Александр Гриневский
Кыш, пернатые!
© Гриневский А., текст, 2022
© Ренева М., иллюстрации, 2022
© Рябухина О., фотографии, 2021
* * *
События, случившиеся в наше время, в Москве, в Ростокино, постепенно захватывают новые пространства нашей страны и выходят за ее пределы в бескрайние степи Монголии.
Основной сюжетной идеей становится обострившееся неприятие всего чуждого, непонятного, необычного. И как следствие, очевидная назревшая неизбежность разделения человечества на прежнее и новое. Раздел проходит по человеку, живущему понятной обычной жизнью. Отбирается привычное существование – взамен же дается красивая, непрактичная абстракция, реализуемая в образе полёта. Человек становится крылатым.
Автор поднимает вопрос сосуществования: будет ли найден компромисс или две ветви человеческого развития разойдутся?
На крылатых охотятся «ловцы», их преследуют компетентные органы, их пытаются втянуть в политические акции и запрячь в полукриминальный бизнес. Но приспособить новую возможность человека, летать как птица, никаким структурам не удается, потому что приспособить новое к старому невозможно. Это уже новый виток, требующий иного подхода.
Мистическое начало здесь – не цель, а средство, помогающее раскрыть потаенные глубины человеческой души. Сочетание этого с созданием глубоко оправданных психологических образов героев и полноценного художественного мира произведения делает роман Александра Гриневского «Кыш, пернатые!» несомненно достойным участия в конкурсе литературной премии «Большая книга».
С. А. Надеев
Главный редактор журнала «Дружба народов»
«На берегу крохотного озерка, свернувшись калачиком, накрывшись крылом, как одеялом, спал человек. Был он голоден, гол и грязен. И был крылат…»
Что делает человек, когда лишается рук, и на их месте вырастают крылья? Мне кажется, что герои романа по-новому восприняли свою жизнь, по-другому взглянули на тех, кто с ними рядом, осознали, что нужны только самим себе и своим близким.
«Нет в этой жизни никакого смысла, кроме её проживания» – есть в романе «Кыш, пернатые!» другой смысл, кроме фантастичности сюжета и затеянного приключения.
Читая, ловила себя на мысли, что уже узнаю слог автора: он резковат порой, иногда обрывист, а бывает и необычно нежен и певуч, когда дело касается описаний природы и чувств между мужчиной и женщиной. Как всегда, это и происходит в произведениях А. Гриневского, напряжение нарастает к финалу, и тогда наступает невероятное облегчение, и долго ещё остаётся с читателем ощущение сопереживания и обретённого покоя.
Аппельганс Екатерина
Филолог, библиотекарь, автор интеллектуального контента
Мне понравилась тема и её реализация. Это очень талантливо. Собственно, на этом можно было бы и закончить, потому что всё остальное – незначительная вкусовщина.
Два раза я думал, что угадаю, чем сейчас всё закончится, но при этом самого очевидного и единственно возможного конца не увидел. Зато почувствовал общую атмосферу какого-то апокалипсиса или даже уже пост – при том, что никакого апокалипсиса нет и в помине. Ну и фирменный переход в финале из одного мира в другой, опять отлично написанный.
Виталий Полосухин
Российский писатель-прозаик, сценарист
Нас бьют, мы летаем
От боли всё выше…
Граффити на бетонном заборе в Ростокино
Глава первая
Деревья – они же как люди: болеют, умирают… Правда, живут дольше. Но ведь не двигаются. На месте стоят. Это хорошо – стоять? Так надо? Жить дольше будешь?
Если мимо магазина, автостоянки, библиотеки, потом между домов невнятных, то – к гаражам, и узкая тропа между ними, загаженная, мусором заваленная, и в глухой забор упрёшься, которым Собянин все железки огородил, а там дыра, свободолюбивым народом прорублена, топорщит рваные края. Рельсы веером, и гравийная насыпь под ногами. Перемахнешь, оглядываясь, чтобы поездом не смело, – и ты в Лосинке.
Не надо заходить далеко. Здесь же, на насыпи сесть, она ве́рхом идет, железка внизу, под ногами. Пенёк выбрать. Грязные они по осени, в грибах каких-то, в плесени – обтереть и усесться. Банки с пивом – в траву у ног. А теперь смотреть.
Сидеть на насыпи, глотать пиво из банки, ощущая металлический привкус, захлёбываться пузырьками и смотреть на поезда, как проносятся мимо.
Люди за окнами – стремятся куда-то, живут… Им кажется, что живут…
Вон водочные бутылки и банки из-под пива пустые разбросаны вдоль насыпи – эти уже выпиты.
А людям в поезде кажется, что они полные – жизнью наполнены, и это что-то значит…
И этих под насыпь. Со временем…
Сижу, смотрю, о жизни думаю. Философствую.
Ну что я за человек такой? То, что неврастеник, – это ясно. Врать себе не буду. Всё у меня от настроения зависит. Например, сегодня – плохо! И ведь не поспоришь.
За полтинник уже… И что? Работы нормальной нет. Денег нет. Капает что-то, конечно. Но мало. Больше хочется. По заграницам поездить, мир повидать, а не раз в год, зажимаясь. Осталось-то совсем ничего активной жизни. Машине – десять лет, менять пора. Где деньги брать? Слава богу, со здоровьем пока – тьфу, тьфу, тьфу. Но ведь это пока… Старость подкатывает. Импотенция засветила. С женой уже не получается, да и не хочется. А главное, раньше бежал куда-то, стремился, чего-то добивался – интересно было. Сейчас как будто свет приглушили: сумерки – спать пора. Ничего не хочется, а если хочется, то как-то вяло.
С другой стороны, что ты ноешь? Семья есть, квартира есть. Деньги какие-то капают. Сын хорошо зарабатывает. Машина есть. Работа? А что? Извоз – это тоже работа, и хозяин сам себе, не надо от звонка до звонка. Из Греции месяц как вернулся. Да ты счастливый человек! Знаешь, у скольких этого нет? Живи и радуйся!
Со спины подошел, я не заметил.
Вздрогнул. Испугался.
Разозлился сразу.
Бомжатник у нас в Лосинке. Они с весны до осени лёжки себе устраивают: коробки картонные, одеяла рваные, целлофан, тряпьё разное, бутылки, банки – помойка, одним словом. Копошатся среди этого мусора, живут, костры жгут. С бабами, которых от мужиков не отличишь. У нас на «Яузе» даже турникетов на платформе нет, приехал – шаг в сторону – лес.
– Что? – говорит. – Хочешь так?
Я на ворону смотрел, как она по ветру боком с берёзы снялась и её по диагонали – ветром вниз, к гаражам вынесло, замахала, выправилась и пошла к домам – рваный пунктир на синем. Свободная, ветром гонимая. А небо – осеннее, бездонное, жестокое и ласковое одновременно, облачком белым, размытым, по краю украшенное.
Глянул искоса – марку держать надо, но злюсь на него, на себя, что испугался от неожиданности – вон адреналин ещё в икрах пощипывает. Стоит за спиной бомжара грязный, с рваным пакетом целлофановым цветным, битком набитым. Без возраста, щетиной заросший. Лицо одутловатое, желтизной отдаёт. Пальтишко на нём старое с меховым воротником, нараспашку. На ногах сандалии стоптанные, нелепые – осень же.
– Да пошёл ты! Двигай отсюда. Не звали.
А он уже усесться успел, чуть в стороне и ниже.
– Давай, я сказал!
– Как скажешь. – Подниматься начал, медленно, словно ноги в коленях не гнутся, – так собака, которую турнули, все равно надеется: вдруг хозяин передумает, позовёт. Подниматься-то поднимается, а сам на банку с пивом, что в пожухлой траве возле моих ног валяется, глазом косит – я-то вижу.
Он вроде уже и встал… но тут как-то нехорошо мне сделалось: чего я на него взъелся?
– Садись уж, – говорю. – Ладно…
Но вот уж хрен! Банку ты полную не получишь.
– На! – Протянул недопитую, которую в руке держал. Нечего на целую зариться.
Взял. Руки грязные, трясутся.
– Сколько лет-то тебе, отец?
– Да твой ровесник, поди…
Пьёт, захлёбывается, шея дряблая, в волосках седых, под кадыком ходуном ходит.
А ведь, похоже… и я мог бы так же… сложись жизнь по-другому.
Дунуло ветром, согнуло берёзы, рвёт кроны, сорвало ворон, заметались стаей, перепутались – мечутся, орут – с десяток вырезает на синем круги. Тревожно стало, а тут ещё электричка пронеслась, загудела, словно воздух, пространство её сдерживает, не даёт прорваться.
– Хочешь, как они?
– Чего?
– Как эти… – Голову вверх запрокинул, на ворон или на небо смотрит, и пена желтая, уже засыхающая, в уголках губ. Противно.
– Ты пей! Что за хрень городишь?
– Тяжко?
– А кому легко?
Чего прицепился? На хрен ты мне нужен? Дали выпить – пей и молчи в тряпочку.
Что же за день такой невезучий? С самого утра. Кофе хотел. Насыпал в чашечку, потянулся за чайником, задел ложечку, опрокинул. Кофе – на пол, чашечка – об пол, ручка – в сторону. Любимая чашечка была, вкусная!.. И телефон сразу – радостно так, задорно. Смолк. А на экране сообщение – отменился выезд. Остался сегодня без заработка. И чёрт бы с ним, не впервой отменяют. Но ведь уже настроился… А чем тогда заняться? День пустой.
Тут и жена встала. У неё выходной, значит целый день дома. И началось: это подай, то принеси, пол подмети, пыль протри, ей уже тяжело всё самой делать, она не только за домом следит, но ещё и работает, а помощи никакой, окна вот с зимы не мыты… – и поехало без конца и без края.
Разругались, естественно.
Да пошло всё! – думаю. Пойду-ка за пивом схожу, посижу спокойно в одиночестве, на поезда посмотрю.
Вышел из подъезда, решил на машину глянуть. Подхожу – твою же мать! Переднее правое – спущено. На ободе кормилица стоит.
Тут я и понял – не мой день. Ладно, думаю. Пиво, поезда – и в койку, под одеяло. Заспать. Пропустить, не высовываться. С колесом завтра буду разбираться. Не надо сегодня ничего делать.
Пришёл к железке, на насыпь сел. Глотнул пива, смотрю на поезда. Я люблю на них смотреть. Куда-то едут… Узкие, длинные. А тут этот… Нет, точно не мой день.
Этот сидит, наблюдает, как я закуриваю.
– На, – говорю, и сигарету из пачки сам выковырял.
– Спасибо, не курю. И тебе не советую.
Вот же праведник нашелся.
– Хотя, – продолжает, – бросить всё равно когда-то придётся.
Философ, блин! Всё когда-то бросить придётся. Тоже мне, открыл Америку.
Электричка вдали нарисовалась. Затрубила. Светло-серая. Эта – из Мытищ, без остановок шпарит. Смотрю, как надвигается.
Вдруг говорит:
– А хотел бы поездом стать?
Я сначала не понял, подумал, что ослышался. Электричка мимо неслась. Грохотала по рельсам.
– Что, – переспрашиваю, – сказал?
– В поезд хочешь превратиться?
Меня аж оторопь взяла:
– Чего?!
– Представь, – говорит, – по рельсам, никуда не сворачивая, всё определено, по расписанию, леса мелькают, поля, люди новые…
Смешно стало. Даже интересно. Вот чудик! Хотя… поживи его жизнью, побомжуй, ещё не так крыша поедет.
– Или в дерево? – продолжает. – Будешь стоять, ветвями качать, листвой шелестеть, птички там разные перепархивать будут. Не жизнь, а лафа! Никуда не спешить – стой себе и стой, наблюдай за миром.
И так он это говорит… Затягивает, как в омут, в эту ахинею словесную.
Подыграть захотелось. Один чёрт, посидеть в одиночестве не вышло. Посмотрим, что он дальше плести станет.
– А ты что? Можешь?
– Не то чтобы могу… но вот если постараться…
Уклончиво отвечает, куда-то поверх железки, на дома, на крыши, что вдалеке, за забором, в небо упираются, глядит.
Я решил с другого боку зайти.
– А что, – спрашиваю, – в любое можно превратиться? И в одушевлённое, и в неодушевлённое?
– А ты знаешь, что такое душа? Ты её видел?
Вздохнул. Руку в волосы запустил, башку чешет. И мне вдруг показалось, что ему скучно стало со мной разговаривать. Отстранился как-то…
Помолчали.
Я банку новую вскрыл, говорю:
– Подставляй свою, плесну чуток.
Засуетился сразу, протягивает.
– Не… – я решил не сдаваться. – В поезд, конечно, интересно… Да и в дерево тоже… Но уж если превращаться, то во что-то другое.
– Во что же?
– Ну, не знаю… В птицу, например. Всё-таки полёт, и всё такое… Вот как это – летать как птица?
– Что здесь непонятного? Всё просто.
– А чего же ты сам тогда по земле ходишь? Раз угла не имеешь, где приткнуться, летал бы…
– Мне не надо. Я не для этого приспособлен.
– Ха! А для чего?
– Я по другому делу.
В тупик разговор зашел. Да что с ним, синюшным, разговаривать. Домой пора. Подмерзать начал. А этому в сандалиях хоть бы хны. Бормочет что-то себе под нос – не разобрать.
– Ладно, – говорю, – бывай! Не болей и не кашляй.
Он словно не слышит. Глаза на меня поднял и опять свою пургу гонит, про поезд.
– Представь, – тихо говорит, еле разбираю, – что ты электровоз. Несёшься в ночи сквозь холод, сквозь темноту, и вот уже солнце встает, рассвет силу набирает, а ты сквозь туман утренний прёшь. Грудь – железная, мощная, давишь на воздух, на пространство, что впереди тебя, пихаешь, раздвигаешь, разбрасываешь по бокам. Не остановить. У тебя тормозной путь – ого-го какой. Не вставай на пути – сметёшь и не заметишь. Станции, полустанки мимо проносятся – сонные, утренние, солнцем освещенные. А ты дальше. Несёшься и несёшься вперёд… Хочешь?
Смотрит на меня снизу вверх, будто надо ему очень, чтобы я согласился.
Совсем шизанутый! А поначалу нормальным казался.
Решил не связываться – пускай себе бормочет. Повернулся и пошёл.
Услышал только, как он в спину выкрикнул: «Ну, в птицу, так в птицу!»
Иду по насыпи, по тропинке, чувствую, засиделся, поясницу ломит. Дай, думаю, пройдусь, разомнусь немного.
У нас, если по брёвнышкам Будайку перейти – а она вот, в пятидесяти метрах от железки журчит, мутную водичку перекатывает, – можно на большую поляну выйти. Там собачники обычно тусуются. Но это утром и вечером, сейчас никого не должно быть.
Нет – понимаю – что-то не так… Уже не только поясница, уже и спина болит, и шею как-то вбок тянет. Не так что-то со мной. Нерв какой защемило, что ли?
И вдруг удар по всему телу. Тупой. Изнутри. Как будто по позвоночнику снизу сильно ударили. Но не больно.
На миг в глазах потемнело.
И тут же рукава у ветровки – по шву, с треском.
Вывалилось что-то из рваных рукавов, и до земли…
Мать моя женщина! Перья! Крылья!
Свисают по бокам, а рук нет.
Стою, не понимаю ничего.
Нет рук!
Пошевелиться боюсь. Голову повернуть. Замер. Страшно. Глазами из стороны в сторону. Деревья – берёзы, ёлки – стоят. Ветки сухие, трава под ногами. Ветер подул. Заиграли листья, зашелестели.
Ничего не меняется. Свисают по бокам.
Я глаза закрыл, а в голове пусто до звона. Ни одной мысли, темно в голове, как за закрытыми веками.
Лай собачий послышался. И тут словно сознание включили – не должны меня таким увидеть!
Я – глубже в лес, за деревья. Хотел быстро. Не получается. Не очень-то расходишься, если руки перьями обросли и до земли повисли. А пошевелить ими я почему-то боюсь.
Выглядываю из-за деревьев – прошла какая-то тетка толстая с шавкой на поводке. И всё вдруг нереальным показалось, словно сон смотрю, откуда-то сверху, со стороны, а сам не участвую. Перемешалось всё в этом сне: и вороны, мечущиеся в синем небе, и электричка, вспарывающая пространство, и тётка с собакой, и кроны деревьев, гуляющие под ветром, и насыпь железнодорожная, и сам я – на пеньке с банкой пива, и бомж, сидящий на земле чуть в стороне…
Стоп. Это же он, сука. Из-за него. Убью гада!
Не до логики было. Скорее обратно к насыпи, вдруг он ещё там? Остальное потом. Разберёмся.
Оглядываясь, крадучись, через Будайку, по брёвнышкам.
Вот уже насыпь…
Ну, если эта блядина там – ногами забью!
Заспешил.
Пусто!
Пенёк, на котором сидел. Банка из-под пива, смятая, в траве.
Пусто!
Тропинка по верху насыпи – к станции.
Туда ушёл! Некуда больше. Не в лес же… Сколько времени прошло? Да минут десять. Догоню!
Засеменил по тропинке. Электричка со спины накатила, с гулом, с грохотом. Плевать! Пусть смотрят. Не останавливаться же? Скорее надо!
Скользнула тропинка с насыпи, побежала вдоль путей. Станцию вдали видно.
И никого… Пусто! Или опоздал, или тот действительно в лес ушел. И что теперь делать? На станцию в таком виде не сунешься.
Ушел под деревья. Стою. Солнце скрылось. Листва, ветки, стволы перед глазами. Один.
Позвонить! Я же жене могу позвонить.
И так домой захотелось… Там хорошо, там укроюсь, там всё по-прежнему будет…
Не раздумывая – руку в карман, за телефоном.
Вот тут-то и понял, что не всё так просто. То, что было раньше рукой, изогнулось и куда-то за спину пошло… Вместо руки – крыло. Пальцев нет! Как теперь?
Начал потихоньку этими крыльями двигать. Стою. Шевелю. Привыкаю.
Вытянуть вперёд могу, но не как руки, а совсем чуть-чуть. Могу в стороны широко развести. Там, где локти были, они сгибаются, но не вперёд, а назад, и в таком виде, сложенными, их легко за спину завести. Перья иссиня-чёрные, жёсткие.
Стою как дурак, крыльями шевелю так и эдак, понимаю – телефон из кармана куртки мне не достать.
Ничего, успокаиваю себя. В панику не впадать. Сейчас что-нибудь придумаем…
Подошел к поваленному дереву, примерился, зацепил карманом за сук – дёрнул. Крепкий, собака, соскочил, не порвался. Я ещё раз, поглубже. Затрещал. Надорвался. Выпал телефон. Полдела сделано.
Теперь перевернуть.
Это уже легче. Пошерудил ногой, он и перевернулся как надо.
Я на колени опустился, выбрал веточку подходящую, листья пообкусывал, в зубы её. Распластался на земле, крылья в стороны раскинул для удобства и начал этой веточкой по клавишам тыкать.
Лежу, стараюсь, слюной захлебываюсь, шея затекает.
С четвёртого раза получилось, только взмок от напряжения. Хорошо, что телефон старый, кнопочный и громкая связь есть.
Заиграла мелодия, жена подошла.
– Слушай, Маш, – говорю, – тут такое дело… Неприятность со мной приключилась. Ты не могла бы подойти, помочь?
Спокойно говорить стараюсь, даже весело – мол, это так… ничего серьёзного.
Но мою не проведёшь. За тридцать лет совместной жизни я её изучил. Сразу затараторила.
– Что случилось? Какая неприятность? В милицию забрали, что ли? Или подрался с кем? Ну, говори, не молчи! Вечно с тобой что-то случается. Куда идти-то? Деньги брать?
Слово не даёт вставить, заполошная.
– Да не тарахти ты! Погоди! Знаешь, как через дыру в Лосинку выйти? Помнишь, когда на лыжах ходили?
– Ну помню. Что случилось-то?
– Подожди! Послушай! В дыру в заборе, через пути, потом через Будайку и на поляну. Поняла?
– Да. Что случилось-то? Ты там живой? Избили?
Тьфу ты! Ну как ей объяснишь?
– Маша! Всё нормально, никто меня не избил. Я не могу сейчас рассказать…
– Ой, не нравится мне это. Темнишь ты. Сейчас, посуду домою и приду. Или бежать надо?
– Не спеши. Всё нормально. Только это… Пальто помнишь у меня такое черное? Сто лет не надевал. Захвати, пожалуйста. И покрывало большое какое-нибудь… которое не жалко.
– О, Господи! Что там с тобой стряслось?
– Всё нормально.
– Сейчас приду!
Уф! – я выдохнул. По крайней мере домой я сегодня попаду.
Запомнил дерево, под которым оставил телефон, потом с женой заберём, и отправился на поляну – ждать. Пока шёл, крылья разминал, привыкал к ним.
Поляна пустая – никого. Тихо. Береза, что посередине, замерла, ветвями обвисла.
А что, думаю: раз крылья есть, можно и взлететь попробовать?
Вышел из-под деревьев. Огляделся. Поднял крылья, махнул со всей дури.
Что произошло – не понял. Если и оторвался от земли, то сантиметров на десять, как подпрыгнул. Что-то не то…
Но ведь оторвался!
А если вот так?
Побежал – и крыльями вниз и от себя, за спину воздух. И вдруг – нет земли под ногами! Болтаются ноги в воздухе, а опоры нет. И воздух под крыльями стал не тугим, а податливым. Легко машется.
Лечу ведь. Коряво, низко, но лечу!
Перестал работать, раскинул крылья, спланировал к земле, пробежался и встал.
Обалдеть! Я летел!
Оглянулся назад – метров двадцать пролетел, это точно.
Всё. Хватит экспериментов. Не дай бог, кто увидит. Да и жена должна вот-вот подойти.
Отошел под деревья. Встал в тени, жду. Разрыв мозга у меня. Крылья – они, что? Теперь всё время будут? Как жить тогда? Даже подумать страшно. Не могу, не хочу в это поверить. Этого не может быть, потому что не может быть никогда. Но я же летел!.. Вот только что. Я ещё могу!
Ладно… об этом дома подумаю. Надо до дома добраться.
Вот только ссать я хочу! Терпежу нет после пива. Крылья эти мудацкие – не расстегнуть штаны.
Ну, где она?
Идёт вон… Торопится.
Дождался, когда поближе подойдёт, окликнул.
Как она глянула на меня, так и замерла. Сумку клетчатую, барахлом набитую, выронила и руки ко рту прижала. Сейчас заплачет.
А мне не до переживаний – не могу терпеть больше!
– Маша! – говорю. – Всё потом! Штаны мне расстегни скорее, писать хочу – сил нет!
Подошла ближе. На крылья косится с опаской. Копается, ремень расстёгивает. Еле дождался. Ещё бы немного и всё… Отошел на два шага, отвернулся. Блаженствую.
– А теперь, – прошу, – одень меня.
Вот тут-то она и заревела. Обняла за шею, в грудь лицом уткнулась. Плечи вздрагивают. А я даже обнять её не могу. Не крыльями же?
И так мне стало нас жалко! И себя, и её. Вот напасть-то свалилась.
А она сквозь слёзы причитает:
– Как же это? Откуда они взялись? Ой, Боженьки! Больно тебе?
– Маш, – говорю, – пойдём, а? Я тебе дома всё спокойно расскажу. Не надо, чтобы меня таким видели.
Она отстранилась, слёзы вытирает.
– Да! Да! Пойдём! А может, тебе в травмпункт сразу? Или скорую вызовем?
– Маша! О чем ты? Какой травмпункт? Меня же сразу или в психушку, или в институт какой-нибудь закрытый поместят. Опыты будут ставить. Пойдём домой. Ты пальто принесла? Давай попробуем его на меня надеть, чтобы крыльев этих видно не было?
– Домой! Конечно, домой! Сейчас! – засуетилась. Присела на корточки, молнию у сумки рвет, смотрит на меня жалостливо, снизу вверх.
Пальто не подошло. Торчат крылья наружу.
Закутала меня в покрывало. Слава богу, без узоров, тёмно-зелёное, не так в глаза бросается.
И пошли мы с ней – я впереди, в покрывало обёрнутый, она сзади, с сумкой клетчатой, на плечо повешенной, – ну, чисто парочка бомжей. Смешно, а не до смеха…
Через дырку в заборе, мимо гаражей, на улицу вышли. Люди ходят. Магазин «Пятёрочка». Мы – мимо.
Я глаза не поднимаю, знаю, что пялятся. Иду, смотрю на асфальт под ногами. До дома недалеко. Лишь бы ментов не встретить.
Квартира малогабаритная. Я как в своём коконе зашел, так всю прихожую загородил.
Гляжу, у моей опять губы затряслись – сейчас начнётся. Нельзя дать ей раскиснуть.
– Давай, – говорю, – освобождай меня, режь куртку, так не снимем.
Подействовало. Туфли скинула, за ножницами метнулась.
Пока резала да стягивала с меня одежду, вроде и подуспокоилась. Носом продолжает шмыгать, но уже и перья погладила – с опаской, правда, – интересно ей.
Остался я в одних трусах. Зашел в комнату, сел на стул, крылья свесил. Она – напротив, за стол села.
– Ну, рассказывай!
Я всё и рассказал. И про бомжа этого… И как взлететь пытался.
Слушает, слёзы кулачком вытирает.
А меня вдруг смех разобрал – прямо распирает всего – не могу остановиться.
– Что ты смеёшься, дурак? – разозлилась. – Ты же сам ни поесть, ни в туалет сходить не можешь.
Меня ну прямо корчит. Хочу объяснить, а не могу.
Наконец чуть отпустило.
– Ты только представь, – говорю, – я ведь запросто в поезд мог превратиться!
