Аида Ланцман
Под солнцем Виргинии
Глава вторая. Лето в Виргинии.
Сплетенный из льняной пряжи гамак лениво покачивался на ветру. Ивонн лежала в нем, согнув ноги в коленях и прикрыв глаза, изнывая от скуки и жары. Она держала в руках раскрытую книгу, но строчки расплывались по старой, пожелтевшей бумаге.
–– Ив, милая, может, зайдешь в дом? – к девочке подошла ее мать, погладила прохладной ладонью по лбу, смахнув испарину, и убрала налипшие волосы с лица. – Я принесла тебе лимонад, а Виола готовит апельсиновый лед.
Ивонн сощурилась от солнца и взглянула на мать. Джен села рядом с ней и мягко прислонилась к ее ногам. В ее руке был запотевший стакан с цитрусовым лимонадом. По стенкам стакана стекали капельки воды, и в них отражалось жаркое полуденное солнце. Внутри позвякивали кубики льда, плавали дольки лимона и листочки мяты. Ивонн взяла стакан из рук мамы и улыбнулась ей. Она всегда удивлялась поразительной способности матери чувствовать ее малейшие желания. Чуть позже она скажет, что это и называется «быть родителем».
–– Спасибо, – девочка закрыла книгу и положила ее на ротанговое кресло. К книгам она всегда относилась бережно. На этот раз в ее руках был «Хоббит, или туда и обратно» Толкина. История приключений Бильбо Беггинса.
–– Ты совсем заскучала здесь, да, малышка? – Джен взяла вчерашнюю газету со стола и помахала ею перед лицом. Воздух, на пару градусов выше температуры тела, был настолько густым, влажным и жарким, что казалось: она машет газетой под водой. – Дед починил твой велосипед. Ты можешь съездить к пруду и порисовать там. Если хочешь.
–– Серьезно? – Ивонн оживилась, потому что раньше Джен всегда сопровождала ее на велопрогулке: ненавязчиво ехала позади. Вовсе не потому, что не могла крутить педали так же быстро, как дочь, а потому, что, думала Ив, мама хотела дать ей немного свободы, пусть и призрачной. – А ты со мной не поедешь?
–– Ты уже достаточно хорошо знаешь эти места, Ив. Будь дома к ужину, милая. Не забывай посматривать на время. – Ивонн кинула быстрый взгляд на дорогие часы, которые ей подарил на прошлый день рождения деловой партнер отца, и кивнула. Джен поцеловала дочь в лоб и ушла в дом. Звук ее шагов был отчетливо слышен, потому что Джен носила атласные домашние туфли на каблуках. Ивонн видела такие туфли в глянцевом журнале, когда сидела с мамой в приемной у стоматолога. И однажды на витрине универмага на Манхеттене. А еще, ее шаги были слышны, потому что рассохшийся пол на веранде тонко скрипел, намекая, что не помешало бы что-то с этим сделать.
Когда мама скрылась в доме, из распахнутых окон послышался ее смех и голос отца, а потом зазвучала «Жизнь в розовом цвете» Эдит Пиаф.
Ивонн залпом выпила лимонад, вскочила с гамака, повесила этюдник с масляными красками на плечо, и ринулась в гараж, где стоял ее починенный велосипед.
В гараже не было нужды, никто не пользовался им по назначению уже очень давно. Машину дед парковал у ворот – никому бы здесь не пришло в голову воровать у Сэмюэла Розенфилда. Дед был старым человеком, его уважали в округе, да и во всем мире (казалось иногда Ивонн). Изредка дед возился в гараже, перебирая движок старичка – трактора, но, в основном, там хранили всякий хлам. Мама говорила, что Ивонн еще слишком мала, чтобы понять, почему дед так трепетно относится к старым вещам. Но Ивонн понимала. Она думала, что, возможно, эти вещи очень дороги деду или, может быть, они напоминают ему о том, как он был молод лет пятьдесят назад, когда купил эту вешалку для верхней одежды и шляп.
В ее парусиновых туфлях голубого цвета было полно песка, потому что Ивонн никогда не надевала их, как следует: она всегда наступала на задник. Отец несколько раз говорил ей, что не стоит в эспадрильях садиться на велосипед, но Ивонн это мало волновало. Она открыла старую деревянную дверь, ведущую в гараж – чугунный замок тяжело качнулся, петли запели. Ив потянула носом воздух и улыбнулась: пахло старым машинным маслом, дедовыми самокрутками, сыростью и книжной пылью.
–– При усадьбе только малая часть – то, что осталось, – говорил дед. – Просто сад: в прежние времена там сажали только столовый виноград. А теперь посмотри: все, что сделали твои предки, заметает пыль. И скоро пыли будет так много, что и в памяти этих мест не останется, – он касался лозы, и она была такой же сухой и старой, как его руки. – Но знаешь, что я тебе скажу, девочка? Если бы южане победили в той войне, страна никогда не превратилась бы в то, во что превратилась сейчас.
–– Но разве в войне можно победить? – Ивонн задумалась и, сощурившись от яркого солнца, от которого не спасали ее новенькие «Рэй Бэн», взглянула на деда. Она всегда думала, что в войне можно только проиграть. Дед в ответ только усмехнулся и покачал головой.
Сэмюэл часто катал Ивонн по окрестностям. Он говорил, что на машине нужно ездить, чтобы продлевать ей жизнь. Он возил Ивонн к старым землям, которыми по сей день владела семья Розенфилд, но которые никто не обрабатывал уже много лет. Он показывал Ивонн плантацию, от которой время не оставило ничего, кроме ссохшейся лозы и покореженных креплений. Сэмюэл Розенфилд, или просто дед Сэм, как называла его Ивонн, был потомком богатых плантаторов-южан. Он был человеком старой закалки (так говорили мать и отец, оправдывая его) и многое отвергал. Например, своего собственного сына, и президента Буша, и Клинтона, а затем снова Буша, только уже младшего.
–– Если бы не твой упрямый, как мул, отец, все было бы по-другому. Имя Розенфилд жило бы еще многие десятилетия. А теперь все наши надежды, надежды твоих предков, – в тебе, Ив.
Ивонн вряд ли осознавала, что значат эти слова. А дед едва ли понимал, какую ответственность возлагал на двенадцатилетнюю девчонку. «Боже мой, ей ведь всего двенадцать», – сказал бы Аарон, если б услышал эти слова. Ивонн вдруг вспомнила лицо отца, когда тот осаживал деда: «Боже мой, па, мир перестал быть таким, каким ты помнишь его. Но ты слишком горд, чтобы понять это. И слишком упрям, чтобы покинуть Виргинию».
Ивонн кое-что смыслила в религии. Ее мать была католичкой. Впервые Ивонн узнала об этом, когда она взяла ее с собой в собор, чтобы послушать органную музыку в Сочельник. Ей тогда было семь. А еще Ивонн знала, что ее отец – агностик. И он нигде и никогда не вспоминал имя Бога так часто, как в Виргинии, когда говорил с дедом.
Ивонн проехала мимо старой плантации, в направлении ближайшего городка, не обращая внимания на то, что сложенные металлические ножки этюдника больно хлещут ее по костлявому боку. Она точно знала, где ей свернуть, чтобы добраться до пруда как можно быстрее. По дороге она увидела радиовышку, которой раньше здесь не было, и подумала вопреки словам деда, что, если цивилизация добирается сюда, в Абингдон, значит, не такой уж плохой стала страна. Она вспомнила, как несколько лет назад отец купил две рации, и они играли в исследователей все лето, таскаясь по Нью-Йорку, посещая музеи и выставки, парки и кинотеатры. «Наземное управление для майора Тома»4, – шепотом говорил в рацию отец, когда они сидели в кинозале на разных уровнях. Он просто обожал Дэвида Боуи, а Ивонн отвечала: «Майор Том наземному управлению. По-моему, этот фильм полный отстой». Это была премьера «Бэтмен возвращается» Тима Бертона.
То было единственное лето, проведенное не в Виргинии, потому что весной отец и дед сильно поругались.
Спрыгнув с велосипеда и бросив его на землю, когда дорога прервалась высокой травой и желтым рапсом, Ивонн аккуратно пробралась через заросли к пруду, она надеялась не наступить на змею. Ноа сказал, что прошлым летом наткнулся на одну и так и не понял, была ли она ядовитой.
Девочка устроилась в тени раскидистого кизила и открыла деревянный ящик с красками. В воздухе пахло лимонным миртом и застоявшейся водой. После продолжительных дождей и гроз пруд разбухал, и в нем можно было поплавать, но сейчас он обмелел и был полон головастиков. Посреди гладкой, недвижимой ветром воды образовался островок, на нем сидела парочка уток и негромко переговаривалась. Солнце жгло небо, заволоченное прозрачными облаками, и тень от огромного куста цветущего кизила была как раз очень кстати.
Выдавив краски из тюбиков на палитру в определенном порядке, который уже стал привычным (Ивонн точно знала, что за кобальтом синим шла виноградная черная), девчонка поставила небольшой грунтованный холст на подставку и, взяв в руки мастихин, стала набрасывать первые очертания будущего пейзажа. Вода и камыши, трава и рапс, и мирт, и, конечно, птицы. Она писала уже кистью, в руках держа хлопковую салфетку, которой подтирала недочеты, вся вымазалась краской и совершенно забыла про время. И даже то, что тени стали гуще и больше, и солнце плавно утекло на запад, не волновало ее, потому что она вдруг почувствовала себя такой настоящей, живой, взрослой.
Из-за камышовых зарослей послышался шум, затем звонкий смех и мальчишеские голоса. А затем Ивонн увидела двух ребят примерно ее возраста, которые, стаскивая с себя одежду, направлялись к воде.
–– Привет, – сказал один из мальчишек, бросив на траву футболку. Он был довольно высоким, его темная кожа переливалась матовым блеском в свете заходящего солнца, пухлые губы были растянуты в улыбке, а между передних зубов была небольшая щель. Он заметил Ивонн раньше, чем его друг, который поднял на нее испуганный взгляд, будто не ожидал увидеть здесь кого-то еще.
–– Привет, – с опаской ответила Ив и поднялась на ноги.
–– Я Джо, это мой друг Крис, – Крис был светловолосым и голубоглазым, уголки его бровей были опущены немного вниз, от чего его взгляд делался печальным. У него было детское лицо и румянец на щеках. Мальчики подошли ближе и обменялись рукопожатиями с Ивонн, которая, прежде чем стиснуть их ладони, попыталась оттереть краску со своих пальцев.
–– Ивонн, – представилась она.
–– Что ты здесь делаешь, Ивонн? – весело спросил Джо и кивнул на этюдник.
–– Рисую, – призналась Ив. – А вы что?
–– Покажешь? – Джо задал следующий вопрос, проигнорировав ее.
–– Да, но она еще не готова.
–– Ничего себе! – воскликнул Джо, заглядывая за крышку этюдника. – Да ты прямо настоящая художница. Крис, посмотри-ка!
Так началась их дружба, продлившаяся долгие годы. Они втроем без устали, как могут только дети, слонялись по городку и окрестностям, покупали мороженое и уплетали его, сидя прямо на бордюре перед магазином. Катались на велосипедах и плавали в пруду. Крис сказал, что никаких змей здесь нет и что Ноа принял сухую ветку за змею. Сам Крис жил с отцом на лошадиной ферме, его мать повесилась, когда старший брат попал под машину, Крису тогда было три года, и он почти ничего не помнил. Он любил лошадей и однажды, когда его отец уехал в Шарлотсвилл по делам, позвал на них посмотреть.
Джо был сыном шерифа, помимо него в семье были три младшие девочки, но Джо говорил, что им рано еще гулять с ними. Мама Джо поила их водой и угощала обедом. Ивонн она сразу понравилась, потому что у нее были добрые глаза и мягкие руки.
Ив уходила из дома рано утром, а возвращалась только вечером, уставшей, грязной и невероятно счастливой.
Как-то раз, ближе к августу, перед тем как заснуть, она услышала разговор родителей за стенкой. Мама сказала:
–– Не знаю, Аарон, конечно, у нее появились друзья, но она еще ни разу за все лето не садилась за музыку.
А папа ответил:
–– Знаю, любовь моя, но, пожалуйста, не трогай ее. Пусть у нее будет детство.
Ивонн заснула с четкой уверенностью, что никто не отберет у нее это лето в Виргинии, лучших на свете друзей и воспоминания.
Однажды, Джозеф рассказал им историю. Эту городскую страшилку ему рассказала его мать. А ей ее мать, а ей ее мать – Джо продолжал бы до бесконечности, если бы Крису не надоело его слушать.
–– Хорошо, – сказал он. – Мы поняли, – не выдержал Кристиан, пытаясь сообразить, сколько поколений сменилось, прежде чем история дошла до Джо.
История рассказывала о некоем Джереми Эверморе, мужчине с рыжей бородой, который был плантатором и выращивал сахарный тростник. Он был человеком жестоким, но не просто жестоким, зверски жестоким, уточнил Джо для острастки, создавая мрачную атмосферу. Он сек рабов по малейшей провинности, если они собрали мало тростника, или не так смотрели на его жену. Говорят, он даже оборудовал пыточную камеру в подвале, где проводил свои жуткие эксперименты – сшивал людей, чтобы создать сиамских близнецов, выкалывал глаза и морил голодом. А однажды, даже съел младенца, отобрав его у роженицы, которая понесла от него. Люди сговорились и устроили бунт, подожгли усадьбу ночью, и она сгорела вместе со всеми спящими Эверморами. Потом ее восстановили и там жили другие плантаторы и другие рабы, но никто не задерживался надолго, потому что дух господина Эвермора до сих пор обитает там, как и души, замученных им людей.
Крис не поверил ни единому слову, потому что сам вырос в этих местах, как и его отец, а до этого дед, но ничего подобного никогда не слышал. А Ивонн охотно поверила и даже предложила туда съездить, чтобы проверить правдивость истории. В конце концов, они выбрали день, и все же съездили, но не нашли ничего, кроме полуразрушенной усадьбы и покосившегося забора. Разочарованные, они вернулись домой, но Ивонн все равно упрямо верила в то, что рассказ был чистой правдой, потому что на секунду в окне второго этажа она увидела, или убедила себя, что увидела, мужчину с рыжей бородой и черными, пустыми глазницами.
В тот день Ивонн пригласила Джо и Криса на обед. Они сидели в саду, за большим обеденным столом, на нем было много вина, фруктов и закусок – Виола постаралась на славу. Ближе к полудню подали салат и горячее – ростбиф с брокколи. Крис и Джо переглянулись друг с другом, а затем посмотрели на серебряные столовые приборы, разложенные в ряд на чистой, накрахмаленной салфетке, с вышитым красными и золотыми нитками, семейным гербом. Женевьева заметила их замешательство первой. Она наклонилась к Крису и потянулась к Джо, собирая в ладонь все ненужные вилки и ножи, а потом подмигнула мальчишкам. Джозеф улыбнулся, и принялся уплетать свой тибоун стейк. А Крис еще какое-то время наблюдал за матерью Ивонн. И она готова была поклясться, что его глаза наполнились слезами.
После обеда в саду, звучащего птичьей трелью, запахом созревающих фруктов и скошенной травы, Ивонн провела друзьям экскурсию по дому. Самым невероятным Крис и Джо посчитали библиотеку, которая была больше городской раза в два. Они рассматривали старые пластинки и проигрыватель, а потом добрались до книг. Ивонн сказала, что они могут взять почитать что-нибудь, потому что в последние дни они увлеклись чтением «Хоббита». Не сговариваясь, словно их вело желание приключений, пусть и в вымышленном мире, они каждый день встречались возле того пруда, где познакомились, садились в тени кизила, стелили плед и доставали сэндвичи и розовощекие персики, Ивонн вытаскивала из рюкзака книгу – старую и потрепанную кем-то до нее, и читала в слух. А когда наступал вечер, и читать было уже невозможно, они плескались в пруду, полноводном, после череды дождей.
Мальчишки водили пальцами по старым корешкам книг и внимательно читали названия. Джо выбрал Бальзака, потому что ему понравилась бархатная обложка, но Ивонн сказала, что это литература для взрослых. Она дала Джозефу «Удивительного волшебника из страны Оз» Фрэнка Баума, а Крису первую книгу из «Хроник Нарнии» Льюиса. И они оба уехали домой, в предвкушении чего-то прекрасного. Ивонн им даже слегка позавидовала. Сама она зачитала эти книги до дыр.
В конце августа, когда Ивонн пришло время возвращаться домой, Джозеф и Кристиан примчались на велосипедах, чтобы ее проводить. Они обнялись все втроем. Ивонн предложила друзьям приехать к ней, в Нью-Йорк, она обещала показать им Статую Свободы и качели в центральном парке. Они пожали руки и поклялись друг другу, что их дружба никогда не закончится, что они обязательно встретятся снова.
Когда Ивонн села в машину, то сразу же прилипла лицом к стеклу на заднем сидении, наблюдая, как удаляется пейзаж, как Крис и Джо становятся все меньше и меньше, и подумала, что это было лучшее лето в ее жизни.
Глава третья. Весна в Нью-Йорке.
2001 год.
Весна в Нью-Йорке была теплой, ласковой и сухой. Распускался плющ, кутая стены из красного кирпича акварельным зеленым одеялом. Нежно перешептывалась трогательная листва айлантов и платанов. Листья были еще совсем молодыми, помятыми, морщинистыми, совсем, как младенцы, только выскользнувшие из лона матери. Природа оживала, а вместе с ней и люди, уставшие от серой и влажной зимы. Солнце светило неясно, сквозь пелену, какой обычно были заволочены крупные города, но грело вполне ощутимо, поэтому, выйдя за школьные ворота, Ивонн сняла кашемировый пиджак светло-серого цвета с эмблемой школы на груди и черным кантиком и убрала его в рюкзак.
Возле школы Ивонн ждал водитель. Он был красивым. У него были пронзительной синевы глаза, подбородок, как говорил отец, размером с наковальню и такие накачанные руки, что костюм на нем чудом оставался целым. Ивонн чувствовала себя немного влюбленной в него. Иногда она списывала это на то, что влюблена во многих людей и многие вещи. Например, она была влюблена в Дэнни Гамильтона из двенадцатого класса. Дэнни пригласил ее на выпускной бал еще в октябре. Затем последовали короткие отношения и свидания, и секс, первый и неловкий для них обоих. А потом они разбежались, и Ивонн решила, что пойдет на выпускной вечер в одиночестве.
Она была влюблена в музыку Нирваны, и в Курта Кобейна, и в мысль о том, что лето перед колледжем будет особенным.
В последний учебный день Ивонн хотела прогуляться до дома пешком. Помахав водителю, ждущему ее с приоткрытой дверью возле черной тонированной машины, Ивонн виновато улыбнулась и пожала плечами.
Отец выкупил больше пятидесяти процентов акций компании, в которой работал, после смерти одного из основателей. С тех пор многое изменилось, частью этой новой жизни был и водитель. Ивонн не представляла себе, как садится в машину и торчит в нью-йоркских душных и шумных пробках, переговариваясь с услужливым шофером в строгом костюме. Ивонн стала подозревать, что это не единственная его функция. Дон возил ее в школу или куда угодно еще, мило поддерживал беседу, в основном говоря: «да, мисс», «конечно, мисс», «вы правы, мисс». А еще он носил под троечкой от «Босс» нагрудную кобуру. Спорить с родителями о необходимости телохранителя Ивонн не стала. Дон был милым парнем, морпехом, так и не сумевшим распрощаться с оружием, как успела выяснить Ивонн, когда догадалась, что Дональд был не просто водителем. Иногда Ивонн задерживала на нем взгляд дольше, чем требовалось, и ее это ужасно смущало, она не понимала, почему, а иногда представляла, что скрыто под этой его броней дружелюбия. И под костюмом.
Когда она открыла дверь собственным ключом, мама уже ждала ее у порога.
–– Прости, – выдохнула Ив. Она закрыла дверь и прислонилась спиной к ее прохладной поверхности, а потом улыбнулась матери. Наверняка, Дон позвонил ей и сообщил о ее нелепом побеге. Ее щеки раскраснелись от бега, длинные темные волосы спутались, а безукоризненная форма растрепалась: галстук Ивонн развязала еще на школьных ступеньках. Она скинула рюкзак с плеча и тот с глухим стуком упал на пол. Джен смотрела на нее, поджав губы. Девушка ожидала, что мама будет ругать ее за то, что она сбежала от Дональда, но вместо этого она подняла рюкзак, увенчанный логотипом люксового бренда, с пола, отряхнула от пыли коричневую кожу и положила на полку.
–– У меня кое-что есть для тебя, – Женевьева поцеловала ее в горячую щеку и старым, как сам мир, жестом смахнула с ее лба испарину. К тому, что от дочери, которая, казалось, еще недавно пахла ее молоком, все чаще и чаще несло табаком, Джен уже привыкла. Она положила ладонь на ее щеку и улыбнулась, а затем вытащила из кармана домашнего платья три билета на самолет, пунктом назначения в которых значилась Ницца. Ивонн знала, что это значит: они летят к ее родителям в маленький приморский город, который назывался Сен-Максим.
–– Но разве мы не едем в Виргинию? – непритворно удивилась Ивонн.
–– Милая, ты окончила школу. Мы с отцом захотели сделать тебе подарок. Виргиния подождет. Тебе нужно набраться сил перед колледжем, отдохнуть, а не слушать старые дедовские истории. Только представь: морская вода, нежное солнце… Тебе понравится.
–– Ладно, но это ведь ненадолго? – в кухне Ивонн налила себе стакан воды и выпила половину, а потом еще немного.
–– Всего две недели, – Джен надела жаростойкую рукавицу и достала из духовки индейку, и у Ивонн в животе заурчало от запаха еды. Несмотря на то, что у нее была помощница по хозяйству, Джен любила готовить сама.
–– Хорошо, – согласилась она.
Кухня была просторной, светлой, в стиле современной классики, как и вся квартира. Массивная деревянная мебель белого цвета, темный паркетный пол и стены цвета слоновой кости. Посуда была чешской, мама купила ее, когда была в Чехии, еще до рождения Ивонн, она была белой, с каймой из голубых полевых цветов и серебристых узоров.
–– Слушай, я все хотела с тобой поговорить, – мать поставила на стол тарелки, столовые приборы, хлеб и пару бутылочек «Перье». – Ты ведь знаешь, что не обязана изучать архитектуру, как твой отец? И Колумбийский – не единственный вариант. У тебя много других талантов, милая.
–– Я знаю, мам, но я ведь знала, кем буду еще до своего рождения, – усмехнулась девушка и села за стол.
–– Что ты имеешь в виду? – Джен села рядом и улыбнулась дочери, погладив ее по щеке.
–– Я и сама не знаю, мам, – Ив покачала головой и шумно выдохнул. – Я не знаю, чего хочу. И мне кажется, что путь, по которому прошел отец – единственный правильный и для меня.
–– Тебе восемнадцать, Ивонн, – она была немного влюблена и в то, как мама называла ее полным именем. Ее легкий, едва уловимый, тягучий французский акцент звучал красиво. Словно ее имя было создано для французского языка. – Ты и не должна знать. Но ты должна знать, чего точно не хочешь.
–– Я не хочу обычной жизни. Не хочу проснуться однажды восьмидесятилетней старухой и понять, что упустила что-то важное. Но я не знаю, что должна сделать, чтобы не упустить, и что именно для меня важно, я тоже не знаю.
–– Путешествовать, любить, писать маслом, – она улыбнулась, обнажив свои белые зубы, раскладывая по тарелкам индейку, орудуя ножом и вилкой так же легко, как и словами. Она все делала так – такой уж была ее мама. В ее мягком тоне и вкрадчивых интонациях всегда было больше мудрости, чем во всех книгах, прочитанных Ив. – Ты могла бы изучать искусство, или музыку, или литературу, если бы захотела.
–– А если я вдруг не захочу ничего изучать? – спросила она, с каким-то подростковым вызовом глядя на мать.
–– Ну, тогда я скажу тебе: остановись, выключи шум, мешающий сосредоточиться, и подумай вот о чем: ты молода, твоя жизнь только начинается, она впереди, она здесь, она ждет тебя. Выйди на улицу и оглянись. Путешествуй, люби, пиши картины, делай что угодно, но будь. Просто будь, – Женевьева сжала ее ладонь в своих пальцах и поцеловала. Любой матери важно знать, что ее ребенок просто где-нибудь есть, что он не заблудился в себе, как в лабиринте Минотавра. – Лето, когда тебе восемнадцать, – лучшее время в жизни. Ты наивна, юна и полна надежд.
–– Но мы ведь поедем в Виргинию после того, как вернемся из Франции? – с надеждой спросила Ивонн. Там ее ждали друзья и настоящее лето. Беззаботное время, какое бывает только когда тебе пять, ты счастлива и не задумываешься о будущем.
В прошлом году, во время каникул, Ивонн поняла, что влюблена в обоих своих друзей. Джо был веселым парнем, он остроумно шутил и заразительно смеялся. А Крис был Крисом. Тем мальчиком, которым Ивонн его запомнила, мальчиком с печальными глазами и сладким южным акцентом. Наверное, думала Ивонн, это и значит быть молодым: быть влюбленным в людей и в саму жизнь.
–– Конечно, милая, мы поедем, – пожав плечами, сказала Джен и деликатно улыбнулась, заметив на щеках дочери легкий румянец.
В последнее лето, проведенное в Виргинии, Ивонн все чаще покрывалась румянцем и никак не могла себе этого объяснить. Когда, казалось бы, привычным жестом Крис касался ее руки, случайно или намеренно, задержав ладонь чуть дольше положенного. Или, когда смотрел на нее своими кристально-чистыми голубыми глазами, окруженными такими длинными ресницами, какие Ивонн только видела. Или, когда раздевался без стыда, прежде чем нырнуть в воду и почувствовать ее прохладу на своей разгоряченной коже. Он делал множество простых и обычных вещей, которые вгоняли Ивонн в краску и немного пугали.
Ивонн все чаще замечала, что ее тянет к Крису, и в Виргинию она рвалась вовсе не за тем, чтобы слушать истории деда, а за тем, чтобы снова увидеть Кристиана. И понять, наконец, что значит этот непонятный трепет в груди и в животе, который возникал каждый раз, как только Ивонн бросала взгляд на капризный контур розовых губ, на красивую, широкую уже сейчас, линию плеч.
Ивонн вдруг некстати вспомнила, как громко и звонко в тишине зазвучал прессованный уголь, разломившись надвое, когда она, увлеченная, уронила его на пол: почти новый кусок упал из онемевших, напряженных пальцев. Вспомнила, как разглядывала придирчиво холст, который натягивала на подрамник и грунтовала сама, оценивала набросок. Набросок хаотичный, очень примерный, но уверенный и характерный. Мольберта у Ивонн не было, она установила старый этюдник, положив под сломанную ножку кусок деревяшки, найденной в гараже. Крис тогда сидел на простом стуле в открытой спокойной позе, положив ладони на колени. Ивонн вспомнила, как Крис потянулся и поправил ворот расстегнутой рубашки, соскользнувшей с расслабленного левого плеча. Вспомнила, как она, Ивонн, вздрогнула едва заметно и безмолвно попросила: «Не двигайся, пожалуйста». И Крис замер, и улыбнулся в ответ. Ей нравилось писать ранним утром, когда накануне, спрятавшись в саду Розенфилдов с фонариком, они читали вслух и бездумно пялились на звезды. Нравились мягкие полутона и полутени, что лились на лицо, руки, скрещенные ступни Криса. Ей нравились рассеянные первые лучи солнца, ласкающие красивую скульптурную линию его скул. Крис не видел в этом ничего особенного, но каждый раз соглашался позировать. Однажды он сказал: «На твоих картинах я другой. Намного красивее, чем есть на самом деле. Почему ты рисуешь меня таким?»
–– Я вижу тебя таким, – ответила Ив.
Это была, пожалуй, самая странная часть их дружбы. Не их и Джо, а та, которая принадлежала только ей и Крису.
Тот портрет хранился в комнате Ивонн в Виргинии, и она чуть было не сказала матери, в чем истинная причина ее иррационального желания раз за разом возвращаться туда, где был он, Крис. Но потом резко передумала.
–– Ты уже решила, чем будешь заниматься после школы? – спросил Крис, наблюдая, как Ивонн увлеченно пишет его портрет.
–– Нет, но это последний год. И надо бы уже определиться, – она на секунду отвлеклась и взглянула на Криса. Его взгляд был рассредоточен, ресницы дрожали. – А ты?
–– Завербуюсь в армию, – признался Крис. – К «морским котикам».
–– Ты серьезно? – если бы время остановилось, Ивонн, конечно, поймала бы кусок угля, который выронила. Но все произошло так быстро, что он успел оставить на полу черный след. Ивонн слышала, как он падает, со звонким стуком отскакивая от бетонного пола, и решила, что в тот момент ее сердце звучало точно так же.
–– Брось, колледж, ученая степень и красивая жизнь на Манхеттене – это для тебя, а для меня… Военная карьера – единственный способ отсюда вырваться.
Крис вечно ходил в синяках. Ивонн знала, что отец бил его, когда напивался, поэтому все лето Крис проводил в усадьбе Розенфилдов, и Ивонн нарочно не вмешивалась в разговоры своих родителей с другом, она давала ему возможность почувствовать, что он часть всего этого.
Глаза жгло от подступающих слез.
–– Ты ведь хорошо пишешь, – сказала Ивонн, не намеренная отступать, но все же спряталась за холстом, чтобы не объясняться с другом. Крис иногда давал ей почитать школьные сочинения.
Ничего объяснять не нужно было: смотри и понимай, Крис видел, Ивонн выдавали предательски дрожащие руки.
Ивонн чувствовала себя беспомощной и почему-то виноватой. Она улыбнулась, вспомнив, как они сидели допоздна и говорили ночи напролет в темной комнате, освещаемой только полной луной. Они строили планы, задыхаясь в вечных проблемах реальности, они были молодыми и неопытными. Или молчали, слушали во дворе пластинки или радио, которое играло всю ночь и не хотели, чтобы наступало утро. О, Боже, они должны были сделать столько всего, столько всего успеть, но все планы Ивонн разбились о «морских котиков».
Крис тогда встал со стула, на секунду забыв, что он натура, подошел к Ив и взглянул в глаза.
«Прости», – это не прозвучало, но подразумевалось.
А осенью Ивонн, не зная, что делать со своими чувствами, начала встречаться с красавчиком Дэнни Гамильтоном и снова стала играть в теннис.
