Альбина Нури
Морок
Философ хотел оттолкнуть её руками, но, к удивлению, заметил, что руки его не могут приподняться, ноги не двигались; и он с ужасом увидел, что даже голос не звучал из уст его: слова без звука шевелились на губах. Он слышал только, как билось его сердце; он видел, как старуха подошла к нему, сложила ему руки, нагнула ему голову, вскочила с быстротою кошки к нему на спину, ударила его метлой по боку, и он, подпрыгивая, как верховой конь, понес её на плечах своих… Когда уже минули они хутор и перед ними открылась ровная лощина, а в стороне потянулся черный, как уголь, лес, тогда только сказал он сам в себе: «Эге, да это ведьма».
…В тех же самых чертах он видел что-то страшно пронзительное.
Он чувствовал, что душа его начинала как-то болезненно ныть…
Рубины уст её, казалось, прикипали кровию к самому сердцу.
Вдруг что-то страшно знакомое показалось в лице ее.
– Ведьма! – вскрикнул он не своим голосом, отвел глаза в сторону, побледнел весь и стал читать свои молитвы…
Н. В. Гоголь. Вий
Пролог
…Всякий раз, когда вспоминаю ту страшную весну, когда перебираю в памяти подробности случившегося, меня мучает одна и та же мысль: могла ли я что-то изменить? Могло ли не случиться того, что случилось?
Раз за разом так и эдак прокручиваю в голове всевозможные сценарии и варианты развития событий, выискиваю детали и подробности… Но как ни пытаюсь сложить пазл по-новому, мне это никогда не удается.
Иногда так хочется поддаться искушению и убедить себя, что всего этого не было и быть не могло. Но с таким же успехом можно встать на рельсы прямо перед надвигающимся поездом, закрыть глаза и упрямо твердить, что этот локомотив – лишь плод больного воображения. Результат будет один: тебя расплющит в лепёшку.
Это было, действительно было со мной – и от этого никуда не деться.
Но самое ужасное, что ничего еще не кончилось…
Часть первая
Глава 1
Примерно пару лет назад отец произнёс фразу, которая навсегда врезалась мне в память:
– В году 365 дней, – сказал он, – в один из них человек рождается. А потом живёт год за годом: 365, ещё 365, ещё, ещё… И не подозревает, что какой-то из этих дней станет датой его смерти. Много раз перешагивает этот рубеж, переживает роковые сутки. Но однажды неизбежно споткнётся.
Отец споткнулся о десятое февраля. До весны, которую любил и всегда ждал, он не дожил восемнадцать дней.
Случилось все внезапно. Папа, как обычно, вышел на балкон покурить перед сном. Азалия, его вторая жена, отправилась в ванную, а выйдя, обнаружила, что мужа до сих пор нет в комнате. Забеспокоилась, стала звать. Выглянула на балкон – а он лежит там. Уже мёртвый.
По крайней мере, так она рассказывала о том вечере всем, кто готов был её слушать. Врачам со скорой осталось только развести руками, констатировать смерть и выразить соболезнования вдове. Больше соболезновать было некому: я к тому времени перебралась в крошечную съёмную квартирку и жила отдельно.
– Как же так, Наиль? Что же ты так рано ушёл? – в сотый раз простонала Азалия и громко всхлипнула.
Тётя Нелли, папина старшая сестра, обняла сноху за плечи, успокаивающе погладила по руке и метнула в мою сторону укоризненный взгляд. Я прекрасно понимала, о чем она думает: сидит, мол, как каменная, ни слезинки. Дочь называется! А Аличка, даром что знала Наиля всего-то год, вон как убивается.
Я и в самом деле будто окаменела, покрылась ледяной коркой. Сидела, покачиваясь в такт движению автобуса, и не могла ни пошевелиться, ни вымолвить хоть слово. Даже дышать удавалось с трудом: воздух проталкивался внутрь мелкими, короткими рывками.
– Ничего, дорогая, ничего, успокойся, не плачь. Нельзя так, нельзя, – тихо шептала тетя Нелли, то и дело поправляя сползающие на нос очки. – Хорошо, хоть последний год жизни Наиль был так счастлив благодаря тебе.
Азалия кивнула, мученически улыбнулась сквозь слезы и аккуратно промокнула глаза кружевным платочком. Они склонились друг к другу, словно попугаи-неразлучники, чуть лбами не стукнулись.
На мачехе была длиннополая норковая шуба и элегантная чёрная шляпка с траурной вуалью. И когда только успела купить?
Мы ехали в катафалке, сидя друг напротив друга, как две враждующие армии. Отец лежал между мною и ними, закутанный в покрывала. Гроба не было: папу хоронили по мусульманскому обычаю. Я тупо смотрела на прикрытую куском плотной ткани мумию у своих ног и не могла заставить себя понять, что это – действительно он.
Мой отец. Единственный родной человек на всем белом свете. Разве мог он уйти вот так, не сказав на прощание ни слова?
Зима в этом году была необычайно снежная. «Мело, мело по всей земле, во все пределы…» – всплыли в памяти строчки. Вечно у меня одно и то же! Хорошо ли, плохо ли – на уме одни стихи да романы. Мечты и иллюзии, полный отрыв от реальности. Всю жизнь читала, грезила… А отца уберечь не смогла.
Наконец автобус доехал до кладбища и остановился.
К могиле нужно было пробираться по узкой, протоптанной могильщиками тропочке между надгробьями. Снегу – почти по пояс. Все шли гуськом, след в след.
Я еле-еле переставляла ноги в коричневых сапогах на два размера больше, чем нужно: моя собственная обувь осталась дома, в папиной квартире. Татьяна, наша соседка снизу и моя старшая подруга, чуть не силком стащила с меня замшевые коротенькие ботики:
– Совсем сдурела! Это все равно что босиком! Через пять минут ноги отморозишь!
– Да у меня нет других, – попыталась я отбиться от нее.
Какие сапоги? Какая разница?
– Зато у меня есть, – отрезала Татьяна. – Надевай!
– Велики же…
– Главное, не малы! Носки дам, наденешь и пойдёшь. Без разговоров!
С Татьяной всегда так: легче уступить, чем спорить. Пришлось напялить и толстые носки, и сапоги, и теперь мне казалось, что на ногах у меня тяжелые кандалы. Я волочила их за собой покорно, как каторжник.
Похоронная процессия чёрной змеей вилась от аллеи к разрытой могиле. Вместе со всеми я продвигалась к ней ближе и ближе. Жирные вороны, похожие на чернильные кляксы, примостились на голых ветках, поглядывая умными глазами на вереницу людей.
Народу пришло много. Папиных коллег, деловых партнеров и немногих приятелей я знала в лицо, хотя и не всех помнила поимённо. Они подходили ко мне, что-то говорили тихими печальными голосами. Некоторые неловко, торопливо совали мне деньги, точно стеснялись чего-то. Чего? Того, что они живы и здоровы, у них всё хорошо и спокойно, а я хороню отца?
Родственников у нас мало. Из маминых и вовсе никого не осталось. Дедушка и бабушка, мамины родители, умерли вскоре вслед за ней. В тот же год. Не смогли пережить смерть своего единственного ребенка.
Папины родители тоже умерли, осталась только сестра, тетя Нелли. После института уехала по распределению в Екатеринбург (тогда он еще назывался Свердловск), там и осталась. Вышла замуж, родила сына и дочь, так что у меня есть двоюродные брат и сестра. О которых, впрочем, я знаю куда меньше, чем об известных актерах или телезвездах. Любой, кто хоть изредка смотрит телевизор или пользуется Интернетом, в курсе их дел. А Лена и Саша живут и живут себе за Уральскими горами. Что там с ними происходит? Если честно, я даже не помню точно, сколько им лет.
На похороны брат с сестрой не приехали, их отец тоже. Да и к чему им приезжать? Чтобы посмотреть, как тело чужого им человека опустят в мёрзлую глину?
Больше половины пришедших были родными, знакомыми и коллегами Азалии. Они сплочённым коллективом сгрудились возле неё: переминались с ноги на ногу, похлопывали вдову по плечам, утешали, лили за компанию слезы, вздыхали, качали головами. Косились на меня, и я легко читала в их взглядах осуждение вперемешку с жадным любопытством.
Возле могилы стоял папин лучший друг Альберт Асадов, любимый мною с детства дядя Алик. Постаревший, осунувшийся, с трясущимися руками и застывшим взглядом, он выглядел просто ужасно даже для такого момента. В другое время я бы сильно забеспокоилась, но в те минуты могла только отстраненно отметить про себя этот факт. На большее меня не хватило.
Его жена, Зоя Васильевна, держала мужа за руку, готовая в любую минуту метнуться к нему с лекарствами наизготовку. Вчера вечером у дяди Альберта случился сердечный приступ, и она боялась повторения. Детей у них не было, и они жили, постепенно врастая один в другого, наподобие сиамских близнецов.
С дядей Аликом папа дружил лет тридцать. Они вместе работали на заводе, в проектном отделе, вместе ушли оттуда в бизнес, основали архитектурно-строительную фирму, «Мастерскую Айвазова и Асадова». Теперь фирма тоже осиротела.
Со стороны аллеи, разрывая скорбную кладбищенскую тишину, внезапно зазвучала музыка. Я вздрогнула от неожиданности и споткнулась, ткнувшись носом в спину идущей впереди женщины из свиты Азалии.
«Опустела без тебя земля», – плакала, причитала скрипка. Ее голос ввинчивался куда-то под кожу, дёргая обнаженные нервы.
– Скажите кто-нибудь, пусть перестанет! – не выдержала я.
Выкрик получился хриплым, грубым, как будто я разучилась говорить. Все стали оборачиваться, смотреть в мою сторону, как вороны с веток.
Мужчина в солидной коричневой дубленке, кажется, папин бывший одноклассник, протиснулся к аллее и начал что-то говорить рокочущим начальственным басом. Музыка резко смолкла.
– Человеку тоже зарабатывать надо, – проговорила женщина впереди, не успев понизить голос.
Конечно, а как же…
…Спустя примерно час всё было кончено. Возле могилы не осталось никого, кроме меня. Я сидела прямо на снегу, глядя на чёрный гранитный памятник – мамин. Отец всегда хотел быть похороненным возле неё. Азалия заикнулась было о новом кладбище за городом, но тут решительность проявила тётя Нелли: она помнила папины слова на этот счёт и хотела исполнить его волю.
Теперь папа с мамой навсегда вместе. Им отворились двери в вечность, и они знают самую главную тайну, ту, что открывается только после смерти.
Сознание неизбывного одиночества и оглушающее, тяжкое горе вдруг тонким клинком воткнулись в мой измученный мозг, и я наконец заплакала. А начав, не могла остановиться. Скорчилась на истоптанном снегу и выла, как потерянная собачонка, захлёбываясь слезами.
В голове вспыхивали и гасли обрывки мыслей.
Папы нет и больше не будет. Он никогда не придёт. Не спросит, как дела. Не засмеётся. Не произнесет громко в телефонную трубку своё всегдашнее: «Да, слушаю». Не обнимет. Я не услышу его голоса, не поцелую в колючую щёку, не почитаю своих стихов. Никогда не смогу сказать ему, как сильно люблю и не сумею попросить прощения. И он не ответит мне: «Брось ты, это же такая ерунда в масштабе жизни».
У него больше нет этой жизни. Наверное, и даже наверняка, есть другая, но этой-то точно нет. И масштабы у него теперь совсем иные. Мне до них не дотянуться.
Я любила отца какой-то суеверной любовью, как язычник, припадающий к своему деревянному идолу, и всегда, всю свою жизнь боялась потерять его. Ведь он был моим миром, моим другом и соратником, и я никогда не мыслила себя в отрыве от него. Мне казалось, мы спаяны навечно, и если его не будет, в этот же миг не станет и меня. Всё было стабильно, справедливо, правильно при одном условии: папа – в пределах досягаемости. Даже когда мы отдалились друг от друга в прошлом году, он всё равно – был.
А сейчас, когда его не стало окончательно, я каждую секунду ощущала жуткую, неисправимую пустоту. Как можно приучить себя жить с такой дырой в сердце? Это было похоже на ампутацию части души. Оторванная часть ныла и дергалась, заставляя меня мучиться от фантомной боли.
Я плакала и плакала, но слёзы не приносили облегчения, только делали больнее, царапали, рвали горло и душу.
Глава 2
Мама умерла, когда мне было четыре года. Самое яркое и чёткое детское воспоминание связано как раз с её смертью: я помню, как папа, стоя на коленях, обхватил руками гроб, и плечи его тряслись от рыданий.
Я почти не помню маму – так, чтобы самостоятельно, своей собственной памятью, а не по фотографиям и папиным рассказам. И в этом заключается весь ужас и огромная несправедливость. Помню свою безграничную любовь к маме, но не её саму! В памяти осталось ощущение заботы, тепла и покоя, мягкость светлых пушистых волос и невыразимо уютный и родной запах. Никогда не признаваясь в этом отцу, зная, как больно будет ему это услышать, я всю жизнь тосковала по маме. Практически не помнила её присутствия, но зато остро ощущала отсутствие.
У нее обнаружилось редкое страшное заболевание – рассеянный склероз. Последний год своей недолгой жизни она провела в Москве, в больнице. Мы с папой приезжали туда навестить её, когда врачи разрешали.
Мне вспоминается палата с тремя койками, раковина в углу и то, как солнечные лучи косыми полосками лежали на жёлтом линолеуме. От этого пол нагревался: получалась одна полоска тёплая, другая прохладная. Я ходила по полу в одних носочках и ступнями ощущала то тепло, то холод.
Мама прижимала мою голову к своей груди, целовала в макушку и что-то говорила, теперь уже не вспомнить, что именно. Однажды я почувствовала, как на руку мне упала тёплая капля, подняла голову и обнаружила, что мама плачет. Никогда раньше я не видела, чтобы кто-то из взрослых плакал! Так растерялась, что тоже заревела.
Потом, когда стала чуть старше, я спросила отца, почему мама тогда плакала: ей было больно? А папа ответил, что нет, она рыдала вовсе не от боли. Маме было страшно.
– Она боялась умирать? Умирать страшно? – с детской прямотой поинтересовалась я.
Отец помолчал минутку, а потом ответил:
– Нет, дочь, я думаю, пугает не смерть сама по себе. Мама ведь просто ушла в иной мир. Люди не исчезают бесследно, они уходят туда, где мы уже не можем их видеть. Но они видят тех, кто остался жить. Мама плакала, потому что очень боялась за тебя и меня. Ей было невыносимо оставлять нас здесь одних.
Сейчас мне двадцать четыре. Именно столько, сколько было маме, когда та умерла. Я буду стареть, покрываться морщинами, седеть, горбиться, сохнуть или болезненно поправляться, а мама навсегда останется юной и прекрасной. Для неё земное время остановилось.
Как-то раз, ребенком, я услышала от кого-то, что называть дочь именем матери – очень плохая примета. Смертоносная. Мать отдаёт дочери свою жизнь и потому умирает молодой. Мою маму тоже звали Диной…
Помню, прибежала домой вся зарёванная. Рыдала в голос и кричала: «Зачем вы меня так назвали?! Разве мало было других имен?» Мне казалось, если бы они выбрали другое, назвали дочь, например, Наташей, Светой или хотя бы Дианой, изменили одну-единственную буковку, то мама была бы сейчас жива!
Папа тогда долго не мог меня успокоить. Разве можно растолковать охваченному отчаянием и болью ребёнку глобальные вещи вроде божьего промысла, судьбы, предначертания? Тем более если и сам нет-нет, да и усомнишься в справедливости мироустройства, при котором любимые жёны уходят так рано, оставляя мужей с крошками-дочками на руках…
После кладбища мы – я, тетя Нелли и Азалия – приехали домой. Туда, где я раньше жила с отцом и откуда осенью сбежала в съёмную «хрущобу».
Поначалу вместе с Азалией собиралась и добрая половина её знакомых и родственников, но та заявила, что ей нужно «прийти в себя».
На кладбище вдова внезапно заголосила, запричитала и сделала точно рассчитанную попытку броситься в раскрытую могилу. Несколько пар рук обхватили её, удержали, оттащили от края. Кто-то зарыдал, кто-то принялся совать ей в рот какие-то капли… Дешёвый спектакль.
Мы втроём сидели на просторной кухне: пили чай, отогревались. Чаёк был так себе, жидковат. Зато к нему прилагались пирожные. Разумеется, не собственного производства, а из супермаркета. Азалия любила обильно поесть, но терпеть не могла готовить. А если и бралась, то получалось чёрт-те что. Поэтому папа готовил сам, у него это отлично получалось.
Азалия своей кулинарной неумелостью гордилась, усматривая в этом признаки аристократизма. Каждый раз давала понять, что кастрюлями и сковородками гремят женщины попроще и поплоше. Замотанные и затравленные бытом тётки. Я не раз слышала, как она произносит:
– Шоколад и коньяк – вот моя еда. И не надо часами у плиты стоять, чтобы приготовить!
Сейчас она деловито, кусок за куском, укладывала в себя пирожные и запивала чаем. Папина смерть, как видно, не лишила её аппетита. Зрелище было почти неприличное, меня даже замутило. Я сделала глубокий вдох, чтобы отогнать подступающую дурноту, отвернулась от Азалии и огляделась по сторонам, словно оказалась тут впервые.
В каком-то смысле так оно и было.
Кухня, как и вся папина квартира, была отремонтирована в полном соответствии со вкусами новой хозяйки. Здесь теперь было броско, модно, современно, престижно, дорого… можно продолжить описательный ряд. По мнению Азалии, квартира теперь «приведена в нормальный вид». А мне стало постоянно казаться, будто я нахожусь в салоне интерьеров. Или на съёмках сериала про жизнь богатых и знаменитых.
И всюду, на всех мало-мальски пригодных поверхностях, стояли свечи, свечки и свечечки. Большие и маленькие. Разноцветные, в тяжёлых подсвечниках и на изящных подставках. Ароматизированные, необычной формы, самые простые.
– Динуша, ты ведь теперь опять сюда переберешься? – тётя Нелли совершенно по-отцовски сдвинула брови, так что между ними пролегла вертикальная складка. Сняла очки, и её глаза сразу стали казаться меньше, а лицо моложе.
Не успела я рта раскрыть, как Азалия тут же встряла со своей репликой:
– А как же? Зачем деньги на съемное жилье тратить? Которых, между прочим, и нет…
Деньги за мою квартиру платил отец. Кроме того, каждый месяц, с тех пор, как я поступила в институт, переводил мне на карточку определённую сумму. И продолжал помогать деньгами до последнего времени. Моей институтской зарплаты хватило бы ровно на три недели проживания в арендованной квартире, при этом на еду, бензин и прочее уже ничего не оставалось бы. Конечно, деньги у меня пока были, тратила я всегда мало, однако снимать жилье в сложившейся ситуации было непозволительной роскошью.
И, конечно, Азалия не преминула об этом напомнить.
Я разозлилась, но как-то вяло: энергии на сильные эмоции не хватало. Надо было крикнуть: «Не будь тебя, наглая ты стерва, не было бы и ссоры с отцом, и уходить из дому мне бы не понадобилось, и вообще, папа, может, был бы жив!»
Вместо этого я тихо – правда, как мне казалось, с некоторым вызовом пробормотала:
– Конечно, я сюда перееду. Это же и мой дом.
Слова прозвучали жалко и повисли в воздухе.
Тётя Нелли звякнула чашкой о блюдце и неуклюже заметила:
– Вы, девочки, теперь должны держаться вместе. Горе объединяет.
Азалия вдруг горячо поддержала её:
– Конечно, Неличка, а как же иначе? Я Диночку теперь от себя не отпущу, она мне как дочь!
Вот лицемерка гадкая! Да будь у неё такая возможность, Азалия прямо сейчас пинком вышибла бы меня за дверь: наша неприязнь всегда была взаимной и стойкой. Даже тетя Нелли, и та несколько опешила от столь явной демонстрации фальшивых чувств, но быстро взяла себя в руки и принялась петь дифирамбы душевным качествам снохи.
Я сидела и молча смотрела на Азалию.
До встречи с ней у отца, конечно, были женщины. Не могло не быть у здорового, сильного и молодого мужчины. А с годами, по мере роста его благосостояния, количество желающих прибрать к рукам интересного состоятельного вдовца, наверное, только увеличивалось. Но я ни разу не видела папу ни с одной из его пассий. Отец никого и никогда не приводил домой, не брал на дачу, не возил на отдых летом.
С Азалией он познакомился в марте прошлого года, почти за год до смерти. Она на своей «Приоре» задела папин автомобиль, когда парковалась. Я теперь сильно сомневаюсь, что это вышло случайно. Они начали общаться – сначала по поводу машин и страховки, дальше – больше. Азалия тоже была вдовой: муж умер восемь лет назад. Детей у нее не было. Уже в июне она переехала в нашу квартиру, а в начале августа они с папой поженились. На свадьбу отец подарил жене новую машину. Судьбоносная «Приора» была продана и забыта.
Всё-таки что отец нашел в Азалии? Хотя, если честно признаться, мужчинам она нравится. Вроде и фигурой не вышла: кургузая, с короткими полными ногами, тумбообразная, как в анекдоте: 90 – 90 – 90, где талию делать будем? Лицо словно бы мельчает книзу с каждой чертой: высокий крутой лоб, широкие скулы, светло-карие глаза чуть навыкате, острый нос с горбинкой, маленький рот с мелкими хищными зубками, крохотный подбородок.
Но чего не отнять, так это умения себя подать. Ухоженная, мягкокожая, сдобная. Рассыпчатый томный смех. Пышные блестящие волосы. Ленивая сексуальная грация. Протяжные, манящие интонации низкого голоса.
Я резко поднялась и выплеснула в мойку остывший чай.
– Тёть Нель, я пойду, наверное, – наклонилась и мазнула губами по тёткиной щеке. От щеки сладко пахло пудрой. Коротко взглянула на мачеху, кивнула ей и вышла из кухни.
Азалия проводила меня душераздирающим вздохом и выразительным поднятием четко прорисованных бровей. Я увидела, как тетка понимающе покачала головой и смерила меня осуждающим взглядом. Я шла по коридору, а в спину мне неслось:
– За что? Неличка, ну вот скажи – за что она так со мной? Разве я заслуживаю?
– Аличка, да что же ты такое… – завела Нелли.
– Погоди, погоди, – говорила Азалия глухим от слёз голосом, но достаточно громко, чтобы я тоже слышала. – Ты человек, который может посмотреть на ситуацию непредвзято. Скажи, что я ей сделала?! Гоню её из дому? Нет! Обзываю её, оскорбляю? Нет! Виновата только в том, что её отец выбрал меня. Неличка, я и сейчас так его люблю! Просто не знаю, как мне дальше жить без него. А в такой вот обстановке… не могу…
Она перестала сдерживаться и разрыдалась, уронив голову на руки. Возле двери в свою комнату я оглянулась и увидела, что тетя Нелли тоже заплакала и принялась поглаживать Азалию по волосам.
Я понимаю тетку: должно быть, ей больно, обидно за брата, которого не понимала собственная дочь, а еще, конечно, очень неловко. Азалию она, в сущности, практически не знает и видит второй раз в жизни. В июле, на свадьбе, новая родственница произвела на тетю Нелли благоприятное впечатление. Она не скрывала восхищения снохой и радости при виде отца: он тогда выглядел просто чудесно – сияющие глаза, ликующая улыбка… Должно быть, Азалия показалась ей женщиной умной, даже лучше того – мудрой, интеллигентной, душевной.
Она многим такой казалась.
Больше Азалия и тетя Нелли не виделись вплоть до похорон. Но каждый раз во время телефонных разговоров папа взахлёб рассказывал ей о своей Аличке. Мою неприязнь к новой папиной избраннице Нелли считает проявлением эгоизма, ревности и самовлюбленности. Она очень на меня сердится и стыдится за мое поведение.
– Аличка, милая моя, успокойся. Что ты, перестань, пожалуйста, – беспомощно бормотала она. – Она же ещё совсем девчонка. Избалованная, конечно. Но ведь без матери росла, Наиль ей и за маму, и за папу. Не обижайся на неё.
– Разве я обижаюсь?! – почти выкрикнула Азалия. Я зашла к себе и закрыла дверь, но все равно слышала, как она дрожащим от слез голосом громко говорит: – Просто… неужели нельзя хоть на какое-то время забыть о конфликте? Ради памяти отца!
– Да, Аличка, да, – тетя Нелли невольно тоже стала говорить громче.
Я стояла, привалившись к двери, и зачем-то слушала весь этот бред.
– Он, конечно, избаловал её. Я всегда говорила, нужно жениться, у ребенка должна быть мать. Тем более у девочки! Так радовалась, что он наконец-то женился. Поздновато, конечно, Дина уже выросла… Ой, то есть я сказала не в том смысле, что ему надо было кого-то другого пораньше выбрать, а просто… – Тетка совсем запуталась в словах и замолчала.
– Так стараюсь, всей душой к ней готова, а она…
Азалия еще продолжала жаловаться и стенать, тетя Нелли ласковым воркующим голосом уговаривала ее успокоиться…
Головная боль нарастала, наполняла меня изнутри. Гудели ноги, слегка мутило. Я села на пол и сжала виски руками.
«Быстрее бы уж…» – почему-то подумала я.
А что – быстрее? Чего я ждала? Я и сама не могла понять. Но в глубине души усиливалось, ширилось какое-то странное, нехорошее чувство. Бывает же, когда ты откуда-то знаешь: должно случиться нечто плохое. Знаешь – и почти уже хочешь, чтобы оно случилось, потому что тогда кончилась бы неизвестность.
Одновременно с этим мне ужасно хотелось сбежать, оказаться подальше отсюда.
Напряжение висело в воздухе, как шаровая молния. Я некстати вспомнила, как в летнем лагере после отбоя ребята пугали друг друга страшилками про Чёрную руку, Красное пятно и эту самую молнию. Будто бы девочка и мальчик остались дома одни, а бабушка ушла и строго-настрого наказала закрыть окошко, если начнётся гроза. А иначе шаровая молния залетит! Но дети, естественно, не послушались, и огненный мяч влетел в окно, проплыл через всю комнату и сжег непослушных детей, а заодно и всю квартиру. Только угли остались.
Мне казалось, что и со мной тоже вот-вот случится что-то ужасное: чувство обреченности неумолимо надвигалось, наползало… Нет, не казалось – в тот момент я была в этом уверена.
