А. Кузнецов
«КибОрг». Интермедии
Стюардесса замялась:
– Я передам ваши слова наземной службе. А насчёт драки, – она покосилась на соседа Якобсона, который под буклетом уже начал храпеть, – я всё же не советую.
Видно было, что словам Якобсона она не удивилась.
Следующие три часа полёта прошли спокойно – для всех, кроме самого Якобсона. Его сосед пару раз просыпался. Один раз это случилось, когда Якобсон вышел в туалет: сосед, кряхтя, и ворча что-то невнятное, пошёл за ним и всё время, пока Якобсон справлял свои дела, сопел под дверью. Вернувшись, сосед вызвал стюардессу, сиплым голосом попросил стакан кофе и вновь задремал, так и не отпив ни глотка.
Второй раз сосед проснулся уже незадолго до приземления. Словно только что заметив Якобсона, он наклонился к Алексею и неожиданно ясным голосом произнёс:
– СБ ФС, капитан Краснов. Господин Якобсон, выходим из самолёта вместе, спокойно. Два часа ждём в аэропорту. Если я не получаю дальнейших указаний, можете отправляться по своим делам.
Якобсон почувствовал слабость, голос Краснова доносился откуда-то издалека. Через секунду Якобсон потерял сознание. Самолёт начал снижение.
После приземления все, кроме Алексея и его конвоира, разошлись из пассажирской капсулы в разные стороны. Краснов провёл пленника по длинному коридору, оканчивающемуся приличных размеров комнатой, где стояли только две скамейки. Красноречивым жестом Краснов указал на одну из них. Медленно потянулись минуты. Изредка вдали – за решёткой, которая отделяла зал от коридора – мелькал какой-то человек в форме, поглядывал на офицера ФС и тут же исчезал вновь. Спустя двадцать минут ожидания у Краснова зазвонил телефон. Голосом, не предвещавшим ничего хорошего – на самом деле, самым обычным, но Якобсон готов был видеть дурные предзнаменования везде, – офицер сообщил, что они возвращаются в Россию.
То, что происходило следующие десять минут, Якобсон очень не любил вспоминать впоследствии. Он плакал, падал на колени перед этим человеком, который, казалось ему, олицетворял правосудие и кару. Размазывая по лицу сопли, пытался целовать тёмно-коричневые кожаные ботинки. Тот отступал в смущении, однако ни разу не выпустил Якобсона из хватки своего цепкого взгляда. Алексей умолял сжалиться над ним, отпустить его – и, хотя он понимал, что своим поведением лишь укрепляет любые подозрения, поделать с собой ничего не мог.
Наконец он обессилел и, стуча зубами, сел на скамейку. Подняв глаза на пленителя, проскулил:
– Меня здесь ждут. Я нашёл работу. Пожалуйста, отпустите. Я ведь, – он сорвался на крик, – никуда не убегу!
Капитан с сожалением покачал головой:
– Только с разрешения руководства.
Якобсон, охваченный своими мыслями, лишь махнул рукой. Наконец, собравшись с духом, почти спокойным голосом произнёс:
– Вам не кажется незаконным задерживать человека в чужой стране без участия местной полиции?
– Всё это с ведома местных.
– Местных… полиция?
– Точно не знаю. Скорее всего, с местным управлением Интерпола.
– Когда мы вылетаем обратно?
– Примерно через полчаса.
Якобсон всё же предпринял попытку. В течение пяти минут про себя он репетировал то что должен сделать, заодно засекая периодичность появления человека в форме. Когда через решётку в очередной раз показалось лицо интерполовца, он вскочил и побежал. Краснов встал и не торопясь направился к нему, должно быть, думая, что тот опять станет биться в истерике.
Однако Якобсон, глядя в ничего не выражающее лицо человека по ту сторону решётки, скороговоркой выпалил:
– Нужно срочно, пока я здесь, передать от меня, человека, задержанного в аэропорту, для начальника отдела Интерпола в Вашингтоне, Иосифа М., просто скажите ему, если это важно, он знает, что делать, одно слово… имя… Это…
Услышав имя своего руководителя, интерполовец немного оживился и перевёл взгляд на Алексея. Якобсон на секунду замолчал и закрыл глаза, вспоминая все усилия, все бессонные ночи, приведшие его в конце концов к этим именам, которые могли послужить ему пропуском в новую жизнь… А могли… Из трёх имён – четвёртое он так и не сумел раздобыть – следовало выбрать одно. Подошедший Краснов мягко взял его за плечо. «А ведь он не враг», —вдруг подумал Алексей, – «это такая игра, всего лишь игра». Да, его, наверное, арестуют, но ненадолго, допросят… и вскоре отпустят. Конечно, на допросе он, Якобсон, расскажет всё, что знает про Баркова. О своих предположениях по поводу Семёнова… А может, про Семёнова они догадаются сами. Он будет предателем, но Барков всё равно мёртв, а Семёнов… тот как-нибудь выкрутится. Для него, Якобсона, это просто игра. А вот здесь, в чужой стране, если он ошибся, и имя Иосифа носит совсем другой человек, ошибка может стоить жизни. С чувством, что ныряет в омут, Якобсон произнёс:
– Персиваль.
Венко
1
Кошмар длится сколько я себя помню. Я не знаю, кто я, я истекаю кровью, я распадаюсь на части, я стреляю во всех, один, два, три, четыре, пять, да, и в себя – шесть, семь, – я истекаю кровью, я распадаюсь, я еду, и путь мой бесконечен, у меня нет органов чувств, я не помню, кто я, я только помню, что я распадаюсь на части, ежедневно, ежесекундно, я убиваю себя, чтобы не достаться тем, другим, я пирожок на полке, я приз, я убиваю себя снова и снова, я еду в лифте… И не сразу понимаю, что время кошмара вышло.
– Здравствуйте… Я… мне тут назначили…
Он представляется, но я не могу удержать в памяти имя. Откуда-то из тёмных глубин всплывает: Венко Тондрин (это не его имя, не то, которое он назвал, но чьё? Я не знаю, но это и неважно: отныне я буду звать его именно так). Неуверенный тон говорящего не вяжется с голосом: таким голосом отдают команды в пылу боя, но таким тоном ждут отказа. Боль ещё сильна, но радость заглушает её. Важно, что я отныне способен слышать. Голос очень знакомый. Собеседник этого Венко не обращает внимания на несоответствие, которое режет мне слух.
– Да. Господин Тондрин, проходите.
Венко идёт мимо зеркала. На мгновение я вижу его лицо, и меня пробирает озноб. Это лицо мне знакомо. Проходит время (откуда-то: 0,387 секунды), и я забываю лицо, но остаётся тревога: те, другие, которые знают про меня многое, поняли, что я вздрогнул. Вздрогнул бы, будь у меня тело. Я пытаюсь снова вспомнить лицо, но ничего не выходит. Венко идёт по коридору. Но я узнал его, и поэтому его уже ждут. Венко ещё не знает этого. Но я понимаю, и я боюсь.
Он заходит в кабинет с синими стенами, и лысый, сидящий за столом (у него на голове есть волосы, но я знаю, что он должен быть лысым) медленно, очень медленно начинает доставать пистолет из ящика стола. Время немного растягивается. Венко ещё не знает, что это пистолет; он спокоен. Вдруг что-то происходит: Венко успевает выхватить своё оружие, он стреляет в человека за столом. Сам занимает его место и – нет, нет, это опять мой кошмар, не реальность – становится им. Человеком с лысой, как яйцо, головой. С усами… нет, без усов, но я-то знаю, что у Венко должны быть усы.
Венко спокоен.
Тогда я убиваю себя. Я знаю, что должен убить себя из-за человека, сидящего в кресле и роющегося в бумагах. Если я не убью себя, он придёт за мной. Венко говорит. Он говорит мне, но слова ускользают. Я знаю, что он придёт за мной. Я верю в него.
Человек, называющийся Венко Тондриным, потратил несколько минут на то, чтобы найти на терминале план здания. На миг остановил взгляд на помещениях, обозначенных как «медицинские боксы». Он не уверен, что это то, что нужно.
Венко встаёт из-за стола. Я его не вижу, но я знаю это. Он спокоен. Он не слышит того, что слышу я: за дверью сдержанное дыхание смерти. Там двое. Венко спокоен. Он тоже знает. Те двое стреляют сквозь дверь в место, где стоит Венко. У них современное оружие, с коррекцией полёта пули после выстрела. Они промахиваются раз за разом. Пули летят мимо Венко (это сделал другой человек: друг. Больше некому. Что такое очки? Это то, что человек в очках надевает на лицо без очков. Но как его зовут?). Венко спокоен. Он ждёт. Первый из притаившихся за дверью заходит в комнату. Он расслаблен. Я слышу его дыхание: мой слух намного острее, чем у Венко. Венко спокоен. Он стреляет в вошедшего, и пуля попадает прямо в сердце. Второй вбегает следом, и Венко набрасывает ему на лысину пакет. Один судорожный вдох – нападавший спит. Тогда Венко задаёт ему вопрос. Он задаёт ему вопрос десять раз, сто, тысячу. Вопрос содержит моё имя, и это вновь пробуждает кошмар. Я убиваю себя. Я убиваю себя, чтобы забыть имя – и мне это удаётся. Но я всё равно понимаю, что Венко спрашивает, где я. Спящий не знает. Тогда Венко задаёт вопрос снова. Вновь приходят звуки, на этот раз с помехами: те, другиехрипят, боятся, они стреляют, но я знаю, что Венко сильнее. Они окружили его, он стреляет. Люди с лысыми головами вокруг. Он стреляет в лысины. Его пули отскакивают от блестящих, лоснящихся лысин. Наконец он стреляет ниже лысин, и они затихают. Мне трудно сосредоточиться, но на слух считаю их. Двое. Эти двое. Было ещё несколько лысых. Не помню, сколько. Я понимаю, что лысые – это не те. Я хочу сообщить Венко, что те намного опаснее, но Венко дышит ровно: он спокоен. Венко заходит в пустую комнату и видит аппаратуру и бумаги на столе, он изучает их и понимает, что я был здесь, но теперь меня здесь нет. Он растерян. Он смотрит на дверь: должно быть, ему приходит в голову, что это какая-то ловушка. Он идёт по коридору.
Из-за двери слышны звуки. Играет музыка. Из музыки доносятся выстрелы. От звука выстрела до того, как пуля попадёт в цель, проходит очень мало (0,000094 с) времени. Мне этого времени хватает, чтобы понять: пули летят прямо в Венко. Венко чувствует тепло и боль: он сильнее. Он знает. Но Венко ранен. Летят новые пули, Венко стреляет, прислонившись к косяку. Вслед за пулями в дверном проёме показывается лысина. Венко с силой опускает на неё пистолет, лысина уползает в кровавую лужу. Левая рука не действует, пульс зашкаливает, но его жизни пока ничто не угрожает – ничто, кроме лысых. Он вытаскивает из кармана запасной магазин, перехватывает его зубами, одной рукой вытряхивает пустой из пистолета. Стоит ли то, что он затеял, его жизни? Он заглядывает в дверь, и пули проходят в миллиметре от него: я слышу свист. Это уже не лысые. Это те, другие: дыхания не слышно, они несут смерть. Я кричу на них – на других, мой крик исполнен злобы и бессилия, – и они внезапно замолкают. Коридор пуст. В конце его – я этого не вижу, но видит Венко и знаю я, – в конце его стоит отключённый автоматический пулемёт. Венко замирает. Он волнуется. Он чувствует смерть.
Венко идёт в туалет, чтобы замотать полотенцем поражённое место. В момент, когда он проходит мимо зеркала, я хочу отключиться: я понимаю, что невольно предал его. Но любопытство пересиливает. Я вижу до боли знакомое лицо, однако, как ни пытаюсь, не могу вспомнить (друг… он мог бы помочь?). Я вдруг поражаюсь мудрости этих людей: стоит Венко отойти от зеркала – и я не могу вспомнить его лица. Я не могу предать его. Венко вновь подходит к зеркалу и, словно кривляясь, широко раскрывая рот, начинает говорить. Он хочет, чтобы я по губам прочёл его послание, но я не могу: стоит мне понять очередное слово, как оно тут же исчезает из памяти. Я хочу помочь ему, но я нем. Самое страшное, я понимаю, чего он хочет от меня – но в тот момент, когда я готов, я забываю об этом. Тысячи раз. Пока он говорит одно слово, я тысячи раз успеваю понять его и тут же забыть об этом. Вдруг у меня получается. Но к этому моменту я забываю, что именно. И Венко показывает мне: сначала человека, лежащего у его ног, а потом я вижу изображение из моих кошмаров. Их отличает лысина. Венко идёт ко мне. Он спокоен. Пульс частый, но ровный. Мой слух намного тоньше, чем у него, и я слышу, как лысые люди в панике покидают здание. Но не все: те, кто с оружием, остаются. Поэтому Венко не идёт к выходу: он догадывается. Он крепит заряд к стене и прячется за стеной. Взрыв.
