Зосима Тилль
Миры Однопомётные. Коллекционное издание
Авось на небось
Пятая психически-терапевтически-логическая часть радио- спектакля на коротких волнах. С незримым налётом дедушки Фрейда и Карла, нашего, Густавовича Юнга.
«Я – стар. Я – супер стар», – по слогам, но всё-таки выговаривал Космос, – «Супер настолько, что все мои воображаемые любовницы давно повыходили замуж, а некоторые из них уже успели развестись и пойти по второму кругу».
Шёл третий день помужчинских посиделок. Космос и Мефодий, с примкнувшими к ним Голосом с потолка и Гусляром-самодуром, в четыре глотки поглощали запасы портера близлежащего к дому Мефа минимаркета. Пивопровод «магазин-живот-водопровод» работал более чем исправно, и в этом явно прощупывалась рука магазинной кассирши, заприметившей Фодю ещё на позапрошлогодней распродаже, ведь за периметр никто из собутыльников выйти не мог по определению. Изрядно осолоделая компания томилась в ожидании прибытия отошедшего к тому моменту от дел почтового Филина и напросившегося в буквальном смысле к нему на хвост Оказии. Но погода в последние времена суток была явно нелётной, и гости с Кубани-матушки непреодолимо задерживались. Загостившийся со времен недавних потолке кухни Фодиной «однушки» Старый Казак портером явно брезговал, а потому пил свой самограй в одиночку, снисходя до честной компании только в целях пополнения запасов проточной воды, кою использовал в качестве запивки.
«А вот я считаю…», – начал было Мефодий, но полёт шмеля его мысли тот же час был безапелляционно прерван Космосом.» …Считает он, математик! «Мать-и-мачех», евпатий-коловратий! Меф, люблю я людей, которые своей обидой заставляют меня верить, что я – не дурак. На дураков ведь не обижаются? Так что как по матушке я и без тебя прекрасно… считаю, ты мне скажи лучше, как тебя по батюшке звать-величать?» «Александрович я», – совсем з глузду зъихав пробурчал в ответ Фодя.
Не скромность украшает человека, но человек скромность. Если вам говорят, что Вы – гений, смутитесь и, как бы извиняясь, робко возразите: «Ну что Вы, право слово… Можно и на «Ты» … Чтобы Вас не сочли наглецом, не говорите людям правду. Не врите, чтобы не сочли лжецом. И ни в коем случае не молчите – на веки вечные прослывёте трусом. Чувство собственного достоинства – чувство принятия себя в качестве значимого человека. Если «принятия… вне сравнения с другими», то да, оно, несомненно, имеет место в вас быть. Только фокус заключается в том, что «вне сравнения», в чистом виде, в последнее время оно почти не встречается. О чувстве собственного достоинства любят разглагольствовать люди, оправдывающие свои ничем не обоснованные претензии на ничем не подкрепленные амбиции, маскируя под понятием чувства собственного достоинства собственную же гордыню. Нельзя иметь и всё, и сразу, и море, и по колено. Так что, если Вам ущемили достоинство, знайте, ни для чего другого оно попросту не годилось.
«Лексаныч, пойми ж ты, мил мой человек, когда от тебя уходит женщина, она уносит с собой всех тараканов, живущих в её голове», – Гусляр оседлал своего горбункового конька, – «Обитающих в её в животе мотыльков, что слетались вашими бессонными ночами на горящую люстру, уносит тоже. Тебе же остаются только трахающиеся в голове мухи и никуда не девшееся от тебя одиночество. Прошлое никогда не бывает прошедшим, бывшее никогда не бывает былым. Пока в тебе ещё теплятся воспоминания, оно для тебя всё ещё настоящее, пусть «хотя бы» и «всего лишь», и «на один процент». Смирись, не спрашивает – не сплясывай.
Бытует мнение, что, если во сне ты наступил в коровью лепёшку или в кучку собачью, значит, в будущем тебя ждут большие деньги. А вот если, к примеру, тебе приснится, что ты сам по себе опростался? Уж не к богатому ли внутреннему миру это? Никто из нас не море, чтобы ждать у него погоды. Кто-то океан, кто-то река… Я вот, к примеру, лужа» … «Но даже лужа ждёт, ждёт верно и преданно, ждёт своего собственного, не похожего на других дождя. Пускай он будет хоть из лягушек – лишь бы был. Нужно не собираться ждать, а ждать, ждать назло и вопреки всему», – возразил ему некстати очнувшийся Голос с потолка.
В странном мире есть странные слова. Вот говорят о ком-то: «Он стоял за правду». Где? Когда? Зачем? За шкафом? И если стоял, то в какой позе?.. И почему эта правда сама за себя не стояла? Она что – сдала позиции? Хотя почему сдала… И снова вопросы – как шпион сдала, по какому курсу сдала, сдала экстерном как экзамен? Или, вот слово «сидеть». Рассмотрим вариации. Он сидит в тюрьме… Да ни фига он там не сидит! Он в постоянном движении. Пытается остаться целым, работает, шестерит, ждёт «звонка» … Хотя, как можно ждать понятие? С чаем и печеньками или коньяком и шашлыками? А вот ещё – она сидит в очереди. Куда? Да куда угодно! Понятие очереди – динамичное. А понятие «сидеть» очень далеко от мобильности. В общем, каков мир, таковы и слова в нём. Впрочем, если бы странности ограничивались только ими…
«…Очень страшная вы женщина, Мефодий!» – демонически рассмеялся сверху кто-то голосом Старого Казака-гостевана. «Я не страшная… Тьфу-ты! Я – не женщина!», – закрываясь руками от заполнившего всё окружающее пространство смеха прокричал Меф.
За окном стояла квадратная ночь. Квадратной она была то ли потому, что день перед этим был круглым, а ночь от дня, хоть и в состоянии запоя, но всё-таки должна иметь отличия, то ли потому, что квадратной была голова Фоди после того количества портера, которые они за последние дни на четверых уговорили.
«Женщина?.. Страшная?.. А знаешь ли ты, что страшным женщинам грешить в девять раз проще, чем красивым?», – вывел Мефа из оцепенения голос Космоса, – «Ведь для симпатяжек «профильной» является только одна заповедь – седьмая, а для дурнушек – все оставшиеся девять. Так что ты, Фоденька, в зоне риска. Тем более, что имеешь неосторожность внятно разговаривать во сне». «А? Что? Я спал?» – всё ещё не разогнав туманность перед глазами, пробормотал Меф. В другой раз этот участок межзвёздной среды, зависший перед глазами Мефа, можно было бы списать на Андромеду, но так как женщин в их компании с первого глотка посиделок отмечено не было, банальным объяснением ей служили контрабандные «козьи ножки» Космоса, коих накануне сабантуя из Голландии ему доставили изрядно. «Что с тобой, добрый молодец?», – настороженно поинтересовался Гусляр-самодур, – «А то, не приведи Господь, белочка в гости пожаловамши и санитаров звать пора, а я тут уставший?» «Да, нет… Точнее… Кажись, нет… Каждую ночь привычку взял снится… Совсем измотал уже этот сон… Так что я ни в чём не уверен», – отхлебнув портера со дна кружки и тем самым окончательно проснувшись, подытожил Фодя. «Что, «некрасивая вы женщина», Мефодий?» – уточнил Голос с потолка. «Он самый гад, будь он не ладен», – с неохотой подтвердил Меф. «Да, я смотрю, ты бесповоротно повзрослел, мой мальчик», – с улыбкой на лице серьёзно сказал Космос. «Настало время тебе кое-что узнать. Лучше уж это расскажу тебе я, чем тебя случайно научат «туалетные дедушки». «Туалетные дедушки?» – переспросил Фодя, – «Это те, которые часами стоят у писсуаров общественных уборных?» «Они самые, дорогой мой, они самые. Дай-ка, я обновлю тебе голову и портер, а ты пока послушай меня», – Космос глубоко затянулся самокруткой. «Эх, хорош табачок, да отступать некуда, позади…», – он, так и не решив, что позади, стремительно затушил окурок в банку из-под шпрот и надел на себя выражение лица, которое ничего, кроме длинного щекотливого разговора, не предвещало.
Когда читаешь «между строк», всегда выходит «как-то так». Вы никогда не задумывались, что большинство наших проблем произрастает из нашей же недосказанности. Нашей недопонятости. Из нашей всеобщей недокоммуникабельности. Мы боимся быть неправильно понятыми, не так истолкованными, превратно объясненными и не ко двору принятыми. И никто, почти никто из окружающих не скажет тебе в лицо «подожди, не наломай дров», «на твоем месте я бы так не делал» или «тут ты был не прав, исправь немедленно». Наоборот, замрут в ожидании счастья, что у тебя-соседа «корова сдохла». Почти, потому как те, кто не смолчит, среди нас редкость редкая. Но они, хоть и крайне редко, но всё ещё встречаются. Назло всему. Люди, разговор с которыми действует как протрезвляющий кулак промеж глаз. Люди, которых посылает тебе твой ангел-хранитель Космос, ибо его самого хватать на всех техническим заданием не предусмотрено.
«Дорогой мой Меф», – издалека начал Космос, – «Наши приятельские отношения давно уже переросли в настоящую мужскую дружбу. Мы можем позволить себе пить портер со шпротами и за глаза называть друг друга корешами. И это, поверь мне, что-нибудь да значит, причем в глобальных масштабах.» Космос изо всех сил старался вызвать к себе доверие, – «С Вселенной ты тоже знаком. Пока что шапочно, но, уверяю тебя, это только пока. Но не приходило ли в твою просветлённую голову, что Космос и Вселенная – суть одно и то же, только Космос – имя рода мужского, а Вселенная – женского? Так какая, между нами, разница? Но так уж повелось, что Космос есть Космос, а Вселенная есть Вселенная. Меня любит Андромеда, Вселенная любит Человека, каждый из нас идёт своим половым путём. Но могло бы всё быть несколько иначе.
Думаю, ты догадывался, что изначально этот путь для нас с Вселенной был единым? Я исполнял мужские обязанности – охотился с Гончими Псами на Большую с Малой Медведицей, добывал Рыб и Раков и нёс всё в дом. Вселенная, как и положено женщине, заботилась об Овнах, Тельцах, Козерогах и прочей домашней скотине, готовила в Печи Геркулес, тусовала с Андромедой, Кассиопеей и прочими Девами. В общем, всё как у людей. Так было до тех пор, пока не появился Змееносец. Он-то и напел Вселенной, что она тоже может охотиться не хуже моего, а мне было бы не лишним уделять побольше внимания домашнему очагу и бытовым заботам. Со временем наши супружеские обязанности размылись настолько, что чисто мужского и чисто женского в них не осталось ни на шпроту, тьфу-ты, йоту», – Космос наколол на вилку пару жирных шпротин и продолжил.
«Дальше начались проблемы с идентификацией. Ведь у нас, мужиков, как? Что в женщине на первый раз увидишь, тем она навсегда для тебя и остаётся. Именно поэтому приставать к жене на пятом году брака со своими сексуальными фантазиями чревато. Но вместо девушки, растрепавшей Волосы Вероники по Млечному Пути, я к тому моменту наблюдал рядом с собой Центавра в женском платье, да и сам периодами стал ощущать себя Гидрой в рыцарских латах. Со временем это приобрело настолько изощрённые формы, что меня стало уже интересовать, что ощущает Вселенная, имея дело со столь вожделенным мной? Захотелось новых ощущений, появилась тяга познать ещё не деланное и сделать ещё не познанное. И хотя такие мысли казались мне и несколько противными, но они, признаться, подспудно манили».
«Некоторым кажется, что им что-то кажется», – решил разрядить изрядно поднапрягшуюся от внезапно нахлынувших на Космоса воспоминаний обстановку Голос с потолка, – «Иногда им кажется то, что им совсем не кажется, а другим вот не кажется, они, даже не крестясь, считают первых странными. Странные люди в странном мире. Купание строго запрещено! Значит, если делать это ласково, нежно, мягко и добродушно, то – „полный вперёд!“ – купайся сколько влезет. Хотя, куда это „купайся“ может влезть и откуда потом вылезть, вот в чём вопрос…»
На самом деле любой нормальный мужик, заходя в помещение, где присутствуют голые мужики, будь то баня или общественный туалет, свой первый взгляд бросает на их мужские достоинства. Не потому, что не прочь немного «поиметь с ними дело», «свести концы с концами», но потому, что подсознательно хочет убедиться, и его достоинство достаточно большое и мощное. «Моё мужское достоинство круче твоего мужского достоинства», – он всегда закомплексован на этом, и именно этой неуверенностью объясняется его любопытство к превосходящим его размеры мужским причиндалам. Любопытство, из-за которого, хоть на долю процента, но он допускает в себя ощущение своего непротивления немного поиметь с ними дело. Пытливость, продиктованная не влечением к чужому половому члену, но исключительно мужицкой тягой первооткрыть – ощутить, познать, сделать так, как ещё не было, попробовать по-другому, а не так, как уже есть сейчас и, если отмотать ситуацию на момент «до того».
Тем временем, пока Голос толкал свои умиротворительные речи, в просветительских целях, со стороны прихожей что-то ухнуло, бухнуло и покатилось. Ничем иным, кроме как стряхиванием с хвоста задремавшего прохвоста-Оказии таки добравшимся до берлоги Мефа Филином, это быть никак не могло. Оправившись с дороги, гости струсили с себя дорожную звёздную пыль и постарались, как можно более незаметно подсесть к столу. Надо сказать, это им очень даже удалось, ибо никто из увлеченных диспутом собутыльников их прибытия в тот момент не заметил. «И вот, когда я всё чаще и чаще начал ловить себя на мысли, что я, Космос, не прочь почувствовать себя Вселенной с другим Космосом или Космосом и другим Космосом», – в очередной раз промочив горло портером продолжил Космос, – я вспомнил себя «до того» – юношей вьюным, для которого даже колебания на эту тему были невозможны. Потом, посмотрев на себя, сформировавшегося – мужика, с нормальным набором хромосом, без проблем с потенцией и женским вниманием, но с потребностью в новых ощущениях и действиях, я понял, наши отношения с Вселенной стали очень похожи на супермаркет «Всё для счастья и любви», любви по закону о правах потребителей. Закону, по которому я могу потреблять, кого и как мне заблагорассудится, но меня могут потреблять абсолютно точно те же и точно также. С тех пор Вселенная и любит Человека, а Андромеда – меня. И всё это – нормально, хотя и палку перегибать тоже нельзя…»
Нельзя перегибать палку, ибо настоящее неминуемо станет прошлым, а палка отскочит в лоб тебе уже в будущем. Если человек твой, то его неминуемо должно хотеться распять. Или раз шесть. А в оставшееся время четвертовать и третировать. До двоения в глазах и полного единоначалия. В любом ином случае – ставить на зеро. Многие ошибочно принимают жизнь за рулетку. Не играет ставка на «красном», подфартит на «чёрном». Можно допустить, что такие игроки знают в жизни многое, но никогда не учитывают, что сумма всех ячеек рулеточного колеса равна шестистам шестидесяти шести. Хочешь понять себя – слушай голоса в своей голове. Они плохого не посоветуют. Хотя бы из-за того, что крайне не заинтересованы лишиться своего обиталища. Ведь кроме тебя, по большому счёту, они никому не нужны. Да и ты, если призадуматься, тоже.
«Так мы можем договориться до того, что любой чужой хрен редьки своей зализанной может быть слаще, господа хорошие. Своя, она и на чужом дворе хороша. Особенно на чужом, я бы даже сказал», – вышел из онемения от услышанного Гусляр-самодур. «Ты, Фодя, меня, конечно, извини, но мне время потребуется, чтобы всё, что Космос сейчас тебе про сны твои навязчивые провещал, переварить и усвоить. Так что ты налей и отойди, от греха подальше. Я, когда пьяный, невсебяемый случаюсь. Не приведи Господь, втебиться могу. Кулаком. Любя, конечно, но всё же… Вы лучше, чем разговоры щепотливые вести, за портером бы в прихожую прошествовали, да наливали уже за встречу долгожданную. Авось, там сумка с чёрным зельем вновь появилась, время всё же, как-никак…» Чутьё Гусляра не подвело – у входной двери стояла не понятно откуда в очередной раз материализовавшаяся потрёпанная временем хозяйственная сумка, битком набитая пузатыми бутылками тёмного стекла.
«Бабы у тебя давно не было, Мефодий», – тоном знатока примирительно заключил Оказия, – «А та, что была, не баба, ей Богу, а дурой дура. Отсюда все ноги из ушей и растут, кому как не мне знать-то! Я вот тоже исподнее мужское да ношенное Филина подговаривал тырить в интересах срамных да собственных, а уж что творил с ним потом и вспоминать непечатно как-то. Фил раз за это от Аглаюшки, по пьяни попавшись, так получил, что на покой с работы почтовой увольняться привелось. Но вот, как появилась в жизни моей содомитской Зинаидушка – свет моих очей, оно само по себе как-то и рассосалося, в самом натуральном смысле этого слова. Так что баба тебе нужна, а не дура, хоть и эмансипированная. Да, Филя-Филимон?» «Истину глаголешь, подъесаульник в отставке. Ну, что стоим, кого ждём?» – с ехидцей ухнул за их спинами Филин, – «Разобрались – пора и честь знать да за встречу пить! Айда к столу, а то заждались нас там уже, авось-на-небось».
«Насилья над собой с рожденья не терплю, особенно когда я сам себя насилю…», – с непередаваемым пафосом продекламировал полупризнанный поэт вселенского масштаба. В отучневших от выпитого глазах внимавших его вдохновению собутыльников одномоментно вспыхнул немой вопрос. «Хоть не складно и не ладно, а бельишко не прохладно!», – ничтоже сумняшеся заявил довольный собой Космос, – «Ну, «в общем», «как-то так», и «вы меня поняли»!»
Впрочем, понимание озарило лица исключительно коренных жителей Засторонья и примкнувших к ним толмачей. Меф уже с час как безмятежно спал.
Терапевтический эффект беседы с Космосом, усиленный несколькими кружками портера, имел место быть, и «страшная Вы женщина, Мефодий» более не беспокоила. На смену ей пришёл детский калейдоскоп из цветных стекляшек, который кто-то неведомый плавно вертел под сомкнутыми веками Мефа подобно рычагу шарманки Папы Карло. Образы складывались разные, но тревожности не приносили, а посему спал Фодя размеренно и чинно. Внезапно, сквозь круговорот фракталов, до слуха Мефодия полузабыто донеслось: «…Мефодий, где же ты, однопомётный мой?». Почему-то сразу возник образ позапрошлогодней кассирши с распродажи, но Мефодий сделал над собой усилие, и морок развеялся. На смену ему прислали изображение темно-зелёного стекла бутылки муската в изящной женской руке. Задником ей почему-то служила усатая морда флегматичного сома. Внезапно рыба сделала сальто назад, плеснув хвостом так, что даже сквозь сон до лица Мефодия долетели брызги холодной аквариумной воды. «Аглая?», – только и успел прошептать Меф, и проснулся.
Перед лицом всплыла натужно улыбающаяся физиономия Оказии. В руках у Зинаидиного мужа был невесть откуда взявшийся пульверизатор для глажки белья, нацеленный Мефу прямо промеж глаз. «Очухался, противный?», – Оказия с ехидным смешком в последний раз брызнул в лицо Фоде и отложил «годильник» подальше от греха. «Спит, видите-ли, он! Мы тут с ума сходим, не угоремши ли наш добрый молодец, а они спать изволють! Видать, нельзя тебе, мил человек, портером-то так увлекаться…»
В момент протрезвевший Фодя молча встал и в порыве решимости собрал со стола все недопитые бутылки с чёрной жидкостью. Нетвёрдым шагом подойдя к раковине, он, на глазах изумлённой публики, вылил остатки былой роскоши в сток, после чего сел за стол и закурил, чего не случалось с ним уже множество лет. «Вот це мне любо!» – поддержал его из межпотолочного шва Старый Казак и шваркнул в сторону раковины остатки самограя из своего гранённика. Но, так как годы брали своё и зрение у Казака было уже не то, он промахнулся, и первач пришёлся ровно на Фодину макушку.
Мефодий обтекал. Пахучая ядрёная жидкость струилась по лицу, так и норовя застить глаза и затечь в рот. Меф поморщился и фыркнул: «Ну что, господа хорошие, посидели – пора и честь знать. Собираем манатки и готовимся на выход. Со стола я сам приберу».
«Ну что, мужики? До пивняка и разбежались, раз хозяин так явно нам на дверь указывает», – с еле теплящейся надеждой в голосе то ли предложил, то ли констатировал неизбежное Гусляр-самодур. «Слова не мальчика, но мужа», – затихая, назидательно произнёс Голос с потолка. «Я стар, я супер стар…» – завёл свою шарманку Космос, – «А для такого кипеша вдвойне. Тем более меня Андромеда ждёт». «Ну, хозяин – барин», – звучно ухнул Филин, и подхватив на хвост слабо к тому моменту сопротивлявшегося Оказию, на пару с Космосом растворился в дверном проёме.
«Хорошего – помаленьку, горького – не до слёз, а подстрекателей не бьют», – только и успел подумать им вслед Меф, как в прихожей вновь материализовалась потрёпанная временем хозяйственная сумка, битком набитая пузатыми бутылками тёмного стекла.
Лучшее, конечно, впереди
Шестая, обращенная исключительно в себя часть начинающего становиться долгоиграющим радиоспектакля на коротких волнах.
«Ванная – место, где можно остаться совсем одному, сбросить груз забот, растворить их в воде», – нагло передирал со старой магнитофонной кассеты шосткинского комбината Автор-жгун, – «Дверь заперта и сюда не войти уже никому, ты, наконец, один в этой белой пустоте» … Качество записи на порядком размагниченной плёнке явно страдало, и начинающему плагиатору приходилось по несколько раз отматывать назад, чтобы записать хромающий ритмом текст слово в слово. «Ванная – то место, где можно раздеться совсем донага, вместе с одеждой сбросить улыбки, страх и лесть. И зеркало, твой лучший друг, плюнет тебе в глаза, но вода все простит и примет тебя таким, как ты есть».
«Думаешь прокатит?» – внезапно спросила Автора Совесть, – «У всех не прокатывает, а у тебя прокатит?» «Слушай, Совесть, откуда ты взялась?» – Жгун был явно огорошен её внезапным угрызением, – «Я же тебя в первом классе на ластик променял. Белый такой, мягкий, со слоном, он ещё бумагу не драл». «Бумерангом к нам всё возвратится», – нараспев промурлыкала Совесть и довольно хихикнула. Автор перелистнул страницу и продолжил манипуляции с магнитофоном. «О, Боже! Как хочется быть кем-то – миллионером, рок-звездой, святым, пророком, сумасшедшим или хотя бы самим собой… Самим собой? Это сложно… Это возможно только здесь».
На очередном ревинде пассик моторчика магнитофона не выдержал, и Автору пришлось прибегнуть к помощи старого проверенного друга – карандаша. «Ванная – то место, где так легко проникнуть в суть вещей, поверить, что ты знаешь, где правда, а где ложь, а главное – никто не видит, чем ты занят здесь – то ли режешь вены, то ли просто блюешь. О, ванная комната! Пою тебе хвалу за простоту, за чистоту, за мыло и за душ, за всепрощение, за воскрешение, за очищенье наших душ!», – полуакустическая гитара закончила блюзовый квадрат флажолетом, и Автор-жгун занёс авторучку над концом строки. «И?», – спросил Автор настырно зудящую Совесть. «И? Чё?» – передразнила его она. «Ничё…», – слабо попытался оправдать себя он. «Ну и всё», – заключила Совесть. Жгун поставил жирную точку, нарисовал значок копирайта и приписал: «Майк Науменко, группа «Зоопарк».
«Интересно, ты позволишь мне в рамках одного рассказа посчитать уборную тоже ванной комнатой?» – обратился Автор к Совести, – «Ты ж меня в первом классе на ластик», – уклончиво ответила она, – «Так что теперь поступай, как знаешь, взрослый уже». «Ну, санузел в моей квартире совмещенный, так что, отбросив в общем принципы, я недалёк от истины», – внезапно для себя в рифму заключил Автор и, приметив в этом знак свыше, сделал глубокую затяжку.
«Отношения…», – не продрав горло, с места в карьер вступил Голос с потолка. Гусляр был временно недоступен так как надысь имел неосторожность самодурно зависнуть на хвосте Филина в тёплой компании прохвоста Оказии. Потому Голос сеял доброе, разумное, вечное в гордом одиночестве, отчего был краток и немногословен. «Отношения – это пресс-форма, в которую мы заливаем содержимое души. В наших мирах, куда так редко и выборочно мы впускаем Своего Человека, отношения настоль разнообразны, что формы их можно перечислять до бесконечности: дождь-лужа, река-море, маньяк—жертва, ложка—тарелка. Мозаика отношений собирается по принципу ведущий-ведомый, начинаясь с «шестидесяти девяти», но в итоге всегда стремясь к «девяносто шести».
«Устал, простыл, хронический недосып», – с самого утра крутился в голове у Мефодия речитатив известного в узких кругах рэпера из третьей столицы. С самого со сранья изрядно помятый Меф торчал в офисе. Несмотря на то, что руководство протрубило общий сбор, вокруг никого и ничего не происходило. Мефу не оставалось другого, кроме как, стоя у полноростового окна курилки, напряжённо вглядываться в даль. Даль заслоняла консервная банка соседнего бизнес-центра, и поэтому складывалось впечатление, что Фодя что-то судорожно, но тщетно ищет глазами в окнах соседских офисов. Когда он уже готов был плюнуть на это дело и вернуться в опенспейс, в ухо неожиданно постучался сиропно-приторный нисходняк букв: «Вы не заблудились? Я могу Вам чем-то помочь?» Меф резко развернулся, и его глаза упёрлись в бейдж: «Эраст Краснопуськин, служба курьерской доставки».
«Очень страшная Вы женщина, Мефодий!», – не терял инициативу курьер, – «Вот наблюдаю за Вами уже несколько лет – ни стиля, ни шика, ни шарма, ни лоска. О блямуре вообще промолчу… Вечно взъерошенная, чего-то там себе думающая. Но какая же, не смотря на все эти недостатки, у Вас попочка, Мефодий! Да и горло, судя по тому, как вы иногда кричите на подчинённых, тренированное. Пухлость губок, надеюсь, не накусанная?» – убедившись, что гарантированно обратил на себя внимание, затоковал Краснопуськин, – «Может быть да как-нибудь, ну что, куда? к тебе? ко мне?» – с приторно-сладким выражением лица он попытался приобнять Мефа. «Ты что, из этих что-ль, „туалетных дедушек“, краснокочанный Эрос?» – Меф машинально развернулся к нему передом и инстинктивно попятился назад. «Я – Эраст, Мефодий, Э-э-э—раст. Я почту по зданиям разношу, корпоративную, я давно тебя заприметил». «Я-то тут при чём, Эраст?» – насилу удержался от рифмы Меф, – «Бред какой-то!». «Бред – не бред, но прав был один тверской губернатор, когда про говорящие фамилии писал, а уж говорящие имена вообще „ммммм“, скажу вам!» – недвусмысленно выдохнул ему в лицо Эраст и, неприлично вихляя полупопиями, направился в сторону стороны выхода из курилки. Отворив массивную дверь клозета, он в крайний раз обернулся и хитро подмигнул: «А ещё Вы глупая женщина, Мефодий!» После чего растворился в бесконечных коридорах по-утреннему хмурого бизнес-центра. Точнее, растворился только сам Эраст, слова он намеренно оставил в предбаннике уборной, с усилием захлопнув за собой дверь.
«Вы когда-нибудь задумывались, почему наши отношения складываются тем или иным образом? Или рушатся как карточный домик от любого дуновения ветра из-под носа», – несмотря на то, что Голос читал по бумажке, живости в нём начинало прибавляться. Видимо сказывалась востребованность, на фоне которой обида на Гусляра потихоньку отходила на второй план, – «Почему, сколько бы усилий мы не прилагали, как бы не пытались изменить себя внутри этих отношений, даже посещали психоаналитика, итог один – отношения, обречённые быть разрушенными, неминуемо покоряются фатуму», – он на секунду замешкался, перечитал заново про себя последний абзац и запутался окончательно. «А что, если модель отношений переложить на более простые, пусть даже и самые смелые аналоги, как абсурдно бы это не звучало?» – Голос с потолка предпринял слабую попытку выйти из положения, заодно надеясь самому разобраться, что здесь, где и за чем находится почём.
«Представь, ты стоишь в торговом центре перед дверьми клозета. Девочки – налево, мальчики – направо», – услышала где-то в районе гипоталамуса Аглая, – «В какую из дверей ты пойдёшь, если будешь уверена в своих моральном одиночестве и аморальной безнаказанности? Ведь если из двух дверей ты не выберешь для тебя неизведанную, то какая ты после этого женщина? А если и выберешь, то, как же быть с тем, что ты какая-никакая, но всё-таки женщина?» «Я… Может быть… Может быть завтра?» – отступая от внезапно возникшей перед её глазами преграды робко промямлила Аглая. «Нам изо всех утюгов стараются втюхать твоё «завтра», – перехватил инициативу голос из района гипофиза. «Купи вот этих чудодейственных пилюлек, питайся по вот этой распрекрасной диете, сделай вот эту волшебную операцию и завтра ты проснёшься здоровой, стройной и, вообще, все мужики будут штабелями укладываться у твоих ног. Не «сделай это сейчас и будь счастливой сегодня», заметь, а именно заплати сейчас и жди завтра. Купи себе своё распрекрасное завтра…»
«Постойте-постойте! Про завтра я уже писал!» – возмутился вдруг откуда не возьмись прямо ввысь появившийся Автор-жгун, – «Это – плагиат, я жаловаться буду!» «Оба-на, Автор из ларца инь-в-янь-вставивший с лица! Ты как здесь?», – рассмеялся ему в ответ тонкий девичий голос грудным женским смехом. Вероломно осаждённый Жгун без заминки идентифицировал свою так некстати оказавшуюся в неожиданном месте в нежданное время Совесть, – «А кто это у нас не далее, как энного дня у покойной рок-звезды текстик стырить пытался?» «Но я же не это… Я же не стырил, в смысле. И вообще, я исправился!», – с вызовом заявил труженик пера. «Завтра?», – сделав вид, что не заметила уязвлённых реляций своего обладателя, резко перевела тему разговора Совесть, – «Да-да, припоминаю, было дело… Ты писал что-то про завтра. Но про завтра завтрашнее, завтра вообще. А у нас тут завтра наше нашенское, завтра женское, посему оно всесторонне законкретизированное, дюже узкоспециализированное и чуть ли не глубоко законспирированное. Так что займи своё место, от греха подальше, и слушай. Где грех – сам разберешься, взрослый уже». «Со временем ты забываешь, что живёшь, всё-таки, сегодня, а так красиво разрисовываемое в рекламе завтра по жизни настоль же достижимо, как и локоть для укуса», – продолжилось в районе Глашкиного гипоталамуса, – «Тебе говорят „сегодня ты делаешь своё завтра“, но при этом молчат, что твоё сегодня в данный момент не делает никто. Так может и стоит „случайно“ ошибиться дверью туалета, сделав тем самым хоть чуть-чуть своего сегодня самой, чтобы в никогда осязаемо не наступающем завтра не было мучительно больно за бесцельно прожитые, может быть, именно без этого кусочка сегодня, годы?» «Ну, я пошла?», – могло показаться, что в пустоту, спросила Аглая. «Ага, шуруй, лады, вкалывай! Лучше пусть тебе будет стыдно завтра за то, что будет сейчас, чем всю оставшуюся жизнь, за то, что не было стыдно сегодня», – ответил ей хохоток из района гипоталамуса. «Вперёд и с песней!», – толкнул её в спину «гипофиз». «Ноу Фьюча», – пародируя скандально знаменитую панк-группу прогнусавил «гипоталамус». «То не ветер ветку клонит, не дубравушка шумит», – затянула Глашка и сделала первый робкий шаг по направлению вперёд. «То моё сердечко ноет, как осенний лист, дрожит», – подхватили женские голоса и оставшаяся за спиной Аглаи массивная, обшитая шпоном дверь предательски захлопнулась.
