Зинаида Гиппиус
Ненадолго
– А где же Люба?
Аркадий Семенович встрепенулся, но сейчас же возразил своим кротким голосом:
– Почему, Клавдия Ивановна, вы меня так спрашиваете? Я думаю, вам более известно, где ваша сестрица, легла ли она почивать, или еще нет…
Опять наступило молчание.
– Вы вот ко мне неласковы, Клавдия Ивановна, – проговорил Аркадий Семенович, – не знаю, чем я ваше нерасположение заслужил. Это меня весьма огорчает, тем более что я всегда из всех сил стараюсь быть приятным. С вами мне много о чем поговорить есть. Я несчастный человек, Клавдия Ивановна, я до крайности робок, нерешителен. Не пугайте меня своим недружелюбием. Поверьте, оно для меня весьма, весьма грустно.
Клавдия помолчала, потом вдруг, совершенно неожиданно, сказала:
– А оттого, что все врут. Или врут, или издеваются. И наплевать на всех.
Аркадий Семенович даже подпрыгнул на месте.
– Господи Боже мой! Что это вы такое говорите, Клавдия Ивановна! Разве можно о людях такое мнение иметь? Да вот я первый, я за великий для себя позор считаю неправду сказать, и никогда не говорил, разве в очень раннем детстве. И вам никогда не совру, Клавдия Ивановна, на меня во всем положиться можно. Иногда я, может, и утаиваю про себя, но это потому, что друга такого нет около, или от робости. Главное, от робости, право.
– Ну, что ж. Говорите тогда мне все. Я слушать буду.
– Да, а все-таки я вас как-то боюсь. А мне хоть с вами-то посмелее бы себя вести.
– Я не укушу. Нечего меня бояться. И если кто сам хороший, то ему и от других хорошее можно ждать.
– Вот это вы верно! – обрадовался Аркадий Семенович. – Уж я знал, что вы не такая, какой с виду кажетесь. В вас все иное.
– А почему это вы знали?
– Знал, знал… И я рад. Теперь мне все легче будет. Они помолчали.
– Клавдия Ивановна! Вы не рассердитесь, знаете, что я вам скажу: из всех тварей человек – самая несчастная, и по своей же воле: надо ему попроще быть. Вон звездочки смотрят, ветер утих, жуки полетели, птички ночные, светляк зажегся… Все они тихо, да мирно, да просто. Нет у них злобы, обмана, недоверчивости этой. И человек так: если ему сразу доверчивость показать, думать про него, что он добрый, к природе близкий, так он непременно добрым окажется. Если б не робость моя, на которую я сам сержусь, я бы вам все сразу же открыл.
– Это насчет чего же?
– Да вот что чувствую. Чувства мои, – проговорил Аркадий Семенович и вдруг смутился, испугался, вскочил со скамейки, стал прощаться.
Когда он уже отошел несколько шагов, Клавдия его окликнула.
– Послушайте!
– Что прикажете?
– Вы какие романы читали? Вы много читали? Вы о чувствах начали. Что вы о любви думаете вообще?
– Я о любви много думал и думаю. И я вам непременно расскажу все, что думаю. А романов я не читал, или очень мало читал. Мне не особенно нравятся. В жизни все гораздо проще и милее.
– Вы, пожалуй, и стихов не читали?
– Я и стихи не люблю, право. Ну, что они! Ненатурально. До свидания, Клавдия Ивановна. – Он ушел.
Клавдия посидела-посидела и тоже медленно поплелась к дому. Она себя не узнавала. Не сентиментальничала и не злилась на офицера ни капельки. Какое-то доброе чувство было в ней. Вот, узнал же человек, что она не такая, какою ее считают. Говорил по душе. И еще будет говорить. Славный какой! С Любой вот не говорит двух слов, сидит красный да молчит. Боится ее. Даром что беленькая да розовенькая, не в этом, видно, дело. И какую он все правду говорил. Именно так все. С ним сама лучше сделаешься. Только неужели он?
Клавдия вдруг остановилась, даже дверь за собой не притворила. Умиленное выражение ее лица сменилось суровым. Она ожесточенно плюнула, сбросила платок и стала раздеваться на ночь.
