Александр Беляев
Сильнее бога
«Как люди могут существовать в этой зловонной выгребной яме? Ведь ни одно животное не вынесло бы такого воздуха!» – подумал Вайдаков.
Но человек – очевидно, самое приспособляющееся животное. В «ящике» находилось семь человек, и все они, по-видимому, чувствовали себя неплохо. Вайдаков осмотрел их, пытаясь отгадать их имена.
Кителькута нетрудно было узнать. Высокий седой старик с побуревшей кожей и редкими бороденкой и усами сидел на шкурах около коптилки, в центре «ящика». На нем был надет пестрый «мострикотажный» джемпер прямо на голое тело.
Кителькут был чукча, богатый оленевод, купец и перекупщик.
Вдали от него в уголке скромно поместился старик, похожий лицом на Нувата. Это, конечно, его отец, «приживал» Кителькута – Яяк. Бедным в одиночку трудно бороться с ледяной пустыней, и они обычно кочуют вместе с богатыми сородичами, которые выручают их в черные дни – конечно, не безвозмездно.
Пожилая женщина с большими глазами – глазами Нувата – сшивает куски кожи нитками из оленьих сухожилий и в то же время бросает в рот, как подсолнух, сушеные маленькие рыбки, насыпанные прямо на кожу. Кто она? Мать Нувата – Рынтина?
А рядом с ней – молодая красивая девушка, которая отдирает белыми зубами сухожилия оленя и расщепляет их на части. Конечно, Анека – дочь Кителькута! О ней Нуват говорил особенно часто.
Из угла выглядывает зловещий лохматый старик – под пару ведьме, встретившей гостей. Кто он? Не шаман ли Уквун? По левую и правую сторону Кителькута сидели двое неизвестных Байдакову чукчей или тунгусов.
Рынтина при входе Нувата вскрикнула. Она хотела броситься на грудь сыну, но считала это неприличным в присутствии Кителькута. Яяк только крякнул то ли от удовольствия, то ли от испуга. Анека бросила на пришельцев быстрый лукавый взгляд. Уквун смотрел с угрюмой подозрительностью.
– Здравствуй, Кителькут! – сказал Нуват. – Вот я и приехал, не забыл своего народа и родной пустыни!
Яяк опять крякнул, теперь уже с явным удовольствием. Несколько лет назад, когда приезжие из города «большевики» предлагали взять Нувата с собой, чтобы дать ему образование, Кителькут возражал: «Пойдет в город – испортится, пропадет, отца забудет!»
Кителькуту не хотелось отпускать здорового юношу, который работал за двоих. Яяк не осмеливался иметь свое мнение. Вопрос решил сам Нуват. Он сказал:
– Я иду. Я научусь – тому, что знают люди, которые живут в городах, и вернусь к вам. Я не забуду старого отца и мать!
– Пропадешь! – раздраженно крикнул Кителькут в виде прощального приветствия.
Если бы этот разговор не происходил в присутствии «большевиков из города», Кителькут просто не отпустил бы Нувата, даже, быть может, применив силу.
Нуват ушел, «пропадал» несколько лет и вот сдержал свое слово. Вернулся.
– Садись! – коротко сказал Кителькут и, отвернув полу полога, крикнул: – Чаю!
За кожаной стеной послышался ответный крик. Скоро под полог продвинулся в клубах пара медный чайник, а следом за ним – деревянные лотки с изысканными блюдами: китовой кожей, белой и плотной, твердым моржовым жиром, нарезанным ломтиками, мясом диких оленей, замороженным, растолченным в порошок и смешанным с застывшим топленым салом.
Нуват и Вайдаков скоро поняли, что это обильное угощение было приготовлено не для них – ведь их и не ждали, – а для гостей, сидевших по обе стороны Кителькута, – Катыка и Каравии, приехавших продавать шкуры песцов, медведей, куниц и белок. Но чукчи гостеприимны, и Кителькут пригласил Нувата и Вайдакова принять участие в трапезе.
– Разденьтесь, как я, – сказал он, стягивая с себя джемпер и обнажаясь до пояса. – Здесь тепло.
Началось бесконечное чаепитие, во время которого хозяин возобновил деловой разговор с Катыком и Каравией.
Насколько раз он выдвигал пустой чайник за стену и кричал:
– Эй, чаю! – и запасы кипятку возобновлялись.
Самолюбие Вайдакова было несколько задето тем, что Кителькут не удостаивает их разговором. Но приходилось подчиняться обычаю. Наконец Кителькут соблаговолил повернуть голову к Нувату.
– Как звать твоего товарища, Нуват?
– Василий Семенович Вайдаков.
Кителькут кивнул головой и замолчал. Стало слышно, как гудит ураган за кожаными стенами.
– Большой ветер. Плохо было ехать? – вновь спросил Кителькут, на этот раз обращаясь к Вайдакову.
– Под конец пути. Ветер прямо ураганный.
– Да. Большой ветер. Вам не уехать и сегодня, – обратился Кителькут к Катыку и Каравии.
– Да, – согласился Катык. – Не уехать, если ветер не утихнет.
– Может быть, постучать в бубен? – предложил Катык.
– Можно постучать, – ответил Кителькут. И, не поворачивая головы, приказал шаману: – Уквун! Уйми ветер!
Шаман, лежавший на животе, подполз к светильне, как змей, поднялся и снял с деревянной грядки потолка бубен. Началось «священнодействие», шаманство, заклинание бога-ветра.
Обе жировые коптилки были погашены. И в густой темноте вдруг раздались частые, звонкие звуки бубна.
Вам – бам – бам – бам!.. – выстукивал Уквун, и звуки падали тревожным набатным призывом.
Уквун запел. Сначала тихо, медленно, а потом все громче, воодушевляясь. Он подражал в своей песне клекоту орла и рычанью медведя и завыванию бури. Потом на время утихал и прислушивался: не помогло ли шаманство. Нет, ветер свистел с тем же неустанным усердием.
И Уквун удвоил старания. Бил в звонкий бубен все сильнее и чаще и запел заклинания:
– Эге-ге-ге-гей! Я человек, я ищущий. Я зовущий. Маленькая рыбка Векан. Выросла, стала больше кита. Гей! Она лежит среди открытого моря: шея ее стала как остров, спина ее вытянулась материком. Гей-гей-гей! Если ты, пролетая, задел крылом о землю Морей, дай ответ!..
