Алекс Рок
Линка
Меня то и дело заносило снегом. Белые, жирные, рыхлые снежинки комом налипали мне на одежду, волосы и лицо, норовя попасть в глаз, а Аюста неустанно отряхивала меня от них. Мы молчали, словно ожидая – кто не выдержит тишину первой. А, может, и не надо вовсе никаких слов? Разве для того, чтобы поговорить – надо обязательно неустанно чесать языком? Меня тут же кольнула мысль о том, что мир полон несказанных кому-то слов, фраз и предложений. Что мир трещит по швам от незаданных вопросов и не озвученных ответов. Интересно, а когда-нибудь он лопнет, осыплется на головы ни в чем неповинных людей – что будет тогда? Все разом сойдут с ума? Я повернула голову и посмотрела на Аюсту. Девочка грустно вздыхала, поглядывая вниз. Немногочисленные ночные гуляки спешили по домам, теплей закутавшись в шарфы и пальто, надеялись спастись от разыгравшейся непогоды. А мы, верно, были сейчас похожи на маленького ангелочка, что смотрит на муравьиную возню людей, вздыхает, и лишь отряхивает одежку своей куколки от снега. Зачем ангелу кукла? Кто его знает…
– Значит, скоро Юма снова придет за мной? – спросила я у девочки. Она ворвалась ночью в наш с Лексой номер только для того, чтобы предупредить меня об опасности. Страшно рискуя при этом нарваться на порождений тьмы и ночи. Я смотрела на девочку, ощущая себя виноватой перед ней – она готова пожертвовать собой – и всё только ради куска пластика, научившегося думать! Героизм? Глупость? Отвага? Сумасшествие? Где-то между…
– Да, – дочь света кивнула, поправила волосы, стряхнула с них снег. Кажется, ей было тяжело говорить, а, может, просто не хотелось. В глазах – целый океан усталости и отчаяния. Будто бы путь назад уложен ядовитыми шипами.
– А… не хочешь остаться с нами на ночь? Со мной… Лексой… – предложила я, чувствуя, как моё собственное предложение затухает. Что скажет сам Лекса на всё это? Навряд ли он мечтает проснуться – и обнаружить у себя еще одну гостью. Но, вдруг, Аюсте удастся дождаться рассвета и она спокойно уйдет туда… интересно, а куда она уходит? Куда ушла в прошлый раз? Мне вспомнилось, как она испарилась в вспышке света, а ведь на улице была чернейшая ночь, хоть глаз коли. Стало быть, солнце и все остальное – необязательно?
Машины усердно бороздили колесами подтаявший грязный снег, задорно расшвыривая его во все стороны. Прохожие, имевшие несчастья оказаться рядом во время этого действия ругались, сотрясали воздух кулаками, да и уходили восвояси. Неоном полыхали вывески магазинов, баров, клубов. Девица, очерченная красным свечением, поднимала ко рту рюмку, игриво улыбаясь, как будто приглашая присоединиться к ней. Аюста вздохнула и отрицательно покачала головой.
– Нет, спасибо, но я не могу. Надо будет вернуться.
– Домой?
– Что? – не поняла вопроса девочка.
– Ну, то место, куда ты возвращаешься – можно ведь назвать домом?
Дочь света задумалась над ответом, но предпочла промолчать. Поежилась, пожала плечами – несмотря на завывающий ветер, метель и мороз – ей было вовсе не холодно. А вот меня пробивал какой-то странный озноб. А стоило мне только глянуть вниз, так и вовсе…
– Аюста, а что такое жизнь?
– Искра, наверное, – тихо прошептала она, глядя куда-то в сторону и лишь потом обратив свой взор на меня.
– Но ведь… ведь я двигаюсь. Миру больно, я поняла и потому он старается ответить мне тем же. Но ведь в таком случае мне должно быть больно всегда, разве нет? Каждый раз, как только я поверну голову или еще что…
– Нет – девчонка отрицательно помотала головой. Несколько снежинок нагло осели в её волосах, но в тот же миг поспешили растаять. – Ты… становишься частью этого мира. Точнее сказать, он делает тебе поблажку.
Мне не очень понравилось подобное объяснение, но я поняла, что Аюста больше ничего не скажет – по крайней мере, нового.
Вновь повисло тягучее, словно сгущенное молоко, молчание. Мы обе увязли в нем, словно мухи в паутине. Хотелось откинуться назад, немного поерзать, принимая удобную позу – и лежать, позабыв обо всем. Что под тобой не мягкое тепло матраса, а холодный бетон, что вокруг не уют домашнего очага, а бушует чуть ли не самый настоящий ураган. Забыть, забыть, унестись в грезы, мечтать о чем-нибудь приятном. О котятах, о Лексе, о лете. Я вдруг поняла, что никогда не видела лета. Где-то в памяти, на задворках, робко постучалось воспоминание – яркий солнечный луч в стекло окна, душистая зелень бьет своим ароматом прямо в нос, на подоконнике – россыпь цветов в больших, пузатых пластмассовых горшках. Хозяйка ставила игрушечную кровать на окно, изображая, что там моя собственная квартира.
Лето придет, я точно это знала. Оно придет, а я попрошу Лексу взять меня с собой на прогулку – интересно. Не откажется? Хотелось вновь дышать, смотреть на свежую зелень, на распустившиеся цветы, на улыбки детей и малышни. Жить хотелось.
Юма придет – набатом звучало напоминание. Злая пожирательница Искры, выползет из своей темной дыры и придет поужинать мной. Пощупает костлявым пальцем, потычет в бока – потолстела ли? Достаточно ли пышная стала? А потом… собственно говоря, я с трудом представляла процесс поглощения моей искры.
Придет, вот только когда? Сегодня, как только Аюста уйдет? Завтра вечером? Послезавтра? И я буду один на один с ней – защищаться в одиночку? С другой стороны – а почему обязательно драться? Почему я должна полыхать искрой, как падающая звезда, а она насылать в меня червей тьмы? Мне вдруг вспомнилась маленькая эльфийская рабыня. Девочка из кожи вон лезла, но умудрялась договориться с самой Смертью. Чем Юма страшнее?
– Аюста, а можно с ней договориться? Почему обязательно сражаться?
Девочка посмотрела на меня, как на неразумного ребенка.
– Ты устыдить её хочешь? Что, мол, не кушай меня, злая тётя, так делать нехорошо? – дочь света противно исказила свой голос, а меня бросило в дрожь. В тот же миг стало неприятно, а девочка продолжила: – Не поможет. Нельзя её устыдить. Что такое стыдно? Это когда почувствовал себя немножечко неправым, а через час уже все прошло. А вот боль… боль она поймет. Это язык, на котором она говорит. – Аюста увлеклась, вытянула ручку над собой, злобно сжала кулак, будто на ладони должна была оказаться пресловутая Юма. Мне на миг показалось, что в глазах девочки мелькнуло что-то от самой Повелительницы Тьмы. Надеюсь, что просто показалось.
– Я жить хочу, – робко высказалась я. Мне представилось, что наступает новый день, восходит солнце, на улице гуляют, играют, спешат по своим делам люди. Носятся мобили, неосторожно сбивают, сталкиваются друг с дружкой, лавируют в пробках. Поднимает неоновую рюмку не менее неоновая девушка – а меня в этом мире больше нет. Вчера еще была – а на сегодня уже вдруг не стало. А Лекса безуспешно пытается выдавить из разом опустевшего тельца хоть словечко, хоть что-нибудь. И я этого никогда не увижу. Не увижу лето, не увижу того, как выглядит девушка писателя, не увижу, как он издаёт свою книгу, его улыбку. И его рук – больших, сильных и теплых – их больше никогда не будет. Я смотрела на дочь света, ожидая от неё хоть какого-нибудь совета. А мигом повзрослевшая Аюста, разом обратилась в напуганную девчонку. Она грустно уставилась на кончики ножных пальцев, не зная, что посоветовать мне, чем помочь, как поддержать?
– Ты поможешь мне? – я ждала ответа на свой вопрос, внимательно глядя ей прямо в глаза. Печальный вздох дал мне понять, что жду я напрасно…
* * *
Машина смерти, тяжело перебирая колесами, выехала на огневую позицию. Еще секунда – и позади, где вместо кузова установлены рельсы с остроносыми ракетами, разразиться самая настоящая огненная буря. Снаряды, дико завывая, будто заранее оплакивая незавидную судьбу своих жертв устремятся в последнем полете. Чтобы где то там рухнуть – неважно где – рухнуть тяжелым булыжником на хрупкую стену чужих грез, надежд и желаний. Порвется жизни нить у десятка-другого человека, разобьется вдребезги чья-то любовь, осколками по земле расстелится порушенная мечта, судьба, жизнь.
Мне не хотелось смотреть, а Лекса, будто специально не замечая этого, не торопился переключить канал. Таращился в свою книгу, изредка перелистывая страницы, покусывал нижнюю губу. Меня иногда подмывало спросить у него – из чего состоит его жизнь? Скучный однообразная цикличность дней – один за другим. Прогулки по ночам, после работы, клацанье клавиатуры во время творческого порыва и стакан черного ахеса перед сном? Может быть потому-то писатель и стремиться нырнуть в мир собственных фантазий и грёз, потому что там есть приключения, герои и интриги. То, чего ему так не хватает. Даже читая книгу, чужую. Он погружается в неё с головой. Торопиться нырнуть, словно в омут, да там и остаться. Чтобы через час-другой оторваться – всего лишь на миг! – облегченно вздохнуть и с упоением отложить чужую нетленку в сторону. Приключениям тоже нужна мера.
Генерал Метель сверкал черными стеклами солнцезащитных очков, то и дело норовил посмотреть в сторону, спрятать взгляд от объективов телекамер, постоянно хмыкал, ухмылялся и говорил о том, что скоро устроит врагу настоящую «метель». Корреспондент уточнял, что война уже идет вот около года и никак не заканчивается. Кадры с пулеметчиком, прижавшимся щекой к своему оружию тут же перемежались с съемками чьей-то квартиры. Обшарпанные стены, безногий инвалид, девочка с растрепанными волосами и заспанными глазами. Это так далеко – подумалось мне, когда я посмотрела в сторону окна. Здесь не рвутся снаряды, не стреляют каждый день, не воют бомбами самолеты. Здесь за окном случаются маленькие трагедии – и большие. Чудовище выросло из автомобиля, хлопнуло ртом-капотом, страшно раззявило пасть. Меня передернуло от воспоминания.
– Лекса? – я дождалась момента, когда писатель отложит книгу в сторону. Он вопросительно глянул на меня, а потом развалился на кровати. Спать он не собирался – просто полежать и помечтать о чем-нибудь. – Почему люди воюют?
Он тут же приподнялся и оживился, а мне показалось, что я сумела зацепить его излюбленную тему. Не зря же он тогда включал тот ролик с танком. Я посмотрела в экран телевизора – там отряд бойцов отважно сражался… сражался с другим, не менее отважным отрядом. А потом приедет здоровенная махина, выкрашенная в зеленые цвета, и передавит тех, кому не повезло.
– У вас ведь есть аномалии, вы давите друг дружку машинами, разбиваетесь насмерть, поскользнувшись на льду. Тогда зачем? Разве вам мало?
– Люди воюют столько же, сколько существуют. Это естественный процесс. Кто-то что-то не поделил и решил отнять это у другого силой. Представь двух малышей, которым дали всего одну конфетку. Или даже так – у одного были красивые игрушки и конфеты, а у другого не было ничего. Но он был сильнее, старше и имел возможность отнять…
– А взрослые?
– Стоят рядом и наблюдают, дожидаясь развязки и аргументируя тем, что малыши должны научиться сами решать свои проблемы.
– Но ведь груднички максимум надают друг дружке тумаков или обойдутся ручьем слез. А тут бомбы падают на города! Не очень правильное ты выбрал сравнение.
– Да в том-то и дело, – Лекса вздохнул, – что правильное. Груднички – это правители. Они пободаются армиями и, возможно, заключат потом пакт, перемирию, объявят друг дружку союзниками, а годы войны – ошибкой. Просто у каждой ошибки есть своя цена. Им не важно, что будет с сотней, с тысячью, да что там – с миллионом человек. Лишь бы угодить своим амбициям.
– Но почему тогда люди идут воевать? Пусть те самые правители сами садятся в танки, берут в руки автоматы – и вперед! – я поймала себя на мысли о том, что мне жуть как хочется вскочить. Затрясти кулачками от негодования. В миг представилось, сколь же это глупо и нелепо будет смотреться со стороны. Я продолжала сидеть, как и сидела.
– Ну, как тебе объяснить? Люди – разные. Кто-то верит, что после этой войны им обязательно станет лучше жить, кому-то нужно придумать сказку о том, что его граждане нуждаются в подобной защите, третьим ничего не подавай, кроме как резать других. Героям – подвиг. Подонкам – повод. Война почти никогда не меняется. Ну а люди с другой стороны, когда по их землям топчет вражеский сапог, жжет хаты, насилует женщин, убивает детей – просто встает на защиту своих родных.
Эти слова не укладывались у меня в голове. Жизнь дается только раз – всего лишь раз. Стоит её потерять – по глупости ли, защищая ли друзей и родных, но она никогда не вернется обратно. Смерти все равно, какие у тебя были порывы – благородные или пакостные. Не вылезет смешная обезьянка из игры, не протянет бонусную попытку. Я вдруг представила Лексу, валяющегося где-то далеко отсюда – в белом камуфляже, занесенный снегом, стискивает в руках обломок автомата, скалит грязные зубы. Белизна одежд успела окраситься багрово-грязным, глаза бессмысленно смотрят в небо. Стало страшно и захотелось как можно скорее оказаться к писателю поближе. Прижать крохотными ручками к себе, защитить от всех и вся, и…
Генерал Метель говорил и говорил. Казалось, что выпуск новостей будет длиться целую вечность и никогда не кончится. А в запасе у «холодного» офицера кроется еще сотня крутых и бойких фразочек. Он сегодня не пойдет в атаку, с ружьем наперевес, он отдаст приказ по рации, нальет в рюмку еще коньяка. Час, другой – и будет результат. Победили – выпьем за победу! Поражение? Ну что ж, не повезло – нальём за упокой.
Мне вдруг представилось, что руки этого самого Метели покрыты красной коркой запекшейся крови. Не отдам – я не отдам ему своего Лексу, ни за что! И тут я поняла. Наконец, что хотел донести до меня Лекса. Я такая же, как и люди – я готова встать на защиту тех, кто мне дорог. Вспомнилась вдруг Аюста и тот самый порыв, заставивший мою искру вспыхнуть. Почему? Потому что – борьба, желание наказать недруга не только за свою обиду, но и за обиды остальных. Вложить всё в один удар и…
Жизнь – борьба. Постоянная и непрекращающаяся – с врагом, с Повелительницей Тьмы, с голодом, любопытством, страхом, зубной болью. Цепочка радостно звякнула, обзаведясь еще одним звеном. Наверно – еще чуть-чуть и я смогу сказать, что же такое жизнь. Я вдруг поняла, что совсем забыла, зачем хочу это узнать? Какая мне разница, в чем заключается жизнь? Я просто хочу жить.
* * *
Ночь словно боялась опускаться на уставший город. То и дело под окнами гостиницы, снизу раздавались задорные пьяные песни. То и дело, гремя музыкой, проезжали мобили, о чем-то верещали радостные детишки. Человек, одетый в костюм большущего серого зайца ловко нырял в свой мешок, извлекая оттуда то леденец, то конфету, то шоколадку. Детвора, окружившая его, довольно улюлюкала и требовала продолжения, неохотно и чуть ли не со слезами уходя, когда за ними возвращались родители. Лекса ушел гулять, а я вновь изъявила желание стоять у окна. Где-то внутри меня сидел страх, что стоит мне только вновь встать перед толщью стекла – как на улице обязательно что-нибудь произойдет. Что-нибудь страшное, непонятное, пугающее. А еще больше я боялась, что именно сейчас сюда явиться Юма или вдруг изъявит желание проверить нашу комнату на наличие аномалий Черная Куртка. Иногда я даже задавалась вопросом – кого боюсь больше – старого врага или нового незнакомца? Ответ терялся где-то на задворках сознания.
Девочка, которой, кажется, не досталась шоколадка, потому что мешок загадочно опустел, раскрыла рот и принялась вопить, что есть мочи. От жадности и обиды – как же так? Другим дали, а мне? Парень, одетый в зайца тут же нашелся. Из карманов он вытащил несколько красных шариков, ловко пожонглировал ими и тут же прогнал смертельную печаль с маленького лица. Мне вдруг показалось, что подобный фокус прошел бы не у каждого взрослого.
Столица готовилась ко дню обновления. Сегодня, со вздохом сказал Лекса. Прежде чем уйти, сегодня вечером прогремят канонады фейерверков, а от хлопков можно будет ощутить себя почти что на войне. Последнего мне не хотелось, а вот посмотреть на то, как маленькая ракета расцветает ярким взрывом – очень. Заходила уборщица, что-то шепча под нос о неряхах и своей неудавшейся жизни. Отдернула занавеску, открыла форточку, чтобы проветрить комнату, ухмыльнулась, глянув на меня. По крайней мере, мне показалось, что она ухмыльнулась.
Интересно, что же такое на самом деле было вчера? Когда я рухнула под руку Лексы и вдруг оказалась в странном мире. Мне вдруг вспомнилось, что Аюста лишь пожала плечами, когда я спросила её об этом – значит светоносная девочка не знает всего на свете. А жаль… жаль. Знаете, мне пришла гениальная мысль о том, что жизнь, на самом деле, вовсе не ритм, борьба или что-то еще, что я то и дело перечисляю, вовсе нет. Жизнь на самом деле – длинная, а то и вовсе бесконечная, череда вопросов. Стоит только приоткрыть завесу тайну и поближе подобраться к ответу хоть на один из них – ватага новых, словно из ниоткуда, беспощадно атакуют тебя. Мир большой, сказала я самой себе, просто огромный – особенно для такой малютки, как я. Я ожила ведь не только сейчас, я жила и до этого. Когда-то, как-то, наверно, не особо задумываясь над тем, что происходит. Что же вдруг произошло со мной, что я начала интересоваться? Миром, людьми, их поступками…
За уборщицей захлопнулась дверь, а я облегченно покачала головой – этот жест сам собой вырвался у меня, как у настоящего человека. Может ли кукла быть человеком? Не игрушкой, не человечком, а самым настоящим человеком? И если может – то что для этого надо сделать, чего достичь? Не знаю. Я покачала головой – снова, отбрасывая глупые мысли. Мне никогда не стать настоящим живым человеком. Я не стану большой, как Лекса, а пластик не обтянется упругой и мягкой, теплой кожей. В груди не заколотится сердце, а мне никогда не будет нужен воздух для дыхания.
Странно, но мне не было грустно. Скоро, верно, придет Юма и слопает меня, да так, что за ушами только свист стоять будет. Мне захотелось рассмеяться от собственной не самой удачной шутки.
Лекса вернулся ещё до того, как солнце опустилось, а на улице стемнело. Скинув одежду, он неторопливо встал у окна – вместе со мной. Мне на мгновение стало теплей. Не могу объяснить, как это чувство прокралось в меня, но приятная волна теплоты протекла по моему телу. Будь я живой – зажмурилась бы от удовольствия.
– Тебе здесь нравится?
– Очень, – не кривя душой, отозвалась я, не очень понимая, к чему клонит Лекса. Болезненно кольнуло в груди – а что если это намек на то, что он оставит меня тут? С другой стороны – какая разница? Юма придет, а Аюста мне не поможет – я буду биться совсем одна. Будет ли толк, если он заберет с собой опустевшую оболочку? Не конфетку, а лишь фантик…
– Мне тоже. Знаешь, я бы хотел здесь жить, – сказал он, а у меня отлегло. – Мне нравится тут. Иду вот по улице, смотрю по сторонам – и понимаю, что это мой город.
– Я тоже…
– Что – тоже? – не понял писатель.
– Тоже так хочу. Идти по улице и смотреть по сторонам. Пение птиц хочу слышать. И вообще…
Лекса смущенно примолк, стараясь не смотреть в мою сторону. Парень, одетый в костюм зайца уже давным-давно куда-то свинтил, оставив после себя разве что пустой мешок. Забыл, подумалось мне. Я боролась с желанием обернуться, повернуть голову и посмотреть на Лексу, обратить на него свой взор. Испугается? Подпрыгнет до потолка? Скажет, что я аномалия? А вдруг? Мне очень не хотелось, чтобы он меня боялся.
Прошло всего несколько часов. Мой писатель тискал в руках ребристый черный телефон, ожидая звонка – а может и сам кому-то хотел позвонить. Он не посвящал меня в свои будущие планы, загадочно улыбался, а мне оставалось только ждать. Скоро полночь, говорили политики, актеры и певцы. Скоро Белый Лис сделает еще один шаг, а в календарике придется менять цифру – мудро вещали священнослужители разных стран. Генерала Метель не показывали, а в новостях все вдруг забыли о том, что где-то рядом с границей идет война. Брызгало шампанское, разливаясь по бокалам, престарелые девы не первой свежести, разодевшись в черно-блестящие наряды, скалили неестественно белые зубы в устрашающих улыбках. То и дело на заднем плане появлялся то серый заяц, символ обновления, то Хладная Госпожа, вместе с слугой недотепой, то высовывалась мордочка пресловутого Лиса – вот-вот собирающегося перешагнуть. Куда? Куда-то в будущее. А у нас с Лексой лишь пузатая пластиковая бутыль черного ахеса, да и тот, если верить разочарованному ворчанию писателя, теплый. Ахес, говорил он, всегда должен быть хорошо газированным и чуть ли не до льда холодный. Только тогда можно прочувствовать его вкус. А еще неплохо к нему корочку черного хлеба…
Корочкой черного хлеба нас перед праздником не одарили, однако Лекса приволок большущий блин, облитый красно-желтым соусом, с вкраплениями грибов, колбасы и чего-то еще. Пирог бедняков называется, сказал. Пахло очень даже ничего. Глядя на то, как Лекса с упоением поглощает этот самый пирог, я завистливо поглядывала на него. Я не ощущаю вкуса, не могу что-то попробовать на зуб, на язык – мне даровано лишь было улавливать запахи. Вместе с тем, я понимала, что теряю нечто большее, чем просто наслаждение пищей. Иногда мне вот так же хотелось налить в стакан холодного ахеса, послушать, как он шипит и играет газами, а потом, маленькими глоточками, пить на протяжении часа, а то и двух, как это любил делать писатель.
Песни были все как на подбор. Белокурая женщина лет сорока, а может быть и больше, во всю тискала в руках микрофон и завывала почти веселую песню – про пять минут. Что вот эти-то самые пять минут до обновления – как раз то самое время, чтобы обо всём друг другу рассказать и попросить прощения – если есть за что. Почти сразу же моих ушей коснулась фальшь, а я не могла понять, что же именно мне так не нравиться в этой песне? Может быть, ритм? Так нет же, четко выверен – скрипка, трубы и тонкая свирель флейты. Всё, как и требуется. Тогда, может быть, голос? Так нет же – попадает в ритм, не фальшивит… тогда что же это, мне неугодно то, что песня просто спета идеально? Или же она мне просто не нравится? Лекса, прослушав первый куплет, нахмурился и переключил.
– Каждое обновление одно и тоже, – пробубнил он себе под нос, отрицательно покачав головой.
– Знаешь, эта песня… какая-то фальшивая. Как будто ненастоящая. – неуверенно, словно стесняясь продолжить, начала я. Лекса внимательно смотрел на меня, ожидая продолжения. – Ну, тут вроде всё хорошо: и ритм, и музыка, и голос… а всё равно что-то же не так.
– Эта песня под фанеру.
– Под фанеру?
– Ну, то есть, она ненастоящая. Думаешь, это на самом деле та тётка пела? Песня записана на пластинку – вместе со словами музыкой. Её тысячу раз пели, перепевали – чтобы звучала идеально.
– Она и звучит идеально! – вступилась я. – Вот только всё равно как-то… не по-настоящему.
– Наверно, если очень долго мучить одни и те же слова, произнося их не для того, чтобы спеть, а для того, чтобы они звучали идеально – теряется жизнь в самой песне?
Цепочка приветственно лязгнула, словно подсказывая мне, что сейчас я получу еще один ответ на свой вопрос, еще одно звено. Радоваться или смеяться?
– Подожди, что ты хочешь этим сказать?
– Представь, что я пишу книгу. Пишу не для того, чтобы высказать какую-то мысль или чему-то научить читателя, а просто для того, чтобы там был… текст. Идеальный, выверенный, вымученный – но текст без души, без особого смысла, без идеи.
– Но я много раз видела, как ты пишешь, а потом тут же стираешь! – я возмутилась. Наверно, будь я чуточку поподвижней, еще бы заерзала на одном месте. А цепь насмешливо звенела – я буквально слышала шелест трения звеньев друг о дружку. Тайна, вопрос, загадка насмехается надо мной, не желая давать определенного ответа несчастной кукле. Хочешь быть живой? А зачем тебе? Лучше коллекционирую то, с чем жизнь можно сравнить, складывай, сплетай и может быть тогда… что будет тогда? Не знаю.
– Да, – не стал отрицать Лекса и качнул головой, – но ты ведь не забывай, что читатель должен мою мысль понять. Это я, когда печатаю, знаю, что хочу сказать – но не всегда получается это сделать так, чтобы было понятно остальным. Я не мучаю текст, я всего лишь правлю его, шлифую, делаю не идеальным – а понятным. Он остается живой. С песней, наверно, так не получится. Для творчество нужно настроение – особое, необычное. И вдохновение, а оно штука редкая. Бывает, придешь домой с желанием бухнуться на стул, сцапать клавиатуру и писать – писать до потери пульса. А выходит две-три строки и те не так, как должны быть.
– И что же ты тогда делаешь?
– Откладываю в сторону. Беру выходной, таймаут, маленький отпуск. День, два, ну, может быть, неделя.
Я видела, как Лекса печатает. Каждый день и самозабвенно. Его пальцы так и парят над ни в чем неповинными клавишами, отстукивают дробь чужой судьбы и жизни. Мне иногда казалось, что жизнь человека можно уложить в одно предложение. Ну, максимум, в два или три. А он умудрялся найти слова для того, чтобы облечь чужую жизнь в интересную и длинную историю. И потому мне с трудом верилось, что такой человек, как он хоть раз откладывал своё увлечение в сторону.
– Собираюсь с мыслями, перечитываю, подмечаю огрехи. И с новыми силами правлю их – творческий порыв подсказывает то или иное решение. А до некоторых сюжетных поворотов я додумался только в процессе именно что отдыха. Пришлось перекраивать сюжет и…
Лекса, наверное, дай ему волю, готов был бы рассказывать мне об этом на протяжении многих часов. К сожалению, а может быть и счастью, наш разговор прервал звук фанфар. На экране телевизора, где еще совсем недавно восседала элита страны, сливки общества, комики, певцы и артисты, вдруг всё поменялось. Ночное небо, крупные хлопья снега, верхушки царственных башен уносятся ввысь. Гремят торжественные фанфары, обещая провозгласить – что? – начало нового обновления. Мне захотелось закутаться во что-нибудь теплое, когда я увидела статного мужчину на фоне древнего краснокаменного замка или крепости. Пиджачок, белая рубаха, подогнанный черный галстук и рюмка с чем-то желтым в руках. В глазах – уверенность, сила, знание. Словно он всё-всё обо мне знает. Мне вдруг вспомнились фиалковые глаза единорога, столь нагло сверлившие меня в бредовом угаре сна.
Фанфары проиграли в третий раз.
– Началось, – заверил меня Лекса, расположив поудобней, чтобы мне лучше было видно. Бутыль черного ахеса с шипением открылась, а он налил себе очередной – третий или четвертый стакан за сегодняшний вечер. Праздник, оправдывался он, сегодня можно.
Речь мужчины с экрана была недолгой и витиеватой. Он пожелал всем счастья, обновления во всем и долгих обнов жизни.
За окном взорвались тысячи выпущенных снарядов. Крохотные ракеты, оставляя за собой дымный след, мигая, словно вознесшиеся с земли звезды, разрывались чередой крохотных осколков – а те словно рисовали в небе распускающийся цветок. Хлопнул очередной снаряд – и вот уже вместо цветка, изошедшего дымом, потухшего в падении, на небосводе занял свое место большерогий олень. Следом за ним была мордочка лиса и убегающий вдаль заяц. Фейерверки то и дело взмывали в небо, стремясь нарисовать очередную, неповторимую картину. А я смотрела – смотрела с забвением, сжимаемая Лексой и даже не замечала этого. Мне захотелось примкнуть к стеклу лицом, руками, оказаться чуточку ближе к творящемуся чуду. Я не заметила, как протянула руку вперед, словно желал коснуться распускающихся огненных цветков и животных пальцами. Казалось, стоит мне только дотянуться до них – и я сразу же стану причастна к творящемуся празднеству. Улыбка – сегодня она была совершенно оправдана на моих губах. Может быть… может быть, в этом тоже есть частица жизни? Умение создавать почти живое из неживого? В плане – вкладывать частицу той самой живоносной искры во всё остальное – и только тогда и поэтому оно смотрится столь великолепно, столь привлекательно, столь реально? Не та заученная и тысячу раз спетая песенка на потеху толпе, да еще и запущенная в записи, а именно то, что сейчас делали люди? Я ожидала, что цепь понятий вновь зазвенит, обрадовав меня очередным звеном, прислушалась. Нет, молчит. Где же я ошиблась? А, может быть, и не было никакой ошибки, может быть…
– Знаешь, я тут подумал… ну, над твоим вопросом? – вдруг сказал Лекса, как только фейерверки перешли в обыкновенные взрывающиеся и хлопающие снаряды.
– Над каким из них?
– Ну, над тем, возьму ли я тебя с собой…
Мне вдруг стало тоскливо. Праздник мигом потух, а впечатления от недавно увиденного чуда притупились, потускнели, стали бледными. Оставит – поняла я по тону голоса. Сейчас вздохнет и скажет, что не может меня забрать с собой в силу сложившихся обстоятельств, да и вообще…
Лекса вздохнул.
– Я возьму тебя с собой.
Мне поначалу показалось, что я ослышалась. Я боялась переспросить – а вдруг он ухмыльнется и скажет, что передумал? Или, что это была всего лишь глупая шутка? Он повернул меня к себе лицом и смотрел прямо в глаза. То же самое делала и я – старалась угадать, о чём он думает сейчас.
– Честно признаться, я уже давно надумал, что заберу тебя с собой. А вот сказать решил только сейчас.
– Но почему? – возмущению моему не было предела.
– Иначе бы не получилось сюрприза.
Сюрприз получился. Не сюрприз, а самый настоящий сюрпризище. Шипел газами в кружке ахес, надкушенный кусок бедняцкого пирога сиротливо желал на краю клавиатуры, упивалась в шампанских брызгах и заходясь счастливым визгом столичная элита. Звезды всё так же слабо светили, бледно ухмылялась луна. Ничего вновь не произошло – не рухнул потолок, не обрушился мир.
– Почему ты решил взять меня с собой? – спросила я, вдруг ощутив, что его сюрприз меня радует. Но в то же время – печалит. И я никак не могу понять почему. Сейчас он скажет – что ему жалко оставлять меня здесь. А мне станет противно, что я беспомощная, жалкая куколка, которую берут не как друга, а как забавную игрушку. Поставят на полочку по приезду домой и… Жалко оставлять. Прихвачу-ка я с собой!
– Потому что ты милый маленький глупыш, – он улыбнулся, потеребил мои волосы, но после продолжил – уже серьезней: – Как я могу оставить тебя здесь? Это было бы предательство.
– Предательство? – мне почему-то вдруг захотелось спросить, как можно предать куклу. С другой стороны – как можно расписать любовь? Когда-то я ведь уже задавала себе подобный вопрос.
– Конечно. Я успел с тобой подружиться, да и ты, я думаю, не прочь, уехать со мной. А если я оставлю тебя здесь – что с тобой будет? Тебя могут выкинуть. Или… не знаю, сделают что-нибудь еще. В любом случае, мне кажется, со мной тебе будет лучше.
