Эмиль Золя
Страница любви
– Барышня сегодня не в духах, – сказала Розали, разговаривавшая, не дожидаясь ответов. – Она не может быть в духах два дня кряду… А все оттого, что напрыгалась вчера.
– Уж не больна ли ты, Жанна? – спросила Элен.
– Нет, мама, – ответила девочка. – Это все потому, что небо такое нехорошее.
Элен вновь погрузилась в молчание. Допив кофе, она сидела неподвижно, глядя на огонь, поглощенная своими мыслями. Вставая с постели, она сказала себе, что долг предписывает ей поговорить с Жюльеттой, заставить ее отказаться от свидания, назначенного на три часа. Как это сделать? Она не знала. Но необходимость этого шага внезапно открылась ей. Теперь мысль об этой попытке, вытеснив все остальные, всецело и неотступно владела ею. Пробило десять часов; она оделась. Жанна не спускала с нее глаз. Увидев, что мать надевает шляпу, она сжала руки, словно от холода; тень страдания легла на ее лицо. Обычно каждый выход Элен пробуждал в ней ревнивое чувство: она не хотела разлучаться с матерью и требовала, чтобы та всюду брала ее с собой.
– Розали, – сказала Элен, – кончайте скорей уборку… Не уходите никуда. Я сейчас вернусь.
Нагнувшись, она наскоро поцеловала Жанну, не замечая ее огорчения. Как только она вышла, у девочки, из гордости не проронившей ни жалобы, вырвалось рыдание.
– Ай, как нехорошо, барышня! – повторяла в виде утешения Розали. – Господи! Не украдут ведь вашу маму. Надо же ей ходить по своим делам… нельзя вам вечно виснуть на ее юбке.
Тем временем Элен завернула за угол улицы Винез; она пробиралась вдоль стен, чтобы укрыться от ливня. Ей открыл Пьер; вид его выразил замешательство.
– Госпожа Деберль дома?
– Да, сударыня; только я не знаю…
И так как Элен с непринужденностью близкого человека направилась к гостиной, он позволил себе остановить ее:
– Обождите, сударыня, я пойду спрошу.
Он проскользнул в комнату, постаравшись как можно меньше приоткрыть дверь. Тотчас же послышался раздраженный голос Жюльетты:
– Как! Вы впустили? Я же вам строго запретила… Это немыслимо, – ни на минуту не оставляют в покое.
Элен открыла дверь, твердо решив выполнить то, что она считала своим долгом.
– А, это вы, – сказала, увидя ее, Жюльетта. – Я не расслышала.
Но лицо ее сохраняло выражение досады. Было ясно, что посетительница стесняет ее.
– Я вам не помешала? – спросила Элен.
– Нет, нет… Вы сейчас поймете. Это мы готовимся – под строжайшим секретом репетируем «Каприз», чтобы сыграть его в одну из моих сред. Мы как раз выбрали утро, чтобы никто не мог догадаться… Ну, теперь уж оставайтесь. Вы сохраните тайну, вот и все.
И, ударяя в ладоши, не обращая больше внимания на Элен, она сказала госпоже Бертье, стоявшей посредине гостиной:
– Внимание! Внимание! За дело… Вы недостаточно тонко передаете эту фразу: «Вышивать кошелек втайне от мужа – это многим показалось бы более чем романтическим…» Повторите!
Элен, чрезвычайно удивленная занятием, за которым она застала госпожу Деберль, села поодаль. Кресла и столы были отодвинуты к стенам, ковер оставался свободным. Госпожа Бертье, хрупкая блондинка, произнесла свой монолог, поднимая глаза к потолку, когда забывала слова; госпожа де Гиро, красивая полная брюнетка, игравшая госпожу де Лери, сидела в кресле, ожидая своего выхода. Обе дамы были в скромных утренних туалетах; они не сняли ни шляп, ни перчаток. И перед ними, с томиком Мюссе в руке, с растрепавшимися волосами, закутанная в широкий пеньюар из белого кашемира, стояла Жюльетта с убежденным видом режиссера, указывающего артистам интонации и сценические эффекты. День стоял пасмурный, и поэтому вышитые тюлевые занавески были подняты и переброшены через оконные задвижки; за ними виднелся сад, черный от сырости.
– В ваших словах слишком мало чувства, – объявила Жюльетта. – Больше выразительности, каждое слово должно нечто говорить зрителю. «Итак, мой милый кошелечек, завершим окончательно ваш убор…» Сначала!
– Я буду ужасна, – томно сказала госпожа Бертье. – Почему бы вам не сыграть вместо меня? Вы были бы очаровательной Матильдой.
– Я? Нет… Во-первых, нужна блондинка. Потом, я отличный преподаватель, но я не исполнитель… За дело, за дело!
Элен молча сидела в углу. Госпожа Бертье, вся поглощенная своей ролью, даже не обернулась к ней. Госпожа де Гиро слегка кивнула ей головой. Элен чувствовала, что она здесь лишняя, что ей не следовало садиться. Ее удерживала уже не столько мысль о долге, который ей нужно выполнить, сколько странное чувство, глубокое и смутное, испытанное ею в этих стенах. Она страдала от того безразличия, с которым приняла ее Жюльетга, дружба которой была подвержена постоянным капризам; она обожала, лелеяла, ласкала человека в течение трех месяцев, жила, казалось, только для него, и вдруг в одно прекрасное утро, неизвестно почему, она встречала его, словно незнакомого. По-видимому, в этом, как и во всем другом, она подчинялась моде, потребности любить тех людей, которых любили вокруг нее. Эти резкие переходы от нежности к равнодушию глубоко ранили Элен; ее широкая и спокойная мысль всегда грезила о вечности. Нередко она уходила от четы Деберль, исполненная грусти, с подлинным отчаянием думая о том, как непрочна людская привязанность.
Но в тот день, изнемогая под тяжестью душевного борения, она чувствовала эту боль еще острее.
– Мы пропустим сцену с Шавиньи, – сказала Жюльетта. – Его сегодня не будет… Теперь выход госпожи де Лери. Вам, госпожа де Гиро… Подавайте реплику.
И она прочла:
– «Представьте себе, что я показываю ему этот кошелек…»
Госпожа де Гиро встала. Приняв безудержно легкомысленный вид, она заговорила дискантом:
– «А, это довольно мило! Покажите-ка…»
Когда лакей открыл Элен, она рисовала себе совершенно другую сцену. Она думала застать Жюльетту взволнованной, бледной, трепещущей при мысли о предстоящем свидании, которое и притягивало ее, и заставляло колебаться; она представляла себе, как она будет заклинать Жюльетту одуматься и как молодая женщина, задыхаясь от рыданий, бросится ей в объятия. Они плакали бы вместе; Элен удалилась бы с мыслью, что Анри отныне для нее утрачен, но что она обеспечила его счастье. Но вместо этого она попадает на какую-то репетицию, в которой ничего не понимает, а Жюльетта свежа, бодра, по-видимому, прекрасно выспалась и настолько спокойна, что может сейчас обсуждать игру госпожи Бертье, нимало не думая о том, куда она собирается идти после полудня. Это безразличие, это легкомыслие обливало холодом Элен, пламеневшую страстью.
Она ощутила потребность заговорить.
– Кто играет Шавиньи? – спросила она наудачу.
– Малиньон, – ответила, удивленно обернувшись, Жюльетта. – Он всю прошлую зиму играл Шавиньи… Досадно, что его никак не залучишь на репетиции. Слушайте, дорогие мои, я буду читать роль Шавиньи. Без этого нам не выпутаться.
И она тоже принялась играть, изображая мужчину, в увлечении ролью придавая невольную басистость своему голосу и принимая молодцеватую осанку. Госпожа Бертье ворковала, толстая госпожа де Гиро изо всех сил старалась быть живой и остроумной. Вошел Пьер – подбросить дров в камин; он искоса разглядывал игравших дам – они казались ему презабавными. Все же Элен, исполненная прежней решимости, – хоть сердце ее и сжималось, – попыталась отвести Жюльетту в сторону.
– На одну минуту, не больше! Я должна кое-что сказать вам.
– О, невозможно, дорогая… Вы же видите, я не принадлежу себе. Завтра, если у вас есть время.
Элен замолчала. Развязный тон этой женщины раздражал ее. Гнев поднимался в ней: такое безмятежное спокойствие, в то время как она с прошлого вечера переживает жестокие муки. Был момент, когда она готова была встать и уйти, предоставив события их течению. И глупа же она была, желая спасти эту женщину! Весь кошмар ночи оживал в ее душе; пылающей рукой она нащупала в кармане письмо и крепко сжала его. Зачем ей любить других, если другие ее не любят и не страдают, как она!
– О, превосходно! – воскликнула вдруг Жюльетта.
Госпожа Бертье положила голову на плечо госпожи де Гиро, повторяя среди рыданий:
– «Я уверена, что он любит ее, я в этом уверена».
– Вы будете иметь безумный успех, – сказала Жюльетта. – Сделайте паузу, вот так: «Я уверена, что он любит ее, я в этом уверена…» И сохраняйте ту же позу, это обворожительно… Теперь – вы, госпожа де Гиро.
– «Нет, дитя мое, это невозможно; это каприз, причуда…» – продекламировала толстая дама.
– Великолепно! Но эта сцена длинна. Не отдохнуть ли нам немного, а? Нам нужно твердо установить все движения.
Все три принялись обсуждать планировку гостиной. Входить и выходить будут через дверь в столовую, налево; направо нужно будет поставить кресла, в глубине – кушетку, стол придется придвинуть к камину. Элен, встав с места, присоединилась к ним, как бы заинтересовавшись этим размещением. Она отказалась от мысли вызвать Жюльетту на объяснение, – она просто хотела сделать последнюю попытку помешать Жюльетте отправиться на свидание.
– Я пришла спросить у вас, – сказала она, – вы сегодня не будете с визитом у госпожи де Шерметт?
– Да, буду, после полудня.
– Тогда, если позволите, я зайду за вами; я уже давно обещала навестить ее.
На секунду Жюльетта смутилась, но тотчас же овладела собой.
– Разумеется, я была бы очень рада… Но мне нужно заехать во множество мест, я сначала побываю в нескольких магазинах и совершенно не знаю, в котором часу попаду к госпоже де Шерметт.
– Ничего, – возразила Элен, – я проедусь вместе с вами.
– Послушайте, я могу быть с вами откровенной… Не настаивайте: вы стеснили бы меня… Отложим это до следующего понедельника.
Она произнесла эти слова без малейшего волнения, так отчетливо, с такой спокойной улыбкой, что Элен, растерявшись, умолкла. Ей пришлось помочь Жюльетте, – та решила сейчас же перенести столик к камину. Затем Элен отошла в сторону; репетиция продолжалась. По окончании сцены госпожа де Гиро в своем монологе с большой силой произнесла две фразы:
– «Но тогда – что за бездна сердце мужчины! Да, по совести – мы лучше».
Что ей делать теперь? В том смятении, которое вызывал в ней этот вопрос, у Элен в ответ на него являлись одни только смутные и исступленные мысли. Она испытывала неудержимую потребность отомстить Жюльетте за ее невозмутимое спокойствие, как будто эта безмятежность была оскорблением для нее, потрясаемой страстью. Ей хотелось погубить Жюльетту, чтобы увидеть, сохранит ли она и тогда свое хладнокровное безразличие. Она презирала себя за свою деликатность и щепетильность. Ей двадцать раз следовало бы сказать Анри: «Я люблю тебя, возьми меня, уйдем отсюда», – и не трепетать, а являть окружающим такое же безмятежное, свежее лицо, как эта женщина, которая за три часа до первого свидания участвует в репетиции домашнего спектакля. Даже в эту минуту она, Элен, дрожала сильнее Жюльетты; в приветливом спокойствии этой гостиной ее волновало до безумия сознание владеющего ею безудержного порыва, боязнь вдруг разразиться страстными словами. Или она лишена мужества?
Открылась дверь, послышался голос Анри:
– Продолжайте… Я только пройду.
Репетиция близилась к концу. Жюльетга, по-прежнему читавшая роль Шавиньи, схватила госпожу де Гиро за руку.
– «Эрнестина, я обожаю вас!» – со страстной убежденностью воскликнула она.
– «Значит, вы уже не любите госпожу де Бленвиль?» – заученно прочла госпожа де Гиро.
Но Жюльетта отказалась продолжать до тех пор, пока ее муж будет в комнате. Мужчинам нечего в это вмешиваться. Тогда доктор с чрезвычайной любезностью обратился к дамам; он сказал им несколько комплиментов, посулил им большой успех. Гладко выбритый, очень корректный, в черных перчатках, он только что возвратился от своих больных. Входя, он непринужденно приветствовал Элен легким кивком головы. Он видел во Французской Комедии в роли госпожи де Лери одну выдающуюся актрису и теперь указывал госпоже де Гиро сценические эффекты.
– В тот миг, когда Шавиньи хочет упасть к вашим ногам, вы подходите к камину и бросаете кошелек в огонь. Без гнева. Холодно, как женщина, которая только притворяется влюбленной.
– Хорошо, хорошо, уходи, – повторяла Жюльетга. – Мы все это знаем.
И когда он наконец открыл дверь в свой кабинет, она продолжала:
– «Эрнестина, я обожаю вас!»
Уходя, Анри простился с Элен таким же кивком, каким поздоровался с ней. Она сидела онемелая, в ожидании какой-то катастрофы. В этом внезапном появлении мужа ей почудилось что-то угрожающее. Но после того как Анри ушел из комнаты, ей показались смешными и его учтивость и ослепление. Значит, и он был занят этой глупой комедией! И ни искорки не вспыхнуло в его глазах, когда он увидел ее здесь. Весь дом теперь казался ей исполненным леденящей враждебности. Все рухнуло, ничто ее больше не удерживало, – Анри был так же ненавистен ей, как и Жюльетта. Нащупав письмо в кармане юбки, она судорожно стиснула его. Она пробормотала: «До свидания», – и ушла. Мебель кружилась вокруг нее, в ушах отдавались звоном произнесенные госпожою де Гиро слова:
«Прощайте! Сегодня, быть может, в вас будет жить неприязненное чувство, но завтра вы почувствуете ко мне дружеское расположение, и поверьте, это лучше, чем каприз».
Когда Элен, закрыв за собою входную дверь, очутилась на улице, она резким и как бы машинальным движением вынула из кармана письмо и сунула его в ящик для писем. Несколько секунд она простояла, бессмысленно глядя на вновь опустившуюся узкую медную полоску.
– Кончено, – сказала она вполголоса.
Перед ней снова встали обе комнаты, обитые розовым кретоном, кресла с подушками, широкая кровать; там были Малиньон и Жюльетга; вдруг стена разверзалась, входил муж; что было дальше – она не знала, но оставалась очень спокойной. Инстинктивно она оглянулась, не видел ли кто, как она опускала письмо в ящик. Улица была пуста. Элен повернула за угол и поднялась к себе.
– Ты была умницей, детка? – спросила она, целуя Жанну.
Девочка, сидевшая все в том же кресле, подняла недовольное личико. Не отвечая, она закинула обе руки вокруг шеи матери и, глубоко вздохнув, поцеловала ее. Она была очень грустна.
За завтраком Розали удивилась:
– Вы, верно, далеко ходили, сударыня?
– А что? – спросила Элен.
– Да как же! Кушаете с таким аппетитом… Давно так хорошо не кушали.
Это была правда. Элен чувствовала сильный голод. Внезапное облегчение возбуждало ее аппетит. Она ощущала в себе неизъяснимое спокойствие и умиротворенность. После потрясений двух последних дней в ее душе настала тишина. Тело отдыхало, гибкое, как после ванны. Только где-то в глубине оставалось ощущение бремени, смутной тяжести, давившей ее.
Когда она вернулась в спальню, ее взгляд прежде всего устремился к стенным часам: стрелки показывали двадцать пять минут первого. Свидание Жюльетты с Малиньоном было назначено на три часа. Еще два с половиной часа. Она рассчитала это машинально. Впрочем, ей некуда было торопиться. Стрелки двигались, никто в мире не мог бы их остановить. Она предоставила события их течению. Давно начатый детский чепчик лежал на столе. Она взяла его и села у окна шить. Глубокое молчание веяло дремой в комнате. Жанна села на свое обычное место, но руки ее были устало опущены.
– Мама, – сказала она, – я не могу работать: мне от работы не весело.
– Ну, так не делай ничего, детка… или вот что: ты будешь вдевать мне нитки в иголки.
Девочка молчаливо, неторопливыми движениями занялась этой работой. Она тщательно нарезала нитки одинаковой длины, бесконечно долгое время разыскивала отверстие ушка и подавала матери готовую иголку как раз к тому времени, когда у той кончалась нитка.
– Видишь, – сказала Элен, – так быстрее… Сегодня мои шесть чепчиков будут готовы.
И она обернулась взглянуть на часы. Час десять минут. Еще около двух часов. Теперь Жюльетта, вероятно, начинала одеваться. Анри получил письмо! О, конечно, он пойдет! Место было указано точно, он найдет его сразу. Но все это казалось ей еще далеким и не волновало ее. Она шила равномерными стежками, с усердием швеи. Минуты текли одна за другой. Пробило два часа.
Раздался звонок. Это удивило ее.
– Кто бы это мог быть, мамочка? – спросила Жанна, вздрогнув.
Вошел господин Рамбо.
– Это ты? – обратилась она к нему. – Зачем ты звонишь так сильно! Ты испугал меня!
Добряк был удручен, действительно, рука у него тяжеловатая.
– Сегодня я нехорошая, мне больно, – продолжала девочка. – Не надо пугать меня.
Господин Рамбо встревожился. Что такое с бедной деткой? Он сел успокоенный лишь после того, как Элен незаметным знаком дала ему понять, что девочка, по выражению Розали, «не в духах». Обычно господин Рамбо очень редко приходил днем, поэтому он тотчас же объяснил причину своего посещения. Дело шло об одном его земляке, старом рабочем, не находившем работы из-за своего преклонного возраста; рабочий этот жил вместе с разбитой параличом женой в крохотной комнатке, в такой нужде, что даже представить себе нельзя. Он сам, Рамбо, был сегодня у них, чтобы посмотреть, как они живут. Каморка на чердаке, с прорезанным в крыше окошком, сквозь разбитые стекла хлещет дождь. На тюфяке, набитом соломой, – женщина, закутанная в старую занавеску, а старик рабочий, совершенно отупевший, сидит на полу, даже не находя в себе сил подмести комнату.
– О, несчастные, несчастные! – повторяла растроганная до слез Элен.
Судьба старика не внушала господину Рамбо беспокойства. Он возьмет его к себе, найдет ему дело. Но – разбитая параличом жена, которую муж не решался ни на минуту оставить одну и которую приходилось ворочать, как неодушевленный предмет, – куда ее девать! Что с ней делать?
– Я подумал о вас, – продолжал он. – Нужно, чтобы вы, не откладывая, устроили ее в больницу. Я бы прямо отправился к господину Деберлю, но решил, что вы ближе с ним знакомы и что ваше ходатайство будет иметь в его глазах больше веса. Если бы он согласился оказать содействие, дело было бы покончено завтра же.
Жанна слушала, вся бледная, трепещущая от сострадания. Сложив руки, она прошептала:
– О мама! Будь доброй, устрой бедную женщину…
– Ну разумеется, – сказала с возрастающим волнением Элен. – При первой же возможности я переговорю с доктором, он сам займется этим делом… Скажите мне их фамилию и адрес, господин Рамбо.
Тот, присев к столику, написал несколько слов. Затем, вставая, сказал:
– Без двадцати пяти три. Вы, может быть, застали бы доктора дома.
Элен тоже встала. Вся вздрогнув, она посмотрела на часы. Да, было без двадцати пяти три, и стрелки подвигались вперед. Она пролепетала в ответ, что доктор, верно, уехал к больным. Ее взгляд уже не отрывался от часов. А господин Рамбо, стоя со шляпой в руке, снова начал рассказывать. Эти бедные люди все распродали – вплоть до печки; с начала зимы они день и ночь сидели в нетопленой комнате. В конце декабря они четыре дня не ели. У Элен вырвалось страдальческое восклицание. На часах было без двадцати три. Еще две долгих минуты господин Рамбо прощался.
– Так я рассчитываю на вас, – сказал он. И он нагнулся, чтобы поцеловать Жанну. – До свиданья, детка!
– До свиданья… Не беспокойся, мама не забудет, я ей напомню!
Когда Элен, проводив господина Рамбо, вернулась из передней, стрелка показывала без четверти три. Через четверть часа все будет кончено. Неподвижно стоя у камина, она мысленно представила себе сцену, которая должна произойти: Жюльетта уже там, Анри входит и застает ее. Комната была знакома Элен, мельчайшие детали рисовались ей с ужасающей ясностью. Тогда, еще вся потрясенная надрывающим сердце рассказом господина Рамбо, она почувствовала, что ее охватывает трепет. Будто крик прозвучал в ее душе. Ее поступок, написанное ею письмо, этот трусливый донос – это низость. Ей вдруг открылось это, словно в ослепительном озарении. Неужели она сделала такую подлость? И она вспомнила жест, которым бросила в ящик письмо, ошеломленная, подобно человеку, который глядит на то, как другой совершает дурной поступок, без всякой мысли о том, что ему следует вмешаться. Она словно пробуждалась от сна. Что случилось? Почему она так пристально следит за движением часовых стрелок по циферблату? Прошли еще две минуты.
– Мама, – сказала Жанна, – если хочешь, мы вечером пойдем вместе к доктору… Это будет мне прогулка. Я сегодня задыхаюсь.
Элен не слушала ее. Еще тринадцать минут. Но не может же она допустить, чтобы произошла такая чудовищная вещь. В этом смятенном пробуждении ее воля исступленно сосредоточилась на одном: предотвратить беду. Так надо – иначе жизнь ее кончена. И, не помня себя, она побежала в спальню.
– А, ты берешь меня с собой! – весело воскликнула Жанна. – Мы идем к доктору сейчас же, – так, мамочка?
– Нет, нет, – ответила Элен. Ища свои ботинки, она наклонилась, чтобы взглянуть под кровать.
Не найдя их, она только махнула рукой, решив, что может пойти в легких домашних туфельках, которые были у ней на ногах. Теперь она рылась в зеркальном шкафу в поисках шали. Жанна с заискивающей ласковостью приблизилась к ней.
– Так ты не идешь к доктору, скажи, мамочка?
– Нет.
– Возьми меня все-таки с собой… Ах, возьми меня! Я буду так рада!
Но Элен нашла наконец шаль, набросила ее на плечи. Боже мой! Оставалось только двенадцать минут – только время добежать. Она явится туда, она что-нибудь предпримет, все равно что. По дороге она придумает.
– Мамочка, возьми меня с собой, – повторяла Жанна все более тихим и умоляющим голосом.
– Я не могу взять тебя, – ответила Элен. – Я иду в такое место, куда дети не ходят… Розали, подайте мне шляпу!
Лицо Жанны побледнело. Глаза ее потемнели. Голос стал отрывистым.
– Куда ты идешь? – спросила она.
Мать, не отвечая, завязывала ленты шляпы.
– Ты теперь всегда уходишь без меня, – продолжала девочка. – Вчера ты уходила, сегодня уходила и вот уходишь опять. Мне так грустно, я боюсь оставаться здесь одна… О, я умру, если ты бросишь меня… Слышишь, умру, мамочка…
Рыдая, в припадке горя и бешенства, она вцепилась в юбку Элен.
– Послушай, пусти меня, будь благоразумна! Я вернусь! – твердила мать.
– Нет, я не хочу… не хочу… – бормотала девочка. – О, ты уже не любишь меня, иначе ты взяла бы меня с собой… О, я чувствую, ты больше любишь других… Возьми меня, возьми меня, или я останусь здесь на полу, ты найдешь меня на полу…
И она обхватила руками ноги матери, рыдала, уткнувшись лицом в складки ее платья, цеплялась за нее, повиснув на ней всей тяжестью, чтобы не дать ей сдвинуться с места. Стрелки часов не останавливались: было без десяти три. Элен пришла мысль, что она ни за что не поспеет вовремя; потеряв голову, она резко оттолкнула Жанну.
– Что за несносный ребенок! – воскликнула она. – Это настоящая тирания! Если будешь плакать – смотри у меня!
Она вышла, хлопнув дверью. Жанна, шатаясь, отступила к окну; оцепенев, белая как полотно, ошеломленная грубостью, она даже перестала плакать. Простирая руки к двери, она дважды крикнула: «Мама! Мама!» – и, упав на стул, потрясенная ревнивой догадкой, что мать обманывает ее, она застыла, глядя расширенными глазами в одну точку.
Элен торопливым шагом шла по улице. Дождь прекратился. Только отдельные крупные капли с кровельных желобов стекали ей на плечи. Она собиралась поразмыслить по дороге, наметить план действий. Но теперь она стремилась лишь к одному – поспеть вовремя. У Водного прохода она на мгновение остановилась в нерешительности. Лестница превратилась в поток – то низвергались по скату переполненные водосточные канавы улицы Ренуар. Вдоль ступенек, между жмущихся друг к другу стен, летели брызги пены; блестели углы камней, омытые ливнем. Бледный, падавший с серого неба свет белесо озарял проход между черных веток деревьев. Кое-как подобрав юбку, Элен начала спускаться. Вода доходила ей до щиколоток, туфли чуть не остались в луже; она слышала вдоль ската звонкий шепот, подобный тихому журчанью ручейков, текущих среди высоких трав в лесной чаще.
Внезапно Элен очутилась на лестнице, перед дверью. Она стояла перед ней, не дыша, в мучительной нерешимости. Вдруг ей вспомнились слова старухи, и, отбросив колебания, она постучалась в дверь кухни.
– Как, это вы? – сказала тетушка Фетю.
Она уже не говорила обычным плаксивым голосом. Ее сощуренные глазки блестели. Угодливый смешок дрожал в бесчисленных морщинах лица. Старуха уже не стеснялась с Элен; слушая ее прерывистые слова, она похлопывала ее по рукам. Элен дала ей двадцать франков.
– Награди вас Господь, – пробормотала по привычке тетушка Фетю. – Все, что вам будет угодно, деточка моя!
IV
Развалившись в кресле, вытянув ноги перед пылающим камином, Малиньон спокойно ждал. Для большей изысканности он задернул занавески на окнах и зажег свечи. Он сидел в первой комнате, ярко освещенной маленькой люстрой и двумя канделябрами. В спальне, наоборот, царила мгла, смутно озаряемая хрустальным фонарем. Малиньон вынул часы.
– Черт возьми! – пробормотал он. – Уж не оставит ли она меня еще раз с носом?
Он слегка зевнул. Ожидание длилось уже целый час – это было не слишком весело. Он встал и еще раз окинул комнату взглядом, проверяя, все ли готово к приему гостьи. Расположение мебели не понравилось ему – он придвинул к камину двухместный диванчик. Свечи горели, бросая розовые отсветы на кретон обивки, комната нагревалась, молчаливая, замкнуто-уютная; снаружи налетали резкие порывы ветра. Малиньон в последний раз заглянул в спальню. Он почувствовал тщеславное удовлетворение: она казалась ему превосходно убранной, полной «шика»; мягкая ткань, драпировавшая стены, придавала ей сходство с альковом; кровать терялась в сладострастном полумраке. В то время как он располагал поизящнее кружева подушек, послышался троекратный быстрый стук в дверь. То был условный знак.
– Наконец-то! – торжествующе сказал он вслух и побежал отворять.
Вошла Жюльетта с опущенной вуалеткой, закутанная в меховое манто. Пока Малиньон тихонько закрывал дверь, она минуту стояла неподвижно, ничем не выдавая волнения, перехватившего ей горло. Но прежде чем молодой человек успел взять ее за руку, она, подняв вуалетку, открыла улыбающееся, чуть бледное, очень спокойное лицо.
– Что я вижу? Вы зажгли свет! – воскликнула она. – А я думала, что вы терпеть не можете свечей среди бела дня.
Малиньон, намеревавшийся заранее обдуманным страстным движением заключить ее в свои объятия, слегка смутился. Он объяснил, что дневной свет был бы здесь неприятен, что окна выходят на пустыри. К тому же он обожает ночь.
– У вас никогда не добьешься толку, – продолжала, подшучивая над ним, Жюльетта. – Весной, на моем детском балу, вы обрушились на меня: и склеп-то у нас, и будто к покойнику входишь… Ну, допустим, что ваши вкусы изменились.
Казалось, она пришла с визитом, она напускала на себя уверенность, заставлявшую ее говорить чуть громче обыкновенного, – единственный признак ее смущения. Подбородок ее порою слегка подергивался, словно она ощущала стеснение в горле, но глаза блестели: она остро наслаждалась своей неосторожностью. Это было что-то новое, еще не испытанное; она вспомнила о госпоже де Шерметт, у которой был любовник. А ведь это все-таки, ей-богу, забавно!
– Посмотрим, как вы устроились, – продолжала Жюльетта. Она стала обходить комнаты. Малиньон следовал за ней, думая о том, что ему следовало тотчас поцеловать ее; теперь было слишком поздно, приходилось ждать. Тем временем Жюльетта глядела на мебель, осматривала стены, поднимала голову, отступала назад, болтая при этом без умолку.
– Мне не нравится ваш кретон. Как он вульгарен! Где вы только его откопали? Какой отвратительный розовый цвет!.. А этот стул был бы мил, не будь он так раззолочен… И ни картин, ни безделушек, ничего, кроме этой безвкусной люстры и канделябров… Ну, милый мой, попробуйте теперь посмеяться над моей японской беседкой!
Она смеялась, мстя за его прежние нападки, которых не простила ему.
– Хорош ваш вкус, нечего сказать… Да вы знаете, что мой божок лучше всей вашей обстановки?.. Приказчик из модного магазина и тот не прельстился бы этим розовым цветом. Вы, наверно, мечтали соблазнить вашу прачку?
Малиньон, очень уязвленный, молчал. Он пытался увлечь ее в другую комнату. Она остановилась на пороге, говоря, что ни за что не отважится войти в такую темь. Впрочем, ей и без того ясно – спальня под стать гостиной. Все это изделия предместья Сент-Антуан. Особенно развеселил ее фонарь. Она безжалостно смеялась над ним, вновь и вновь возвращаясь к этому грошовому ночнику – вожделенной грезе бедных мастериц, не имеющих своей обстановки. Такой фонарь можно купить в любом дешевом магазине за семь с половиной франков.
– Я заплатил за него девяносто франков! – с досадой воскликнул наконец Малиньон.
Она казалась очень довольной, что рассердила его. Овладев собой, Малиньон, не без задней мысли, спросил ее:
– Вы не снимете манто?
– Сниму, – ответила она. – У вас так жарко.
Она сняла даже шляпу. Малиньон отнес шляпу и манто на кровать. Когда он вернулся, Жюльетта сидела перед камином и по-прежнему оглядывалась вокруг. Ее лицо снова было серьезным; она согласилась сделать шаг к примирению.
– Это очень некрасиво, но все-таки у вас неплохо. Обе комнаты могли бы быть очень милы.
– Э, для чего здесь это нужно! – бросил он с беззаботным жестом.
Он тут же пожалел об этой глупейшей фразе. Нельзя было выказать себя более грубым и неловким. Жюльетта опустила голову, вновь ощутив болезненное стеснение в горле. На минуту она забыла, зачем она здесь. Он захотел по крайней мере воспользоваться ее замешательством.
– Жюльетта, – прошептал он, наклоняясь к ней.
Она жестом заставила его сесть. Их роман начался на морских купаньях, в Трувиле; когда Малиньону наскучил вид океана, ему пришла в голову блестящая мысль влюбиться. Уже три года, как они были с Жюльеттой в приятельских отношениях, хотя вечно ссорились. Однажды он взял ее за руку. Она не рассердилась и сначала обратила это в шутку. Потом – голова ее была пуста, сердце свободно – она вообразила, что любит его. До той поры она делала приблизительно то же, что делали вокруг нее все ее подруги, но одного не хватало в ее жизни – страсти; любопытство и желание быть, как все, дали ей побудительный толчок. Если бы в начале их романа Малиньон вел себя грубо-наступательно, она, без сомнения, не устояла бы. Но он возымел тщеславное намерение победить ее своим остроумием и поэтому дал ей время привыкнуть к той кокетливой тактике, которой она с ним держалась. В результате при первой вольности с его стороны, однажды ночью, когда они вдвоем, словно оперные любовники, смотрели на море, она прогнала его, удивленная, раздраженная тем, что он расстроил этот развлекавший ее роман. Вернувшись в Париж, Малиньон дал себе клятву действовать более искусно. Он захватил Жюльетту в полосе скуки, под конец утомительной зимы, когда привычные удовольствия – обеды, балы, премьеры – начали удручать ее своим однообразием. Мысль о специально для нее обставленной квартирке, снятой на глухой улице, таинственность подобного свидания, чудившийся ей привкус порочности соблазнили Жюльетту. Это показалось ей оригинальным: ведь надо же все испытать! И в глубине души она оставалась так невозмутимо спокойна, что чувствовала себя в квартире Малиньона не более смущенной, чем у тех художников, у которых она выпрашивала полотна для своих благотворительных базаров.
