Александр Гриневский
Кондратьев и Лёля
Часть первая. Россия. 1996
Январь.
Захват боевиками Салмана Радуева больницы в Кизляре.
3700 человек взяты в заложники.
Март.
Сбор подписей для выдвижения Бориса Ельцина на второй срок.
МВФ выделил России самый большой кредит в истории – 6.9 млрд
долларов.
Апрель.
Чечня. 245-й мотострелковый полк попадает в засаду. 53 погибших.
Июнь.
Москва. В вагоне метро на станции «Тульская» произошел взрыв.
Выборы президента России.
Июль.
Борис Ельцин избран Президентом России.
Август.
Операция «Джихад» – боевики Масхадова захватили г. Грозный.
Хасавюртовское соглашение.
Приведен в исполнение последний смертный приговор.
Сентябрь.
Начался вывод войск из Чечни.
Ноябрь.
Взрыв девятиэтажного жилого дома в Каспийске. 67 погибших.
Глава 1. Кондратьев
В дверь подъезда – плечом, сильно, так, что отдалось…
Вот он я, Мир! Принимай!
Мир предстал в виде голых кустов за низенькой железной оградкой, тянущих в стороны корявые ветки, сидящей на асфальте кошки и вереницы машин, припаркованных вдоль проезжей части. Серым был Мир: осенне-бесснежным.
Мне тридцать девять. Отягощен женой и ребенком.
Кошка – черная с белым.
Два шага – быстро. Не думать. Не смотреть по сторонам.
Ногой, с оттягом!
Кошка перелетела ограду, отделявшую кусты, распласталась в воздухе, перекрутилась телом и приземлилась на лапы. На секунду замерла, сжавшись в комок, и метнулась сквозь кусты к цоколю дома, вдоль него, и исчезла.
Только сейчас выдохнул. Что чувствую? Что чувствовал?
Всё-таки сделал, как хотел. Гадливость… к кошке? к себе? Нет… это я сейчас чувствую. А в момент удара? Оборвалось что-то. Пустота. И в этой пустоте – точка ярости. И… заполнение пустоты, будто клапаны открыли – всё могу!
Только сейчас огляделся. Никого рядом. В стороне, по тротуару шли люди. Кто? Какая разница? А если бы стоял кто-то возле подъезда – ударил бы? Если бы соседи?
А ведь тебе кошку жалко… Ну и что? Жалко. Но хотел же попробовать? Хотел что-то почувствовать? Почувствовал? Да!
Если бы ты, как обычно, вышел из дома, погладил мимоходом, ведь ничего бы не почувствовал? А сейчас? Смотри, ты до сих пор тяжело дышишь, словно стометровку пробежал.
С этой кошкой – интересно…
Кошка
Кошка появилась года два назад.
Красавица пушистая. Сразу видно, что домашняя: не шарахается, не убегает, испуганно распластавшись животом по земле. Усядется на спинку лавочки возле подъезда – хозяйка! Все с ней разговаривают, гладят. Марина – жена – её «королевишной» называла.
Почему наш подъезд облюбовала – загадка. Уже и подкармливать начали. На этажах, на лестнице – блюдечки с кормом и молоком выставлять. Потом выяснилось, что у кошки есть хозяева. Живут в соседнем подъезде на первом этаже, окно всё время открыто – вот она сутками и гуляет.
В один прекрасный день её постригли. Голова, как чёрный шарик с белыми пятнами, лапки в мохнатых унтах-сапожках, кисточка пушистая на кончике хвоста, а тельце выбрито до голой кожи. Сидит на спинке лавочки, ну как тут пройдёшь мимо? Весь дом соплями изошёл от умиления.
И тут-то и открылось, что не кошка это, а кот! Вовсе не «королевишна», а Феликс –такая же кличка, как у того котяры из рекламы.
Мне по барабану – кот или кошка. Другое задело. Не захотел народ признать реальность: для большинства соседей Феликс так и остался милой кошечкой, которую можно погладить, шейку почесать. Смотрю я на этого кота – всеобщего любимца-любимицу – и думаю: «Хорошо устроился, собака! Нашел применение своей смазливой морде – и ласка со всех сторон, и пожрать всегда…» А где-то внутри, понимаю, что похожи мы с ним чем-то. Я ведь тоже всех обманываю, стараюсь казаться не тем, кто есть на самом деле. Ладно, пускай и для меня кошкой остаётся…
Капюшон поверх шапочки – и побежали. Давай, втягивай воздух лёгкими, отпихивайся от асфальта. Утренняя пробежка – вот что заряжает на целый день. Профессиональные спортсмены – идиоты. Положить жизнь, чтобы развить в себе единственный навык управлять телом так, как другие не могут? Бред. Зачем?
Да чтоб тебя! Растопырилась со своей клюкой на всю дорожку, не обежать.
Надо просто чувствовать тело, как сокращаются мышцы, как учащается дыхание и выступает пот на коже. Заставить тело поработать, чтобы потом, стоя под душем, ощутить себя целиком – плечом пошевелить и чувствовать, как напрягаются мышцы, словно волна под кожей прокатывается. Хорошо… Всего лишь требуется обрести гармонию между умом и телом.
Ладно, проехали. Вдох-выдох. Мимо магазина. Блин! Еще не рассвело толком, а синюшные уже возле входа толкутся. Помрут, если не опохмелятся. Ненавижу алкашей! Моя бы воля – расстреливал бы без малейшего сомнения. К стенке этих сук и из пулемёта.
Теперь в проход между гаражами. А-а-а! Грязища какая! Кроссовки опять мыть придется. Здесь – шагом – не разбежишься. Пути железнодорожные. Налево-направо посмотреть, капюшон с головы скинуть, а то поездом сметёт.
Вот он – лес. Осенний, неухоженный, пустой. Листва осклизлая под ногами. Банки пивные, пакеты полузасыпанные – выглядывают. Все равно хорошо. Свежо и сыро. Дышится легко. Ну-ка, боксёрскую двоечку! Подбородок к груди, правой-левой, раз-два. Ветви у берёз черные, голые, капельки повисли. Промокли, бедные, насквозь. Вот и поляна сквозь деревья уже видна. Ещё двоечку: раз-два.
Лес
Лес я люблю. Там, где родился, он не такой – предгорье. Лезут деревья вверх по склону, кажется, до вершины хотят добраться. Не получается у них – голые стоят вершины. Да и какие это горы – так, холмы пологие с голыми макушками. Внизу, у самого подножья, речка течет – мелкая, но широкая. Бурлит вода, облизывая камни, мокрыми горбами выпирающие посреди русла. Чистая, холодная, зачерпнёшь в ладонь напиться – зубы ломит.
Нет, здесь лес не такой… Какой-то он здесь старый, серый, голый. Может, потому что осень? Или потому что елок и сосен нет? Чернолесье. Березы да осины и ещё им подобные… Нет зелени, не радуется глаз. И молодняка нет. Зато светло и просторно среди отдельно стоящих стволов, что тянуться в серое дождливое небо. Тропинки не нужны – бреди куда хочешь, загребая ногами пожухлую листву, перешагивай через поваленные стволы. Я, когда Алиска родилась, часто сюда с ней ходил. Перетащишь коляску через железнодорожные пути (вот жена ругалась-то…), и кати, толкай её перед собой. Зато тихо – никого. Только птица порой вспорхнет.
Блин! Денег же я с собой не взял! Обещал вчера Марине молока купить. Будет опять свои мюсли с утра замешивать. Как это жрать можно?
Возле железки пришлось ждать, пока пронесётся электричка. В Москву – набита под завязку. Лица у людей тусклые, как и сами окна, через которые их едва видно. Вот они – винтики и гаечки. Сложены в железный громыхающий ящик. Повезли к месту работы. Сейчас вставят на места, ввернут куда надо, прокрутится со скрипом механизм, начнёт работать. А вечером – снова в ящик и на полку до следующего утра. И так, пока не сносятся, не изотрутся.
Перешел железнодорожные пути, оскальзываясь на крупном щебне.
Шпалы-то бетонные. Не то что у нас в посёлке – деревянные, грязно-чёрные, креозотом воняют. Ушлые мужики их воровали – на сараи, подсобки, а кто и бани строил. Они же вечные. Не гниют и не горят. А то, что воняют, так ко всему привыкнуть можно.
Между гаражами, по обломанным доскам, уложенным в грязи. А теперь снова бегом.
У подъезда кошка на спинке лавочки застыла чёрно-белым столбиком. Интересно, что будет?
Заметила, когда уже совсем близко подошел. Спрыгнула. Замерла на мгновение, на асфальте распласталась, будто вжаться в него хочет, и метнулась в кусты, и дальше – вдоль цоколя дома.
Помнит сучка! Или сучок…
Марина
Марина – она умная. Я её уважаю. Не прошло и года после свадьбы, она меня раскусила. Сволочь, говорит, ты, Кондратьев. Какая же ты сволочь!
Уже беременна была…
И говорит проникновенно, слова растягивает, будто сама к ним прислушивается, на языке катает: «Сволочь ты, Кондратьев…»
Я не разубеждаю, только смеюсь в ответ. Раз понимает – хорошо. Меня это устраивает, да и её… раз живёт со мной до сих пор. Вот за то и уважаю, что понимает.
Да, нужна была! В Москве надо было остаться. Любым способом зацепиться. Слово себе дал: кроме Москвы – нигде больше жить не буду. Сейчас, правда, о загранице подумывать стал: свалить из этого грёбаного совка навсегда. Жить там хорошо, но вот деньги-то здесь делать надо. Время сейчас такое… Там – только копейки собирать.
Марина – она москвичка. Из хорошей семьи. Единственная дочь. Мама, папа… – всё как у людей. Квартиру нам сразу двухкомнатную купили.
Ребёнок через год.
Зацепился за Москву. Остался.
Любовь? Какая, к чёрту, любовь? Живём вместе, и ей удобно, и мне.
Дверь подъезда распахнулась. Навстречу молодая девушка – на порыве, в движении. Алиска! Вся в меня.
Остановился, улыбаясь, стянул капюшон.
– Привет, пап.
– Привет, дочь. Опять опаздываешь?
– Ага, – на ходу чмокнула в щёку. – Пока. Побежала.
Смотрел вслед. Крупная, не в Марину, в меня пошла. Чуть толстовата. Вон какую задницу отрастила. А так ничего. Куртка приличная, джинсы в облипку, рюкзачок. Только на хрена она всякие висюльки детские к рюкзачку привешивает? Марина оправдывает, говорит, ещё ребенок. Какой ребёнок? Скоро семнадцать. Я в её годы был голодный и злой. Общага. На одну стипендию разве проживёшь? За любую подработку хватался. Даже дворником. Джинсы мечтал хорошие купить. А эта – ухожена, папа, мама есть. Английский, музыкалка. Москва. Летом на море. Маринин ритуал: ребёнку нужно солнце и море.
Криво улыбнулся, вспомнив, как лет пять назад ездили на дачу к знакомым. Там речка рядом, пошли купаться. Алиска окунулась и закричала: «Мама, мама, здесь вода несолёная! Разве так бывает?»
Дом
Дом как дом. Девятиэтажка панельная, таких в Москве сотни. Подъезд ухоженный, лифт новый с огромным зеркалом. Хороший дом, но не мой. Квартира не моя. Продать к чёрту!
Квартиру тесть подарил, на свадьбу. На Марину записана. Как-то сразу почувствовал: дочку они обустраивают. Я – так… потому что рядом прилепился. Радость показывал, благодарную улыбочку выжимал: что я, идиот, что ли? кто ж у дарёного коня зубы рассматривает? Спасибо, благодетели!
Молодой был, верил ещё во что-то… Рассказал Марине, какой вижу эту квартиру. Пустая, минимум мебели, дневное освещение – яркое, светом все заливающее, кровать – низкая, почти на полу стоит. Никаких шкафов, книг, безделушек. Ковролин с высоким ворсом, чтобы босиком ходить. Обои светлые. Не дослушала.
– Кондратьев, – говорит, – ты что, в офисе жить собрался? Тогда не со мной.
Я и заткнулся.
Теперь у нас уют. Шкафы от вещей и от книг ломятся, картинки по стенам, обои в цветочек, бра над двуспальным супружеским ложем, жёлтым покрывалом застеленным. Не говоря уж про Алискину комнату – склад мягких игрушек.
И пыль – я чувствую её – везде пыль.
Поднимался на шестой этаж по лестнице, стараясь не сбить дыхание. На подоконнике – майонезная банка, окурками наполовину заполнена, грязно-жёлтым месивом. Передёрнуло. Что за идиоты? Видя такое, как можно курить? Они что, не понимают: у них лёгкие тем же месивом заполнены. Впрочем, сдохнут – туда им и дорога.
Под душ. Пропотевшее скинул, потом на балконе развешу. Воду горячую включил – люблю, чтобы пар, чтобы зеркало запотевало. Бритва, пена для бритья – скребу щёки. Голый стою – тело своё чувствую. Хорошее тело, сорваться и бежать в любой момент готовое.
Столько лет прошло, а горячая вода все чудом кажется. В любой момент включил, а она льётся. И экономить не надо – не кончится. Теперь зубную щётку в рот и контраст: холодная-горячая, холодная-горячая.
Зеркало запотело. Полотенцем. «Ну, здравствуй, Лёша!» Да… уже мужик… не пацан. Идёт время. Жирок поднакопился, живот наметился. Двигаться надо больше, иначе совсем заплыву… Что сутулишься? Развернул плечи, поиграл мускулами спины. И плечи какими-то покатыми стали. Роста бы добавить не мешало. Не красавец, одним словом. Приблизил лицо к зеркалу, взъерошил жидкие волосы – вот уже и залысины со лба пошли. У-у-у, морда рязанская! Круглая, как блин. Хорошо хоть не рябой… А вот взгляд злой, настороженный. Ну, это мы сейчас очочками поправим, уже проходили.
Посёлок
Вдоль реки дома часто. А вверх по склону разбросаны реже. Дорога гравийная по самому берегу.
Посёлок длинно вдоль реки вытянут. Ближе к краю – площадь, где останавливаются автобусы. Две двухэтажные бетонные коробки. Здание партийного руководства и магазин с рестораном на втором этаже. Ленин на постаменте рукой в просвет между горами тычет. Остальные дома – деревянные развалюхи – утопают в снегу, лишь тропинки от калитки к дверям протоптаны. Еще котельная – приземистый кирпичный сарай с торчащей трубой и грудой угля у входа. В баню – в соседний город, два часа на автобусе. В котельной есть душ, можно договориться, но после душа выходишь еще грязнее – весь в угольной пыли.
Время делилось на тепло и холод. В школу осенью пошел – начался холод; кончился учебный год – тепло пришло, лето наступило – согрелись. Вечный насморк, зелёная сопля под носом. Зимы не такие и холодные – не Сибирь, даже не средняя полоса. В жизненном укладе все дело было, в привычке, а может и в повальной бедности – это я уже потом понял.
Дома хлипкие, из доски сколочены. Окна однорамные. Такие домики в Подмосковье летними называют. Тепло из них выдувается на раз. Печку топишь – тепло, протопил – через час – холод собачий. Мать, пока пить не начала, печку на автомате топила. Утром и вечером. Даже если жрать нечего было.
Зимой не раздевались, спали в одежде, в шапках. У меня круглая была, коричневая, меховая, на боку проплешина – на печке подпалили. До сих пор тесёмки, туго завязанные под подбородком, чувствую.
Мать первая вставала. Выбиралась из-под груды тряпья, охая растапливала печь. Я сразу просыпался, лежал, ждал, когда разгорится. Потом грелся возле открытой дверцы, пока мать не гнала умываться. Вода еле тёплая в ковшике. Пальцы намочишь –и по глазам: умылся. Хлеб с вареньем, чай. Ранец – и на улицу, на холод. Хлопнула за спиной дверь, заскрипел снег под ногами, а сам ещё пахнешь теплом и дымом. Идёшь, оскальзываясь по дороге, темно, тихо, снег не белым, а серым кажется, тени длинные от заборов, дымы из труб в чёрное небо, испещрённое звёздами, и только окна в домах весёлым светом.
Лес кругом, а дров вечно не хватало. Мы, ребятишки малые, щепки собирали, домой несли. Хоть чуть-чуть тепла добавить. Возвращаешься из школы – дорога ледяным накатом блестит, камушки черные из-под ледяной корки выглядывают, речка шумит, она зимой не замерзала, и по сторонам глазами шаришь: щепка, палка, вмерзшая в снег, – всё сгодится. Самой лихостью у нас, у малолеток, было пяток полешек у кого-нибудь из поленницы спереть и домой притащить.
Марина вошла на кухню, когда я хлеб для бутербродов резал. Причёсана, улыбчива. Клетчатые красно-зелёные домашние шорты с бахромой, майка с глубоким вырезом – ложбинка видна между чуть провисших грудей.
Но я-то знаю… помню. Я на неё сейчас по-другому смотрю. Вчера она сразу заснула, а я маялся – не спалось. Ночник зажёг, книжку, что мне Лёля подсунула, взял. Читаю, разобраться пытаюсь в этих психологических премудростях. На жену случайно глянул – Господи! она же мертвая! Умерла? Лежит на спине. Лицо белое, чуть в желтизну. Кожа натянулась. Глазные яблоки под веками – буграми. Рот приоткрыт, и губы – розовые гусеницы – в рот заползти пытаются. Я долго рассматривал… Чужая она. Почему я должен с ней рядом лежать?
Стараюсь в этой утренней Марине ту, ночную, разглядеть. Не получается. Спряталась мёртвая за живой…
– Кондратьев, – говорит, на меня не смотрит, в окно глядит, будто что интересное видит. За окном серость. В этой серости, берёза голые ветви развесила. – Может, нам пора прекратить эти ночные игрища?
– Что это вдруг? Тебе вчера не понравилось?
Она последнее время всё чаще эту бодягу заводит. Сейчас злиться начнет. Меня не прошибить. Сижу, посмеиваюсь.
Колбасу нарезал, на хлеб положил. Завтрак – чай, один с сыром, два с колбасой.
Марина повернулась, смотрит, как я жую с набитым ртом и чай прихлёбываю. Губы поджала. Как же она меня ненавидит, когда ем! За все годы привыкнуть не смогла.
– Понимаешь, Кондратьев… – опёрлась о подоконник. – Наши постельные игры мне всё больше физкультуру напоминают. Для тебя это вроде как пробежка перед сном.
– А что, – говорю, – в спорте плохого? Спорт – это великая сила.
– Спорт-то да… Вот только постель к спорту не имеет никакого отношения.
Решил отмолчаться. Стою у раковины, посуду мою. На работу пора, а тут эти тёрки никчемные. Я-то для себя давно всё решил. Ей кажется, что она выше, культурнее, образованнее, поэтому что-то решить сама может. А вот хрен тебе по всей роже – я буду определять, как тебе жить дальше.
– Заведи на стороне какую-нибудь бабу. Вот с ней спортом и занимайся.
Ведь умная же. Зарабатывать умеет. Подать себя может. Уже под сороковник, а вон как выглядит! Что же из неё это бабское прет?
– Кондратьев, слышишь? Или я со стенкой разговариваю?
Я же знаю, что это только слова. Только дёрнись в сторону, такое получишь! В самой женской сущности заложено – поковырять, разбередить, чтобы набежали, приласкали, уверили, что ты единственная и лучшая. И никакая логика здесь не работает. Всё стирает это желание.
– Я тебя услышал. – А что ещё сказать? – Но зря ты так…
На меня не смотрит, в окно глядит.
Ну и ладно, думаю, может, ПМС у неё?
Женщины
Не складывается у меня с ними. Не понимаю – что там интересного? Любовь напридумывали… Может, она, конечно, и есть – не отрицаю. Но вот только я её не чувствую. По мне, так любовь – временный сбой системы, разжижение мозгов.
Нет, я придерживаюсь традиционных правил. Тут все ясно, могу объяснить. Выбрал женщину – твоё! Ухаживай, береги – твоя! Рожайте детей – физиологическая совместимость заложена природой. Детей поднять и воспитать надо, чтобы по жизни не мыкались. Выполнили природную обязанность, удобно жить вместе – живите, нет – разойдитесь спокойно. В этом процессе присутствует логика.
Я не понимаю любовную дёрганку, эти метания-страдания. Женился, а через три года встретил смазливую бабёнку – и переклинило. Страсти шекспировские, заламывание рук, бессонные ночи, сопли и слёзы. Съёмные квартиры, трах по углам, вечное враньё. Семья – побоку, всё разваливается. Скандал на скандале. Дети заброшены.
Допустим, вырвался. Женился на этой, новой. И раз – года не прошло, она на сторону ходить стала. Теперь у неё любовь, а у тебя только ненависть и ревность. Дальше? А дальше – всё снова: страдания, поиск, влюблённость, обладание. Замкнутый круг.
Ну и зачем?
Слякотно на улице, серо. Спины чёрные. Обгоняешь, а новые впереди. Почему наш народ так любит чёрное?
Маршрутка до метро. Битком. В проходе, согнувшись в три погибели. Хорошо, что хоть подошла быстро. Ехать две остановки. На лица лучше не смотреть – каменные лица.
Месиво у входа в метро. Еще не давка, но уже вот-вот… Просочился и стекаешь вместе со всеми по эскалатору, словно в воронку засосало. В вагоне светло. Качает. Ехать двадцать пять минут. Я люблю это время. Передышка. Думать можно о чём угодно. Ты один. Люди вокруг, а один. Модель общества: вроде все вместе – куда-то вперёд, а на самом деле, каждый сам за себя и на месте. В метро особенно чувствуешь отчужденность и одиночество. Вот поэтому на машине и перестал ездить. Стоит во дворе, вросла в асфальт намертво. Ну и Лёля ещё подсказала…
У меня нет друзей – не нужны. В детстве приятели были. Сейчас и приятелей нет. Дружба – это что? Духовная близость? Враньё! Жизнь припрёт – никто не поможет. Сопливое сочувствие получить? Так его на хлеб не намажешь. Вот только Лёля выбивается из этой схемы. Лёля – она для меня кто? Не знаю… Не пойму.
Лёля
Странно познакомились. Странная женщина. Интересно: начинаю о ней думать – и сразу всплывает слово «странно».
На выставке. Случайно занесло: время пустое выдалось между клиентами в офис возвращаться не хотелось, морды эти видеть. Зашел. Современная фотография. Хожу, картинки рассматриваю.
На неё сразу внимание обратил. Одета аляповато: юбка темно-красная, длинная и ярко-жёлтая кофта с широким коротким рукавом. А главное – перчатки черные по локоть. Не кожаные, а нитяные, тонкие, такие дамы в прошлом веке носили. Еще бы шляпку с вуалью – решил бы: городская сумасшедшая. Только обычно это тётки, которым о-го-го сколько, а она молодая, лет тридцать, может, чуть больше. Причёска тоже странная: половина головы под мальчика острижена, на другой – волна тёмных волос почти до плеча. Лицо какое-то кукольное – скулы широкие, глаза распахнуты. Уже потом разглядел, что и губы у нее тоже накрашены необычно: чтобы рот маленьким казался.
Она первая заговорила.
– Вы, – волосы со лба отвела, пальцы тонкие, длинные, ногти фиолетовым покрашены, – фотографии пришли смотреть или меня разглядывать?
Честно скажу, растерялся. Только и сумел пошлый комплимент из себя выжать:
– Ничего более интересного, чем вы, я на этой выставке не вижу.
Хмыкнула и отвернулась. Ну, я и пошёл дальше вдоль стены с развешанными фотографиями.
В гардеробе столкнулись. Пришлось поухаживать. Помог надеть что-то короткое, широкое и меховое. Как это называется – не знаю. Может, пелерина?
– Что ж, – говорит, – весьма любезно с вашей стороны помочь незнакомой даме. Позвольте, в таком случае, пригласить вас на чашку кофе в ближайшем кафе, если вы располагаете временем?
Я прямо офигел от такой любезности. Не хотелось в какую-нибудь историю вляпаться – уж больно видок у неё странный, но любопытство разыгралось. А уж когда в кафе за столик сели, и она мундштук длинный, костяной из сумочки достала, – тут я приплыл окончательно.
Офис у нас в хорошем месте расположен. Площадь с одиноко стоящим Маяковским, перейти, вдоль Садового и во дворы. Там здание – четырёхэтажное, дореволюционной постройки, грязно-жёлтого цвета. Хорошее место: метро рядом и двор тихий. Детская разломанная песочница, тополя голые ветви по небу раскинули. Мамаши с детьми здесь не задерживаются, а вот бомжи – те наш двор любят. Но и бомжи свои, можно сказать, знакомые, привыкли уже к ним. Четверо. Предводительница у них – баба азиатской национальности: лет под сорок, морда круглая, как блин, глаза заплывшие – щелки, вечный синяк на пол лица, но мужики её слушают – авторитет!
Наша контора в полуподвале, зато вход отдельный. Жильцы дома другим пользуются. Окна на уровне земли, решеткой ржавой забраны. Никакой вывески на старых, c облупившейся краской, двустворчатых дверях. Ни к чему нам светиться. Кому надо – найдёт.
Внутри всё по-другому. За железной дверью – пост охраны. Стоит мальчишечка молодой в белой рубашке, бейджик к кармашку пришпилен. Вежливый, предупредительный. Он, конечно, не нужен, нечего у нас охранять, но мода пошла на охранников, ничего не поделаешь. Ну, а дальше комнаты. Работники мельтешат. Столы, компьютеры, бумаги. Светло, картины по стенам. В каждой комнате мебель современная, по стилю подобрана. Словно в другой мир попадаешь. На окна только смотреть не надо – там, за решётками, всё другое: грязное, враждебное.
Москва
Я Москву не люблю. Зря сюда рвался. Тёмная, грязная, холодная. Разукрасят под Новый год, попьют-повеселятся неделю и сдерут праздничную иллюминацию, как кожуру с мандарина. Снова темень, ветер из подворотен и снежная слякоть под ногами.
Центр – ещё куда ни шло… Красная площадь, Тверская. Помпезно, вылизано – отголоски империи, которую походя развалили. А всё, что рядом, усыхает, скукоживается. Марина твердит с придыханием: «Старый Арбат, переулки, московские дворики». Это у них болезнь у москвичей такая – как о Москве заговорят, так сразу арбатские слюни пускают. Конечно же, Окуджава с его троллейбусом – и ну подвывать хором. Да ты зайди в любой арбатский двор – разруха! Нет… По мне так новостройки куда симпатичнее. Там всё понятно: бетон, стекло, – широко и просторно. От центра, от метро далеко? Плевать! Зато жить, дышать можно. Хотя… Этим воздухом лучше совсем не дышать – затхлый.
Не верю я, что в этой стране что-то изменится. Какая к чёрту демократия? Из застойного социализма в светлый капитализм за один день. На тебе свободу! Свободу грести под себя всё, до чего дотянуться сможешь. Высокие слова с трибуны, а вокруг шуршание – тащат, тащат, все что можно.
Москвичи – странный народ. Глубинка, та вообще застыла, не понимает ничего, судорожно выжить пытается. А эти нет! Всё им кажется, что с переменой власти блага на них посыплются. Ха! Идиоты! Ничто их не берет. Вера вбита, что о них позаботятся. Раньше – мать родная партия, теперь – добрый дядя капитализм. «Чара», «Властелина», сейчас вот «МММ» – пора бы уже понять, что стригут, как баранов. Так нет. На одни и те же грабли – раз за разом… А дефолт? Мало? Красиво! Всю страну кинули легко и непринуждённо. И это ещё не конец, что-то грядёт – чувствую.
Нет, сваливать отсюда надо. Без сомнений. Семью вывезти. Там лучше. Поездил, повидал. В Канаду хочу. Городок какой-нибудь тихий, и жить спокойно. Дом – свой, двухэтажный, со всеми удобствами. Чтобы лужайка перед домом. Две машины в гараже. Тихо и чисто. Главное – чисто! Бомжей этих поганых нет, ларьков, возле которых алкашня толпится. Чтобы снег белый, а не грязное месиво под ногами. Осенью там клёны повсюду жёлто-красными свечками.
Только мне отсюда никак. Сейчас здесь, в этой стране, можно лёгкие деньги делать. Время такое… Я чувствую. Моё время! Марину с Алиской отправлю – пускай обустраиваются, а сам здесь. Если что – с открытой визой всегда быстро свинтить можно.
Я в офис не вхожу – врываюсь. Это у меня стиль такой – спешу всё время, дел у меня невпроворот. Здороваюсь с теми, кто на пути попадается, прошу Лидусю-секретаршу чай приготовить и – к себе в кабинет.
Комнатка у нас небольшая. Двое нас, так называемых менеджеров высшего звена, я и Виктор. Прошу прощения – Виктор Виленович, он любит, чтобы по отчеству. Это я – Алексей или просто Лёша. Так общаться проще. Его стол сейчас пустует, вот и хорошо. Опять табаком воняет! Окно нараспашку. Ведь договаривались же, что курить он в комнате не будет.
Лидуся появляется в дверях с чаем и факсами. Интересная девица. Некрасивая, с нестандартной секретарской внешностью, но расторопная, доброжелательная. К тому же ещё и набожная – иконка над столом прилеплена. Я сначала не понял – зачем такая? Потом сообразил – молодец, генеральный! – никаких заигрываний, скрытых ухаживаний, интриг, утечки информации и работник прекрасный.
Что тут у нас? – закопался в бумагах. Ага… просят смету прислать – ожидаемо. Сдвинулось. Теперь это забота генерального, пусть ребятишек напрягает и вместе голову ломают, кого нанять и как подешевле сделать. Моё дело – общение с клиентом. Определить общую сумму договора, а главное – сколько назад откатить с этой суммы лично в руки заказчика.
Фирма
Рассказывают, что сначала пытались раскрутиться на простых отделочных работах: двери, окна, потолки и прочая мелочь. Я этот этап не застал. Оказалось, геморроя больше, чем заработанных денег.
Ввели в состав новых учредителей со связями, и завертелось!
Образовалась посредническая контора – между крупными банками и строительными фирмами. Всё основано на личных доверительных связях с учётом интересов заказчика.
К примеру, открывает банк новое отделение. Работы море. Начиная от простой отделки до установки броне-конструкций. Заказчику (банку) проще иметь дело с одной фирмой, чем с десятью – обращается к нам. Мы становимся основным исполнителем. Дальше – это уже наша головная боль, как подрядить различные фирмы, которые выполнят заказ. Кажется, всё просто, но это только вершина айсберга. Самое главное теперь – убедить заказчика работать именно с нами.
И вот тут на сцену выходит Его Величество Откат! Время такое – каждый хочет урвать кусок пожирнее. Со стороны банка работы курирует сотрудник, которому ничто человеческое не чуждо: вот он – шанс самому заработать на этом заказе. Но ведь страшно, а вдруг раскроется афера? Тут и начинается наша с Виктором работа – убедить, втереться в доверие, чтобы поверил нам – не кинем, всё пройдет без сучка и задоринки. Поверил? Дальше все просто.
Допустим, ориентировочная стоимость работ – пол-лимона зелени, и это уже с учётом интереса нашей фирмы. Представитель банка, смущаясь, предлагает накинуть сверху ещё сотку и размазать по смете, а он будет лоббировать нашу фирму и способствовать получению заказа. Дело сделано.
На счет нашей фирмы падает шестьсот тысяч, мы обналичиваем, и я откатываю сотку налом в конверте представителю банка. Все довольны, и я в том числе, потому что только я общаюсь с представителем банка, только мне он доверяет – никаких третьих лиц. А уж сколько при такой схеме прилипнет к моей ладошке – не ваше дело. Главное – не зарываться, и интересы всех будут соблюдены.
А вот и Виктор Виленович собственной персоной. В дорогой дублёнке нараспашку. Костюм-тройка, рубашка в тонкую полоску, галстук, дипломат Самсонайт… Вальяжный, неспешный. Волосы назад зачёсаны, нос с еврейской горбинкой, губы поджаты, словно чем-то недоволен.
Руки пожали. Он на окно открытое покосился. Я промолчал – к чему день с брюзжания начинать? Да и без толку, я уже понял.
Ну конечно! Вот и Лидуся с чашечкой кофе спешит. Как же… Утренний ритуал Виктора Виленовича. Сначала кофе, все дела потом.
Мы не друзья и никогда ими не станем. Скорее соперники. Внешне это никак не проявляется, и понять, кто на шаг впереди, невозможно. Он работает по своим банкам, я по своим. Кто сколько получает от сделки – не знает никто. Этим не хвастают. Можно только догадываться. Вот поэтому мы все время приглядываемся друг к другу, стараясь уловить малейшие нюансы настроения. Только так можно угадать, насколько успешно идут дела. И мы оба зависим от генерального и учредителей: если зарвёшься и доходы фирмы поползут вниз – вылетим со свистом. Незаменимых нет. Поэтому каждое действие, каждое слово – просчитаны и продуманы. Постоянное напряжение. Лёля говорит, не расслабляйся, не верь никому и главное – никаких дружеских отношений. Заработаешь свой первый лимон – тогда можно думать, что делать дальше.
Лёля
Лёля – психолог. Пытался расспросить, где работает, – темнит. Сказала, что время от времени консультирует несколько фирм по разным вопросам. Туманное объяснение. В общем-то, мне всё равно, чем она занимается.
Когда мы с ней встречаться стали, со мной что-то странное приключилось: я ей поверил. Я, который никогда и никому не верил! Почему так? Часто задумываюсь… не могу понять. Как нарыв гнойный прорвался. Нельзя ведь совсем одному? Эх, надо было собаку завести.
