить тебя могу, вот так же, как теперь бью.
Она подняла руку и ударила его сильно, не по-женски, по щеке и по глазу. Алексей вскрикнул, поднял руки к лицу и, рыдая, повторял какие-то не то гневные, не то жалкие слова. Потом сделал несколько шагов к двери и произнес внятно, прерывистым голосом:
– Бог вам судья. Я не знаю, что вы от меня хотите… А только я пойду к Калерии… Я ее люблю, я прямо говорю…
Елена Филипповна засмеялась тонко, тихо, показав ряд белых, слегка заостренных зубов.
– Пойдешь к Калерии? Пойди. Не скрою, впрочем, от тебя, что она в два часа сегодня уехала в Петербург. Можешь справиться.
– В Петербург? – в смертельном ужасе проговорил Алексей. – Почему? А я?..
– А ты? Уж не знаю, как она о тебе решила. Не хочешь ли за ней в Петербург? Кстати, и друга там своего встретишь, Шмита. M-lle Загуляева-Задонская мне лично объявила, что она в самом скором времени выходит замуж за Шмита.
Алексей несколько секунд бессмысленными глазами смотрел на мать, потом тяжело упал на стул и закрыл лицо руками.
Судьба его была решена…
X
В пышном и веселом местечке Ори чуть не каждый день были балы. Воды там считались не особенно целебными: пили их больше для удовольствия да для того, чтобы лишний раз пойти в парк, где находился источник и где во всякое время можно было встретить веселую компанию кавалеров и барышень с розовыми личиками.
На вечерней музыке бывало особенно торжественно и интересно. Все считали своим долгом надевать лучшие туалеты и ходить большими компаниями.
Незадолго до начала музыки, на веранде, прилегающей к библиотеке, сидело несколько барышень в светлых платьях и два офицера. Крайние барышни, черные и носатые, какие-то грузинские княжны, больше молчали, одна хохотала и кокетничала, а та, которая сидела у самого выхода, облокотившись рукой на перила, в сереньком платье с белыми кружевами, только улыбалась кротко и весело, а говорила мало. Это была худенькая девушка лет двадцати, скромная и тихая, с гладко зачесанными пепельными волосами, мелкими чертами лица и добрым взором голубоватых глаз. Она жила у родителей барышни, которая кокетничала, и давала уроки ее братьям.
Виктуся после смерти матери осталась совсем одна и рада была приютиться в семье, хотя жизнь ее оказалась там неотрадной, работа тяжелой, а вознаграждение пустым. Но Виктуся не жаловалась, особенно последнее время, когда они переехали в Ори.
Давал ответы и шутил с бойкой барышней рыжий, толстый офицер, который сидел напротив. Другой был не кто иной, как Алексей Ингельштет. За последние девять лет он так изменился, что вряд ли кто-нибудь, помнивший нежного мальчика с тонким лицом и легкими волосами, узнал бы его в этом армейском офицере. Лицо загорело, огрубело, в глазах постоянно было тупое выражение равнодушной покорности и привычного страха. Печать какого-то застарелого уныния лежала на всей его фигуре. Такие лица бывают у переносчиков непосильных тяжестей, и лица эти как будто говорят: «Ну, на меня еще больше: мне привычно, мне все равно, не долго».
Алексей и шутил, и смеялся, и танцевал, и ухаживал за барышнями и даже считался веселым и услужливым кавалером, но все это он делал слегка, машинально и безучастно. Он никогда не мог втянуться в офицерскую службу, но не боролся, никуда не порывался, только тупо надеялся, что это когда-нибудь кончится – все равно, как-нибудь. Он сильно кутил иногда, но и пьяный не проявлял деятельности, а ложился на постель и плакал либо запирался в свою комнату и никого не пускал к себе целые часы. Коротко остриженные волосы его стали очень редки, на голове ясно обозначилась лысина. Отец его умер, мать по-прежнему жила с ним, и все в их отношениях было по-прежнему.
– Вон музыканты пришли, – сказала Виктуся, указывая на движущуюся толпу между деревьями и ярко горящие медные инструменты под лучами вечернего солнца.
– Да, и сколько сегодня народу, – произнес Алексей. – Здесь, на веранде, еще не так, а там, посмотрите.
– Все новые приезжают, – отвечала Виктуся задумчиво. – Хотя скучно, когда много народу, – я не люблю.
– Ну, пожалуйста, не кривляйся, – грубо прикрикнула на нее бойкая барышня, которую звали Варей. – Не любить общества! И отлично, сидела бы с Колей и Мишей, и няньки не нужно было бы, а то – нет, как на музыку, так и глаза заблестят.
Виктуся ничего не ответила, вспыхнула и стала смотреть в сторону.
– А знаете, – продолжала Варя, – сегодня – событие: говорят, московская певица Рендич приехала.
– Какая это еще Рендич? – спросил толстый офицер с рыжими усами.
Алексей улыбнулся галантно и произнес:
– Что нам до приезжих певиц, когда у нас свои барышни.
– Нет, да вы не знаете, – продолжала Варя. – И Дудышкин, и Хлопов, и Тутиджбили все уши мне прожужжали этой певицей: молодая, говорят, совсем, а уж в Москве на оперной сцене. И красоты, говорят, неописанной!
– Что-то не слыхал про такую певицу, – скептически произнес толстый офицер.
– Ах, какой вы! Конечно, она не всемирная известность, но и не хористка тоже. Она Ваню в «Жизни за Царя» поет. Мне Дудышкин очень верно говорил, что нельзя в такие молодые годы греметь, как Патти. А, впрочем, я и сама не верю в эту певицу, особенно в красоту ее, Дудышкин вечно врет, а посмотреть ее все-таки интересно. Выпялится, должно быть, в столичные туалеты, – прибавила она уже с некоторой ненавистью, – и наверно, раньше восьми не придет.
В эту минуту подошли еще какие-то барышни, поговорили, пощебетали, упомянули о приехавшей певице, которая всех очень интересовала, и ушли, захватив с собой двух черных княжон.
Чрез некоторое время и Варя вскочила.
– Пойдемте в библиотеку, я вам что-то скажу, – обратилась она к рыжему офицеру.
Офицер бодро и молодцевато встал, дрогнул на ногах и любезно предложил Варе руку. Варя, смеясь, побежала с ним по веранде. Ингельштет и Виктуся остались одни. Несколько минут они молчали. Потом Алексей подвинулся к Виктусе и сказал ей тихо:
– Вы получили мое письмо? Виктуся вспыхнула:
– Да… Только, ради Бога, Алексей Николаевич… это так трудно… если кто-нибудь узнает, это будет ужасно…
– Послушайте, Виктуся, – начал Алексей, – скажите мне, наконец, что вы меня любите, и позвольте начать хлопотать о нашей свадьбе.
Виктуся подняла на Алексея глаза, полные обожания.
– Господи, я-то вас не люблю! – проговорила она, всплеснув руками. – Только это невозможно, Алексей Николаевич, и выйти за вас замуж я не могу согласиться.
– Как не можете? Отчего? Послушайте, Виктуся, я вам откровенно скажу: я гибну. Да я и не жалею себя нисколько, то есть не жалел, потому что видел – все равно, а как полюбил вас, так опять начал на что-то надеяться. Вы одна только можете меня спасти. И если вы меня покинете, так что же это будет?
– Я не покидаю вас, – прошептала Виктуся, – я только не могу ничего, потому что Елена Филипповна не согласится. В лице Алексея что-то дрогнуло. Он сказал:
– Почему не согласится? Отчего ей не согласиться? Вот вздор…
Однако голос его звучал неуверенно и странно.
– Нет, она не согласится, – с горьким убеждением произнесла Виктуся и покачала головой. – Она меня ненавидит.
Алексей хотел сказать, что это все равно, согласится она или нет, но почувствовал, что не может лгать перед ней, и проговорил только:
– Так ничего нельзя знать, надо спросить. Но если вы, Виктуся, меня бросите – я совсем погибший человек. Я… Вы мою жизнь знаете, Виктуся, а люблю я вас крепко.
Музыка играла какой-то нежный вальс задержанным темпом. Звуки, проходя из дальней аллеи, смягчались, расплывались, делались ласковее. Предзакатное солнце золотило верхушки лип.
– Как хорошо, – сказала Виктуся и, взглянув на Алексея, прибавила: – Ах, если б все было хорошо!
Алексей сидел с поникшей головой. На осунувшемся лице было прежнее выражение безнадежности. Вероятно, он не верил в эту минуту, что все будет хорошо.
– Посмотрите, вот она, – вдруг торопливо шепнула Виктуся.
Она говорила о приезжей певице, которую все ждали с таким интересом.
По веранде шла целая компания: красиво одетый немолодой человек в штатском, студент, гвардейский офицер и еще сзади двое или трое. Под руку с пожилым господином шла сама Рендич. Она была невысока ростом, скорее полна, чем худа, очень молода и свежа, одета просто, почти скромно. На каштановых волосах не было шляпы, только длинный, белый вуаль спускался к подолу, обрамляя розовое и нежное лицо. Но вместе с нежностью в этом лице было что-то решительное и упорное. Алексей взглянул сначала равнодушно, потом с беспокойством: белый вуаль напомнил что-то забытое и больное. Он слегка приподнялся, вглядываясь близорукими глазами в лицо проходившей, с величайшим усилием стараясь припомнить, потом вдруг, сразу, точно завеса, скрывавшая прошлое, разорвалась; он вспомнил: это было лицо Калерии Задонской.
Рендич прошла мимо, скользнув равнодушным взглядом и не остановив его ни на девушке, ни на угрюмом офицере, сидевшем в углу веранды, она не узнала, – да и странно было, если бы она узнала Алексея. Виктуся увидала перемену в Алеше, хотела спросить его, но не посмела, а сам Алексей молчал. Но через несколько минут он поднялся и проговорил:
– Как это странно. Знаете, Виктуся, я был знаком с этой Рендич, давно, когда она была еще девочкой. Она милая, хорошая. Я только не понимаю, ведь она вышла замуж за одного моего… знакомого.
Виктуся смотрела, жалобно, испуганно.
– Я знаю, что вы думаете, – проговорил Алексей, – я вас одну люблю, вас одну только и любил, потому что вы одно мое спасение. А если вы меня покинете, – пусть тогда все пропадет, надо что-нибудь с собой сделать.
– Алеша, ради Бога! – прошептала Виктуся, протягивая к нему руки.
– Да, да, это так. А теперь пойдемте, вас уж, верно, ищут и злословят, что вы со мной наедине.
Виктуся покорно встала, и они пошли по направлению к библиотеке.
