Александр Вельтман
Кощей бессмертный. Былина старого времени
II
Вы слышали, богу милые читатели, рассказы Лазаря про его богатыря и храброго витязя Иву Олельковича; кажется, рассказывал он все вещи сбыточные, рассказывал красно, ни на одном слове язык его не споткнулся, подобно коню, на котором он следовал за своим баричем; но Лазарь, покой бог душу его в царстве небесном! был хвастун; Он взвел и взнес на своего барича небылицу в лицах. Жаль только, что перервали рассказ его: наслушались бы вы не такой небывальщины; поведал бы он вам то, что видел и слышал, и то, чего видом не видал, слыхом не слыхал. Срубил бы он вам красную избу у заморского зверя во лбу. Светла изба, словно день-деньской, велика изба, словно божий мир; в одном углу венчают, а в другом углу хоронят, в третьем пир идет горой. А как высока изба! куры по кровле ходят, с неба звезды клюют; да и лес-то какой! везут дерево, об Рождестве пройдет комель, а вершина на другой год об Масленице…
Много хитрых и чудных вещей знает Лазарь, да не со сказки Лазаря моя былина писана.
По-книжному вот как было:
Кто не помнит, как проскакали мимо пастуха Мины два храбрые витязя. Это были: Ива Олелькович и верный конюший его, Лазарь-сказочник.
Вот едут они путем широкою дорогою, скачут без отдыха, без усталости, не спуская глаз с синей дали. Давит Ива Олелькович своего серо-пегого коня железными коленями, погоняет его широким мечом по левому бедру. Пронесется по небу темное облачко. Ива Олелькович, осадив коня, осматривает, не закутался ли в него поганый Кощей с Мирианой Боиборзовной; летит птица пролетная, бежит зверь прыскучий: всматривается богатырь, не сидит ли на них нечистая сила.
Мчатся мои витязи, бегут мимо них поля, горы, леса, долины, болота, ручьи, катится солнце, летит время. Вот уже вечер.
Вот кони моих витязей едва идут. Пора на ночлег. Они не позаботились о пище; а голод говорит: если уже не время обедать и полдничать, то пора хоть повечерять.
Вот, проезжая подле леса, вдруг Ива слышит: вправо раздается плач младенца; остановился Ива; прислушивается; Лазарь также поворотил левое ухо – которым он лучше слышит – к лесу.
Плачет!
– Жилье, боярин! – говорит Лазарь. – Вот и тропинка в лес.
Скачут тропинкой. Вьется тропинка, извивается в чаще дерев.
Младенец все плачет впереди.
Приударил Ива коня.
Солнце закатилось. Ложатся потемки по лесу.
Младенец плачет вправо.
Дорожка тянется влево.
Задумался Ива: куда ехать?
Своротил с дороги на голос… Младенец плачет влево.
– Ох ты окаянный! – вскрикивает Лазарь, которому сучья обили глаза.
Пробирается Ива Олелькович сквозь трущобу. Он влево, а плач младенца вправо; он вправо, а вопли влево.
Ломает с досады Ива сучья; но вот один натянулся и так ударил его по лицу, что он выхватил меч и начал рубить и вправо и влево, и виноватых и невиноватых.
Вдруг раздается над ним хохот… Ива давит коня, торопит мечом, ломится чрез чащу, хочет догнать насмешника; а насмешник опять хохочет ему под нос.
А младенец кричит назади, в нескольких шагах от наших витязей; а ночь затопила мраком весь лес.
– Господин барич! то Леший нас водит! – сказал Лазарь, крестясь. – Подождем свету божьего.
Ива подумал, послушался своего конюха; и вот наши герои слезли с коней, пустили их щипать листья густых кустарников, а сами залегли.
Лазарь чувствует жестокий голод; он не может спать, он бредит пищей и питьем. Только что задремлет… кусок под носом; хочет укусить… и очнется; только что глаза закроет… мед по усам так и течет, а в рот не попадает; рассердится Лазарь, отскочит и очнется.
У Ивы Олельковича только Кощей и Мириана Боиборзовна в мыслях; он храпит уже, и ему все кажется, что скачет вперед.
Читатели могут подумать, что легко выбраться на прямой путь, когда за нос водит Леший? Напротив, человек не Леший, а если чей-нибудь нос попадает ему в руку, то прощай, прямая дорога! кружит, кружит… не несколько дней, а годы! Однако же моим витязям покровительствовала судьба: они прокружили и проблудили в лесу только дважды семь дней.
Народился новый месяц; Леший пошел поклониться ему; а между тем Ива Олелькович и верный его конюший выбрались в чистое поле. Во все время питались они только младичием дубным; но Ива бодр, как будто тяжелые латы жмут не его плеча, как будто железная шапка трет не его чело, как будто голод безгласен, а жажда нема; только Лазарь устал, проголодался, жалится на судьбу.
– Ух! – наконец восклицает он и думает про себя: «Хоть бы избушка на курьих ножках навстречу!»
А избушка тут как тут, направо близ лесу. Лазарь испугался; Баба-Яга представилась ему на мысль; а богатырю Иве Олельковичу ее-то и надобно. Осадив коня, он произнес громким голосом:
– Избушка, избушка! стань к лесу задом, а ко мне передо́м!
Не тут-то было! Избушка не слушает, стоит себе и к лесу, и к нашему храброму витязю боком.
– Иду! – воскликнул Ива, выхватил меч, соскочил с коня и прямо в избу.
На Лазаре от страха застукала броня, и неудивительно: он любил рассказывать про подвиги богатырей, про чародейства кудесников и ведьм; но он, как и всякий просвещенный Историк, верил преданиям о чудесах, без которых нельзя было бы связать двух истин.
Преодолев, однако же, страх, Лазарь осмотрел со всех сторон избушку; видит, что она похожа на обыкновенную избу; есть волоковое окно, есть и красное окно; и двери ходят на вереях, и крыша крыта соломой, и на князьке вырезан петух, и сидит на перекладине голубка, и сизой голубь около нее ходит, дуется, воркует, и подле избы переваливаются с боку на бок утка и селезень. Лазарь перекрестился, прочитал молитву, привязал к плетню коней, прислушался в дверях, полуотворил, взглянул и отступил с новым страхом: Ива Олелькович заносил на кого-то меч.
– Эй! – раздалось в избе.
Лазарь, едва переводя дух, вошел в избу.
Ива Олелькович с окровавленным мечом стоял над каким-то чудовищем.
Лазарь первый догадался, что это молокосос теленок.
Убедившись в истине, Ива Олелькович стал снова все осматривать, шарить по углам. Лазарь также.
Изба как изба, все в добром порядке, а нет ни души.
Влево печь, близ печи голбец, под голбцом подполье, на пересовце висит лапоть. На воронце и грядке сохнут дрова, лежат связки паровой лучины, лежат ощепки, лежат наговки и сеяльница.
На полицах стоят горшки и дуплянки.
На заволоке стоит деревянная посуда, стоят чашки, ложки.
В сени проведен дымволок.
Ива Олелькович подумал бы, что Бабы-Яги дома нет, да огромная ступа в углу стоит, и пест, которым она ступу погоняет, тут же, и клубок, который прокладывает ей дорогу, тут же.
– Дома! – говорит наш богатырь.
Вдруг под лавкой с подзорами заклохтала курица. «А! наседкой сидит на яйцах!» – подумал Ива и потащил из-под лавки лукошко, но испуганная курица спаслась от гибели: вспорхнула из лукошка, распустила крылья и с звонким о криком бросилась в угол v где стояла ступа. Ива предупредил ее, ухватил пест, заслонил ступу. Курица порхнула в отворенные двери.
Ива не заметил.
– Ma! – раздалось на печи.
– А! – вскричал богатырь и бросился к печи. Лезет; но пот уже катится по челу его; а кованые доспехи не гнутся: это не шитый из рыта и бархата кожух.
– Ma! – раздалось опять на печи.
– Эй! – загремел Ива.
Лазарь понимал это Русское восклицание, которое Ива Олелькович произносил всегда и вместо имени, и вместо местоимения.
Поиски Лазаря простирались не далее шестка, печи и печурки; на шестке нашел он выставленный горшок каши, в печи котелок щей, а близ подпыльника в печурке черепок сала.
Во время сильных впечатлений хотя и забываются голод и жажда, но Лазарь был памятен от природы и, сверх того, не был мнителен; ему и в мысль не пришло, что голова Бабы-Яги может обратиться в горшок каши, туловище в котел со щами, ноги в ложки, а руки в уполовник.
Очень довольный своей находкою, он уже читает молитву перед трапезой, солит щи и уломил уже сукрой хлеба, найденного в заволоке, как вдруг раздается опять «Ma!», а потом вскоре опять «Эй!».
Очнувшись, как будто от усыпления, Лазарь бросает ложку и вскакивает.
– Эй! – повторяет Ива, и Лазарь догадывается, что угодно баричу.
Сбросив с себя кожух с накладной чешуей, Лазарь лезет на печь.
– Ma! – раздается снова на печи.
Первый порыв Лазаря был новый испуг, но он видит, что мальчик лет пяти сидит на печи и, протирая глаза, голосит на весь мир.
Ива знал, что иногда Леший кричит, как младенец; но ни один нечистый дух не смеет являться в ангельском образе; и Лазарь знал это поверье и потому, по знаку своего барича, стащил мальчика с печи, несмотря на вопли и слезы.
«А, старая ведьма! – думал Ива, смотря на румяного и кормного мальчика. – Верно, готовила его на обед себе! Не дам души погубить!»
Довольный своими поисками, Ива Олелькович обратил внимание на пар, который столбом стоял над огромной чашей; он присел к ней, отломил ломоть хлеба, обмакнул во щи, всунул в руки мальчику и стал удовлетворять голод свой.
Мальчик умолк, увидев хлеб в руках своих; Лазарь также, уломив хлеба, стал протягивать руку за горячими щами и подувать на ложку.
Когда котел можно было уже надеть вместо шлема, когда в горшке не осталось уже и поскребышков каши, когда огромный каравай хлеба прошел сквозь тын зубов Ивы Олельковича и его конюха, приспешника Лазаря-сказочника, и голод и жажда были уже отчасти удовлетворены, барич-богатырь встал с места, помолился богу, показал рукою на ступу и на мальчика, произнес «во!», и Лазарь понял, что ступу-возницу Бабы-Яги должно привязать в торока, к задней слуке седла богатырского, а мальчика взять с собою.
Отдав таким образом приказания свои кратко и ясно, Ива Олелькович взял пест и клубок-дорожник, вышел из избы, сел на своего коня, поглядывая с удовольствием на ступу, которая заняла весь хребет конский, и пустился вдоль по дороге.
Мальчик, как лихая беда, навязался на шею Лазарю, с трудом усадил он его, надорвавшегося от крику, перед собою на седло и пустился вслед за баричем, проклиная нечистую силу.
Он уже почти догонял его; ибо Ива Олелькович ехал тише против обыкновенного: ступа колотила его в спину, выбивала из седла; вдруг слышит Лазарь позади себя шум, крик, погоню скорую.
Бог знает, что подумал испуганный Лазарь, приударив коня пятами, но понесся во весь опор, волосы у него стали дыбом, руки опустились, мальчик взвизгнул, конь спотыкнулся, седок полетел в сторону, лихая беда – в другую, и лежат без памяти.
Близкий конский топот и крик вывели Лазаря из беспамятства; он вскакивает, бежит к своему коню, который спокойно щипал густую траву близ дороги, перекидывается через седло и несется оленьим скоком.
– Добро, добро! денная тать, Татара поганая! – раздаются за ним голоса.
Лазарь не оборачивается, скачет от погони, догоняет Иву Олельковича, который, подъехав к реке, искал между тем брода.
III
Чья душа не забудет боязни подле такого витязя, как Ива Олелькович? Бесстрастие, самонадеянность, доспехи и оружие, все приметы и свойства богатырские в нем и на нем.
Лазарь, подъехав к нему, перевел дух, оглянулся назад – погони нет, – успокоился и, видя, что барич готов уже спросить его: где мальчик? он утирает пот с лица и начинает ему рассказывать ужасное событие следующим образом:
– Ах ты, сила окаянная! чтоб согнуло его корчагою! Только что я уселся в седло и взвалил его, как мешок с пшеницею, перед собой, на переднюю слуку; только что пустился заячьим скоком – глядь – а он, кикимора! оборотился в красную девицу да и заговорил не своим голосом: «Отпустите-де, Лазарь Зуевич! отпусти меня в дом родительский! отпустишь…» Ах он, проклятое в утробе детище! срамно и говорить!.. так и обнимает, так и целует, так и стужает, мутит сердце молодецкое! А я: «Нетуть, сударыня!» – да и обхватил ее поперек, а она: «Не пустишь?» – да и заметалась, да и давай щекотать под ребры; я так и закатился! да догадлив был: «Господи Иисусе Христе!..» – она и посыпалась, словно песчаная; я скачу, а она сыплется, я скачу, а она обсыпается! Ах ты, сила небесная! Смотрю: ни ног, ни рук, лежит словно ком крупичатой муки, да трусится по дороге, а нечистая сила гонится следом да ревет зычным голосом! Я понуждать коня, да и прискакал к тебе, боярин; глядь – уж нет ни пороха; только и осталось, что есть на руках да на одежде.
Ива Олелькович, слушавший со вниманием рассказ Лазаря, подходит к нему и уверяется, что действительно на руках, на платье и даже на лице есть большие следы прилипнувшего песку; он дивится чудному событию и потом обращается опять к реке, думает: как бы переправиться? Решился пуститься вплавь; но вспомнил о клубке Бабы-Яги. Отвязывает клубок от седла, берет шерстяную нитку за конец, бросает клубок в реку; плывет клубок вдоль по реке; Ива и Лазарь следуют за ним по течению; тонет клубок, катится по дну реки; нитка зацепляется за подводный сучок, не тянет за собой богатыря; Ива останавливается, ждет, покуда клубок выплывет, стоит на одном месте, как будто рыбу удит. Между тем всем планетам планета беспечно закатывается за темный лес и оставляет наших героев и в темноте и в недоумении: отчего клубок остановился посреди реки?
Ива Олелькович дергает за нитку; нитка «обрывается. «Кощей окаянный!» – думает он и с досады, что остановлен нечистою силой, продолжает погоню, сбрасывает с себя шлем и распростирается на земле, под сень густого дуба.
Лазарь доволен, рад, что после сытного обеда в избушке на курьих ножках и после страха он может успокоить и члены и душу. Путает коней, пускает их на тучный луг, склоняется на отдых под ракитовый куст и храпит как зарезанный.
До усыпления Ива Оледькович перебирает в мыслях все препятствия, которые ему еще должно будет преодолеть; всех богатырей, с которыми нужно будет измерять свои силы; всех чудовищ, которых меч его разрубит наполы, покуда доедет он до тридесятого царства и исхитит из рук Кощея Мириану Боиборзовну. Вот ему кажется, что он уже все преодолел, что Мириана Боиборзовна уже близка от него. Мечта превращается в летучий сон, как куколка в мотылька.
Ива спит.
IV
Ива спит. Ничто не нарушает его спокойствия; он видит, что отдыхает на берегу реки, за которой светится терем Мирианы Боиборзовны; но вот…
В темном бору не ветер шумит, по вечернему небу не туча плывет, во чистом поле не Посвист воет, не град стучит; скачет путем-дорогою богатырь Полконь.[224] На плечах у него броня: чешуйчатая, на голове шлем с ночной птицею, хребет покрыт шерстью златобахромчатою; под копытами подковы серебряные, подбиты гвоздями алмазными. Скачет, он, словно сорвался с привязи, словно седока с седла сбил, словно богатырская пята бьет в широкие бока. Кипит у него ярость в буйном сердце, держит он калену стрелу на изготовье, и возговорил он трубным голосом всем окрестным местам во услышанье:
«Заехал в мой притон крещеный люд, небитый сын, незваный гость; залетел сокол нещипаный; забежал красный зверье цельной шкурою!
Незваному гостю снесу голову? обрублю крылья дикомыту соколу,[225] красного зверя разнесу мечом наполы!»
Слышит Ива Олелькович, как Полконь-богатырь похваляется; видит Ива Олелькович, как из-под копыт его бьет пыль столбом, по обе стороны пути трава стелется, высокие деревья с треском ломятся. Возгорелось у Ивы сердце молодецкое, поднимается он с мягкой зеленой муравы на ноги; зовет верного своего конюшего и приспешника по имени; собирается Ива Олелькович, наряжается в доспехи ратные; смотрит – вместо шлема на суку висит красный шлык с побрякушками, вместо лат халат мухояровый, вместо меча бич с нахвостником, а вместо коня Юрка на четвереньках по лугу ходит да щиплет траву.
Рвет на себе Ива Олелькович светлые кудри, бьет себя в молодецкую грудь, стучит ногами о сыру землю и сыплет нечестные слова на свет божий.
Втапоры Полконь-богатырь приближается, называет Иву Олельковича бабой Бабарихою, зовет его на бой помериться силой, изведать молодечество да посчитаться с хозяином за ночлег на муравленом ложе, за корм коню, за водопой, да, сверх того, за три шлема воды ключевой, да за воздух, здоровый и свежий, которым он вдоволь под чужим небом надышался, да за дневный свет, да за ясную ночь и маленький ветрец прохладный.
– Ох ты гой еси, нечистая сила, оборотень окаянный! – выговорил Ива Олелькович. – Не серебром, не золотом расплачусь я с тобою! Отсчитаю я тебе за все три удара дубовой свинчаткой, не пожалею ни руки, ни силы, расщедрюсь, куплю у плеч твоих буйную голову! Становись на побоище! рой копытом просторную яму себе в упокой!..
Кипит Полконь яростью, вынимает широкий меч, разъезжает по чистому полю; а Ива Олелькович надевает на голову красный шлык с погремушками, набрасывает на плеча халат мухояровый, вооружается бичом с долгим нахвостником, гладит Юрку по косматой голове, ударяет по плечам богатырской рукою, вскакивает ему на спину… Юрка взвивается, становится на дыбы и несет своего барича, сильного и могучего богатыря Иву Олельковича, на побоище с Полконем.
Разъезжаются добрые молодцы по чистому полю, кидают хоботы по темным лесам; разъезжаются, своей силой похваляются, друг другу нечестные речи говорят.
Не две горы высокие сходятся, друг об друга ударяются грудью каменной, ломят промежду себя строевые леса; съезжаются два великие витязя: Полконь-богатырь да Ива Олелькович; стонет вся земля, прах вздымается, меркнет светлый день, горы вторят гул, лес колеблется.
Размахнул Полкрнь свой булатный меч. Закрутил Ива долгохвостый бич, Полконь мерит рубить наполы. Ива метит очи выстрекнуть.
Засверкал меч в долу молнией, увернулся Юрка в сторону, меч Полконев ушел в землю с рукояткою и с рукой до плеч исполинскою.
Полконь жилится, сильно тужится, хочет руку свою вытащить, да не стало сил могучих в нем: глубоко рука в землю врезалась.
Усмехается Ива Олелькович, потешается; на резвом Юрке вкруг Полконя проезжается да сечет его вдоль спины бичом шелковым долгохвостником.
Взмолился Полконь, возговорил не своим голосом:
– Государь ты мой сударь, Ива Олелькович! не сбивай ты меня с бела света долой; ты помилуй свою Мириану Боиборзовну, не щепи, не ломай ты ей косточки, ты не рви, не терзай тело белое, не жури ты меня, не серчай на меня, не пойду я вперед со двора долой, не сведусь я вперед с ясным соколом!
Чудится, мерещится или наяву видится Иве Олельковичу. В Полконевой коже в лицо узнает он свою Мириану Боиборзовну.
Бросает Ива Олелькович бич-долгохвостник, соскакивает с Юрки, кидается к Мириане Боиборзовне, обнимает ее, прижимает к богатырской груди; заголосила Мириана Боиборзовна не своим голосом.
Очнулся Ива, смотрит: не Полконь, не Мириана Боиборзовна, а лежит под ним верный конюх его и приспешник Лазарь-сказочник, посинел от крику.
Вскакивает Ива, вскакивает Лазарь, смотрят друг на друга и не верят очам своим; Ива дуется, Лазарь рад, что его сдавил государь барич, а не нечистая сила, которая преследовала его и наяву, и во сне.
V
Долго ли стояли Ива Олелькович и его верный конюший Лазарь-сказочник, между тем, что видели они во сне, и тем, что чудилось им наяву, если б до слуха их не коснулся конский скок и вскоре плесканье воды.
Невдалеке от себя заметили они, сквозь деревья, всадника, который ехал вброд через реку. Он был в шелковом кафтане, с меховой опушкою, перепоясан туго кушаком, на голове обыкновенная шапка, на ногах сапоги с оторочкою; перед ним на седле сидела красная девица в малиновой ферязи, на голове накинуто покрывало; припав к груди всадника, она склонилась на левую его руку; ее ножки в желтых шитых сафьянных сапожках обнажились немного и свесились как будто на показ.
Ива, еще полный мыслей о злодее Полконе и об Мириане Боиборзовне, бросился к своему коню, догадливый Лазарь распутал, взнуздал его.
– Скоро, скоро, Юрий! – проговорила девица. – Юрий, Юрий, люди! – вскрикнула она опять, прижавшись еще более к всаднику.
Незнакомец оглянулся, увидел наших витязей и пустился стрелою в сторону.
– А! – закричал Ива Олелькович, вскочив на седло и – вместе с седлом перевалился на другую сторону. Злодей Лазарь позабыл подтянуть подпруги.
Ива Олелькович с помощью Лазаря встал на ноги и, озлобленный неудачею, догонял всадника быстрыми своими очами – но…
Всадник с добычей скрылся за лесом – и след простыл.
Когда конь был готов, богатырь сел, подобрал поводья, приударил пятами; но вдруг, задумавшись, остановился и опустил поводья.
«Кощей ли это? – думал он. – Может быть, опять наваждение Кощеевой нечистой силы, конь чутьем покажет правый путь».
Конь, досыта наевшись тучной, вкусной травы, хотел питии потому, не затрудняясь в выборе пути, подобно своему храброму всаднику, поворотил прямо к реке: Река была широка, да не глубока; конь прошел до середины, остановился и опустил морду в воду…
«Чует путь», – думал Ива.
Напился богатырский конь, начал бить по воде копытом.
«Путь кажет прямо», – думал Ива и вздернул повод, приударил своего коня, который, обрызгав его с ног до головы, готов уже был склонить колена, прилечь и перевернуться на мелких струях с боку на бок.
Переехав реку, Ива Олелькович пустился тропинкой, по которой проехал незнакомец с девицею; Лазарь не отставал.
На расстоянии двух выстрелов из лука от реки дорожка, пробиравшаяся чрез небольшой лес, вышла в открытую долину. Направо, около густой рощи, стояли Боярские палаты, обнесенные частым тыном; налево тянулось огромное село.
Дорожка шла около палаты; едва только Ива поравнялся с воротами, вдруг раздавшийся необычайный крик в доме обратил на себя его внимание.
Ива остановился.
Крик увеличился; из дому высыпали люди; все вопили, все крестились, все бегали.
– Верно, покойник, – сказал Лазарь Иве Олельковичу, – грех проехать, Боярин, не поклониться, не вкусить и не испить за упокой души.
Ива Олелькович поворотил коня на Боярский двор. Подъехав к крыльцу, соскочил с седла, отдал коня Лазарю. Лазарь привязал и своего, и Боярского к железному кольцу – и вот богатырь и его конюх идут на широкое крыльцо.
Хозяева и все домашние умолкли от удивления и страха, когда увидели нежданных вооруженных гостей.
Боярин дома, человек уже пожилой, в утренней одеж де без пояса, с недоумением и со слезами на глазах смотрел, как Ива Олелькович проходил сени, ни на кого не обращая внимания.
– То богатырь, могучий и храбрый витязь Ива Олелькович, принимайте его за белые руки да сажайте за браный стол на поминки! – сказал Лазарь Боярину.
– Родные мои, храбрые витязи, воители, дорогие гости! рады мы вам, хоть не в добрый час пожаловали! – проговорил Боярин и пошел вслед за Ивою Олельковичем, который между тем пробрался чрез толпу челяди в светлице, в другую камару.
Там стояла в углу тесовая кровать; две женщины рвались и рыдали подле кровати; одна средних лет, тучная, румяная, в сарафане и в богатой шубейке; другая старая, в простом балахоне.
Нараспев голосили они жалобы и обнимали по очереди что-то неподвижное, лежавшее под шелковым покрывалом.
«Так и есть, покойник!» – думал Лазарь, пробравшись вслед за баричем и просунув голову между толпой рыдающих девушек.
– Дочь ты моя милая!.. Ненилушка Алмазовна! погубила тебя нечистая сила, – вопила тучная женщина, стоявшая подле кровати.
– Дитятко ты мое красное, вспоенное мною и вскормленное! что с тобой подеялось, что сталося? – вопила другая.
– Ох вы, девушки, голубушки! бегите, ведите скорее попа с крещенской водой, да с крестным распятием!
– Ох ты, голубица моя сирая! не стало на тебе ни личика, ни образа!..
– Ох, за что осерчала на нас! мое детище? зачем стала ты камнем могильным?
– Что скажет твой красный жених, суженый, ряженый Якун Гюргович?..
Вот приходит иерей с крестом и водою крещенской, ему дают дорогу к кровати. Ива и Лазарь приближаются вместе с ним и видят на кровати, под покровом, в ночной повязке лежит безобразная личина, белая, как лик покойника, освещенный луною.
Удивленный иерей вопросил всех взорами: что такое сталось? Все вдруг заголосили еще более.
Боярин приблизился к попу и начал было говорить:
– Отец иерей! Ты ведаешь мою Ненилу…
– Ведаю, Боярин…
– Ох! крести, мой батюшка, крести! кропи святой водою! – вскричала Боярыня, увидев попа, сорвав покрывало с постели.
Священник, богатырь Ива и конюх его Лазарь, не знавшие до сего времени, что значит суматоха около кровати, отступили от удивления.
В постели лежал продолговатый обтесанный камень с изображением лика; на голове истукана была спальная девичья повязка.
– Крести, мой батюшка, окропи водосвятием! – продолжала кричать Боярыня.
– Вот что сталось с Ненилушкой, – продолжал Боярин заливаясь слезами. – Смотри, отец иерей!..
– И душечка в оконце вылетела в одной только белой сорочке с шитой бахромочкой, да в ферязи, да в сапожках желтых!.. Родная моя! остался только на нашем святом месте камык,[226] болван тесаный!
– То истукан идольский, – прибавил иерей и, отдав назад дьяку кадило и кропило, отступил от кровати.
– Кади, кади, батюшка! – приговаривала Боярыня.
– Кропи, кропи, отец! – приговаривала мама, кладя земные поклоны. – Ох, шевелится, святой, шевелится…
Ошибалась она: окаменевшая Ненила не принимала прежнего своего образа.
Потеряв всю надежду на возвращение красного образа Ненилы Алмазовны, Боярыня и мама завопили горче прежнего; сенные девушки и все домовины, подставив левую руку к левой щеке, а правою рукою придерживая локоть левой руки, также точили слезы и всхлипывали в подражание горести Боярской.
Богатырь Ива, стоя подле кровати, задумался: не разрубить ли камень наполы? А Лазарь, не поняв еще ничего из всего им виденного, в сторонке расспрашивал у одной сенной девушки: зачем одели камень в одежду девичью и выгоняют из него нечистую силу?
Вот что рассказывала сенная девушка:
«У Боярина и Боярыни было одно детище, родная дочь Ненила Алмазовна; весела она была всегда и радостна; послал ей бог суженого-ряженого, Княжеского гридня, Якуна Гюрговича; уж готовили свадьбу, яства сахарные, варили пива ячные и канун. После Троицына дня быть бы свадьбе; вдруг опечалилась Ненила Алмазовна, зачала лить слезы и метаться во все стороны; призвали вещунью; пропустила она сквозь решето воду, вылила в стекляницу, разбила надвое яйцо, перелила его три раза из скорлупки в скорлупку; одну выпила, другую вылила в стекляницу; поставила на окно, накрыла его шелковым платком да примолвила: утро мудренее вечера, утро скажет праведное слово. Наутро пришли раным-ранехонько; открыли стакан – в стакане храм божий. Венчайте, говорит, не отлагайте, а то быть худу; поверили ворожее, назначили на другой день свадьбу; в уденъе был сговор; замертво вынесли из светлицы Ненилу Алмазовну после сговора, уложили в постель; Боярыня родительница и мамушка благословили ее, пошли спать; а в ночь совершилось диво дивное: красная Ненила обратилась в камень…
– Э!.. – сказал Лазарь, приложив палец ко рту. – Кощей бессмертный боярышню Нениловну вашу унес так же, как и Мириану Боиборзовну; только Мириану Боиборзовну увез и с душой и с телом в одной сорочке. И… да мы видели, как он и скакал с Ненилой Алмазовной на черном коне.
Пораженный сей мыслию, Лазарь бежит к Иве Олельковичу.
– Государь барич! что попался нам встречный, на коне, то Кощей скакал с душою Ненилы Алмазовны. Не тужи, Боярыня! барич мой не даст погибнуть Нениле Алмазовне; он едет погубить Кощея, отнять у него Мириану Боиборзовну и всех красных девиц и молодиц, что он похитил.
– Ой? – вскричал Ива, поправив шлем.
– Ой? – вскричала Боярыня. – Помоги, отец родной, господин богатырь честной, не дай погибнуть Ненилушке!
– Помоги, господин воитель, – возопила и мамушка. Сам Боярин, старик, также поклонился до земли Иве Олельковичу.
Ива Олелькович пошевелил широкими плечами и, не говоря ни слова, пошел вон из терема.
Все провожали его; но Боярыня привыкла не отпускать никого в путь без хлеба и соли…
– Погоди, постой, господин богатырь! – вскричала она и сама бросилась к поставцу, вынула поднос с ягодником, налила в чашу и поднесла Иве, который был уже на крыльце. Томимый жаждою, он выпил хмельного ягодника: целую братину, а между тем мама побежала на поварню, слуги бросились к полкам, к окнам, к столам, и в несколько мгновений трапеза была стащена со всех сторон, на столе стояло блюдо с рыбой, горшок каши и пирог, который мама уже резала на части. Иерей благословил яство, а Боярыня влекла Иву Олельковича к столу, усадила дорогого гостя и снова, налив в кубок хмельного меду, поднесла ему, Ива выпил и взял поданный ему на деревянном блюде кусок пирога.
Мама угощала Лазаря в сторонке.
Потому ли, что в кубок меду, которым Ива утолил жажду, нечистая сила подсыпала какого-нибудь зелья; или потому, что могучий мед бывает иногда сильнее могучего богатыря: сбивает с ног, выбрасывает из седла и бьет в голову так, что голова перекатывается с плеча на плечо, только у Ивы Олельковича закатились очи как солнце, а голова повисла на плеча как туча.
Но воображение его не опьянело вместе с ним: оно продолжает потчевать его, подает ему то печеные сгибни, то пересыпные караваи, то перепечи крупчатки в три лопатки недомерок, то четь хлеба, да курник подсыпной с яйцами; то щук паровых, то росольники пироги; оно подносит ему в золотых кубках олую (пива), да меду красного, да сливовицу на Угорском вине; то опять лакомит его, подает ему; оладьи с сытой, да греночик, да горошек-зобанец, да киселек клюквенный с медом, да тертую кашку с сочком с маковым, да мазулю…
Пироги сами режутся, сами кладутся прямо в рот, горошек-зобанец прыгает с блюда и прямо в рот, мазуля сама тянется из горшочка и капает прямо в рот; олуй сам пенится в кубок и льется прямо в рот.
Ива не успевает ни пережевывать, ни выпивать; хочет оттолкнуть руками, рук нет; хотел с досады стукнуть ногой, ног нет.
По горло полон Ива; нет сил, а пища так и лезет, а питье так и льется; тошно Иве.
Но вот идет к устам Ивы кубок, наполненный огнем, наклоняется, хочет уже литься, капает на язык; Ива отворачивает голову, катится со стула на пол, валится стол с яствой и посудой, звенят блюды и братины серебряные, стучит железная богатырская броня.
И Боярин, и Боярыня, и иерей, и Лазарь, и мамами все домовины крестятся, с ужасом отскакивают от Ивы, челядь бежит врозь; все уже рассказывают друг другу, творя молитвы, что нечистая сила и богатыря обратила в камень.
Лазарь, шатаясь, подошел к баричу, наклонился, выпучив очи, посмотрел ему в лицо, хотел что-то сказать: язык не говорит; хотел приподняться: спина не разгибается, а ноги подкашиваются; замутило доброго молодца – и он лежит без памяти подле барича.
На просторе храпит Ива Олелькович богатырским сном; подле него лежит на спине Лазарь; во сне ловит он по широкому полю отвязавшегося коня.
Проходит день, проходит ночь, наступает утро; просыпается Лазарь, протирает глаза, осматривается; пробуждается Ива Олелькович, протирает глаза, осматривается: никого нет, кроме Лазаря; в ногах опрокинутый стол, лежат куски и крохи хлеба, рыбы и мяса, рассыпана соль, опрокинуты братины, разлиты пиво и мед.
