Александр Козлов
Елена Глинская: Власть и любовь 1
Глава 4
Зеркало – кошмар ночной,
Ведьма там трясет рукой.
Свиток рвет – судьбе венец,
Сыну княжьему конец!
Птиц ужасных слышен крик –
Карлики слетелись вмиг.
Ужас и тоска вполне
Ждут Елену в этом сне.
…студеный ветер пронизывает.
Елена стоит на заснеженном кремлевском крыльце и цепенеет от холода, превращаясь в ледяную статую. В побелевших пальцах она крепко сжимает символ надежды, который стал для нее проклятием, – маленькую корону своего сына, юного Иоанна. Но вместо ожидаемого сияния самоцветов корона источает зловещую, пульсирующую кровь. Алая влага струится по ее рукам, оставляя липкий и леденящий след ужаса.
С каждой упавшей каплей перед ее глазами разверзается бездна невообразимого кошмара. Кровь превращается в скопление живых, извивающихся змей, каждая из которых не больше мизинца, но с выражением ярости, достойным обитателей ада. Змеи, будто одержимые бесами, впиваются своими крошечными, но смертоносными зубами в нежную кожу Елены. Адская боль, словно раскаленное железо, пронизывает ее насквозь, выжигая не только плоть, но и душу. Елена застывает в безмолвном ужасе, стиснув зубы до хруста, чтобы не выдать ни единого стона, ни малейшего признака слабости.
Багровое зарево, похожее на распоротое брюхо небесного чудовища, разгорается за неприступными стенами Кремля, жадно облизывая зубчатые башни языками адского пламени. Небо, еще недавно бледное и зимнее, теперь истекает кровью, отражаясь в замерзшей глади Москвы-реки и превращая ее в багровую ленту, опоясывающую город страха.
Море факелов колыхается внизу, неистовое и зловещее, будто вырвавшийся из преисподней сонм демонов. Каждый огонек – глаз, горящий ненавистью, каждая искра – частица расколотой души. Дым, густой и едкий, пропитывает воздух запахом гари и отчаяния, оседая на лицах толпы пеплом рухнувшей надежды.
Голоса, хриплые от крика и промерзшие до костей, сливаются в единый первобытный вой. В нем слышатся стоны голодающих, проклятия обездоленных, шепот безумия, рожденный в темных углах человеческой души. Этот зловещий гул проникает в мозг, под кожу, заполняя собой все пространство, лишая рассудка и воли. Кажется, сама земля дрожит под натиском этой неукротимой ярости.
Толпа, обезумевшая от горя и отчаяния, напоминает живой, пульсирующий организм, ведомый лишь инстинктом выживания и жаждой мести. В глазах – лишь отражение пляшущего пламени и звериная злоба. Лица, искаженные гримасой ненависти и жаждой возмездия, кажутся масками, надетыми самой смертью.
Эти люди движутся как одно целое, не замечая преград и сметая все на своем пути. Топот тысяч ног устрашающей поступью самой судьбы отдается гулким эхом в узких переулках. Они требуют жертвы, требуют искупления за годы страданий и унижений. Каждый крик, сорвавшийся с их пересохших губ, полон первобытной ярости и безысходности.
Их крики погребальным звоном разносятся над заснеженной Москвой и проникают в самые отдаленные уголки, вызывая леденящий душу страх. Слова, сорвавшиеся с губ обезумевшей толпы, просты и беспощадны, как приговор:
«Кровь за кровь! Смерть тиранке!»
Оторвавшись от этого жуткого зрелища, Елена всеми силами старается унять дрожь и спешит укрыться в своих покоях. Ей чудится, что за каждым углом, в каждой тени притаилось нечто зловещее, готовое в любой момент наброситься на нее, истерзать в клочья.
Она в ужасе останавливается в центре покоев и с непониманием смотрит на огромное старинное зеркало, занимающее всю стену от пола до потолка. Его поверхность, обычно отражающая свет, сейчас кажется черной, как бездна, и зловещей.
Елена невольно приближается, завороженная и испуганная одновременно. И то, что она видит в этой зловещей зеркальной глубине, повергает ее в еще больший ужас, парализует волю и разум.
В отражении она видит себя, но не такую, какая сейчас, а свою состарившуюся копию: старую, иссохшую ведьму, чья кожа похожа на пергамент, натянутый на кости. Седые, спутанные волосы свисают неровными прядями, обрамляя лицо, изрытое морщинами, словно сетью трещин на древнем надгробии. Но самое страшное – глаза. В них нет ничего человеческого, лишь горящие угли ненависти, красные от вечного пламени ада.
В костлявых руках, дрожащих от неистовой энергии, страшный двойник сжимает свиток. От пожелтевшего пергамента веет могильным холодом, который проникает под кожу и замораживает кости. Елена узнает этот документ – это родословная ее сына Иоанна, написанная красивым почерком. В нем указано его право на престол и родство с великими Рюриковичами. Каждая буква – частица будущего ее сына, его власти и судьбы.
Ведьма окидывает Елену взглядом, полным презрения, и ее губы искривляются в усмешке, обнажая жуткий частокол гнилых, почерневших зубов, словно вырванных из челюсти давно погребенного мертвеца. От ее дыхания веет могильным холодом и тошнотворным запахом разлагающейся плоти – запахом смерти, пропитавшим ее до костей.
И вот начинается ритуал осквернения.
Костлявые пальцы смыкаются на пергаменте свитка. Старая иссохшая кожа на руках натягивается, как на мумии, и трескается, обнажая сеть черных пульсирующих вен. Ведьма рвет свиток медленно, на мелкие неровные клочки, наслаждаясь действом, будто отдирая куски живой плоти.
Каждый раз, когда рвется бумага, слышится шепот, проникающий ледяными иглами в самое сердце. Шепот превращается в грозные проклятия, которые отравляют душу и лишают рассудка.
Голос старухи звучит как скрежет трущихся друг о друга костей, как предсмертный хрип повешенного, как вой ветра в пустых глазницах черепа:
«Твоя кровь – моя плата, твоя надежда – моя пища…» – шипит она, и эхо ее слов дрожит в воздухе.
«Ты не сможешь спастись, даже если будешь молиться», – добавляет она с усмешкой, и в этом звуке сквозит зловещая радость.
С каждым клочком, летящим в воздух, Елена теряет частичку надежды, и будущее ее сына становится все более туманным. Тьма проникает в ее разум ядовитым дымом, заполняя его ледяным ужасом и всепоглощающим отчаянием. В зеркале она видит своего Иоанна: свет в глазах ребенка угасает, а улыбка на его губах превращается в гримасу боли.
«Нет, не смей! – кричит Елена, падая на колени и протягивая к зеркалу руки. – Умоляю, отпусти его!»
«А-ха-ха, твои мольбы бесполезны, ты уже не сможешь его спасти!» – насмехается ведьма, отрывая очередной клочок.
Елена смотрит на нее в немом страхе. Нет, это не просто уничтожение бумаги – это ритуальное убийство судьбы; каждый клочок – частица жизни, безжалостно вырванная из ткани бытия!
Ведьма, наслаждаясь ее страданиями, продолжает свой чудовищный ритуал, приближая к неминуемой гибели. Ее глаза горят безумным огнем, отражая торжество зла, и в этом пламени Елена видит зияющую пустоту, вечную и безжалостную.
«Скоро ты поймешь, что все твои надежды – химера!» – хрипит старуха злорадно, торжествуя и упиваясь предвкушением бесконечного ужаса.
Внезапно, словно под ударом невидимого молота, зеркальная гладь покрывается сетью трещин. Они расползаются и разрастаются, углубляясь и расширяясь. Стекло вздрагивает, судорожно содрогается и вдруг взрывается с оглушительным треском, осыпая Елену градом ледяных осколков. Невыносимый холод пронизывает тело до самых костей, как будто сама смерть коснулась ее своим ледяным дыханием.
И вот из разверзшейся черной бездны, из самого нутра зеркального кошмара вырывается рой черных, склизких птиц. Их перья кажутся пропитанными тьмой, а когти скребут по воздуху, оставляя за собой невидимые царапины ужаса. Они кружатся в безумном вихре, их очертания искажаются и меняются, превращаясь в уродливые человеческие фигуры.
И вот ужас достигает своего апогея: птицы уменьшаются, сжимаются, превращаясь в злобных карликов – двойников Иоанна. Но это не просто копии – их лица искажены гримасой ненависти, а глаза горят дьявольским красным пламенем. Они с пронзительным писком и клекотом носятся вокруг Елены, и их голоса сливаются в жуткий, нечеловеческий хор, эхом отдающийся в стенах палаты.
«Ты не сможешь спасти его! Ты обречена! Поражение ждет тебя!» – каждый клекот звучит как удар ножа.
Елена кричит, закрывает лицо руками; она уже не в силах бороться с леденящим ужасом, сковавшим ее тело, с тем безумием, которое настойчиво заглядывает ей в глаза, суля нескончаемый кошмар.
Охваченная паникой, она пытается оттолкнуть их, но ее руки проходят сквозь их призрачные тела. Собрав всю свою волю, Елена кричит, полная отчаяния: «Я не позволю вам забрать его! Он – мой сын, моя надежда!» – и в ее голосе звучит сила, подкрепленная любовью ко всему, что связывает ее с Иоанном, готовностью бороться за него до конца.
С каждым словом ее страх начинает отступать, а птицы, взвиваясь кверху и истошно вопя, стремительно опадают вокруг, гулко ударяясь своими маленькими уродливыми тельцами о пол.
В сыром, пропитанном запахом тлена воздухе застывает гнетущая тишина, предвестница очередного немыслимого ужаса. Кажется, будто сама тьма, клубящаяся в углах палаты, затаила дыхание, ожидая решающего момента.
Елена делает шаг вперед, но каждый дюйм дается ей с неимоверным усилием. Холодный пот пропитывает ее одежду, липнет к коже. Внутри, в самом сердце, вспыхивает крошечная искра отчаяния, разжигая костер на время забытой ярости.
Она оглядывается и видит лица предков, застывшие в вечности на пыльных портретах. В их глазах – отражение ее судьбы, бремя, которое они передали ей по наследству вместе с родовой кровью. Кровь Глинских – кровь воинов, магов, людей, не сломленных ни голодом, ни войной, ни проклятиями. И эта кровь – ее единственное оружие против надвигающейся тьмы.
«Я – Глинская!» – выдыхает она, и голос ее, сначала дрожащий от страха, крепнет, становится гулким, наполняя затхлое пространство первобытной мощью.
Каждое слово разносится по палате пронзительным ударом колокола и пробуждает древние силы, спящие под толщей веков.
«И не убоюсь вас! Подите прочь!» – кричит Елена в слезах ярости, готовая голыми руками сразиться с невидимым врагом, и в этот момент тьма начинает медленно отступать.
Вокруг – искаженные птицы, сотканные из кошмаров и теней, корчатся в предсмертной агонии. Их оперение, словно сгнившие лохмотья, осыпается в удушливый пепел. Иссушенные клювы раскрываются в беззвучном крике, а глаза, полные безумного ужаса, лопаются, источая зловонную жижу. Вся стая превращается в клубы густого черного дыма, который, извиваясь змеями, исчезает в воздухе, оставляя после себя лишь тошнотворный запах разложения.
Зеркало, до того извергнувшее из себя множество осколков, вдруг начинает медленно восстанавливаться. Все осколки, повинуясь чьей-то воле, возвращаются на прежнее место, скрепляясь друг с другом невидимой силой. В глубине зеркала вновь отражается свет, слабый и трепещущий, но все же свет, который постепенно прогоняет тьму из древних покоев.
Елена чувствует, как к ней возвращается сила, как дух, до этого скованный ужасом, расправляет крылья. Она больше не беспомощная жертва, дрожащая перед лицом неминуемой гибели, а воин, готовый сражаться за свою жизнь и жизнь своего сына!
Но, увы, недолго длится миг триумфа.
Из самой глубины зеркала, из мрачной бездны, где отражения искажаются до неузнаваемости, раздается леденящий кровь смех. Не человеческий, а похожий на хриплый вой, наполненный злобой и презрением. Смех ведьмы, столетия назад проклявшей род Глинских, снова обрекает их на вечные страдания.
«Убогая смертная! – шипит голос, проникая в сознание Елены, отравляя ее мысли. – Думаешь, что справилась, победила? Как бы не так! Это токмо начало!»
«Замолчи, карга! Ты немощна и навек заточена в оном зеркале!» – отвечает Елена, собрав остатки сил противостоять зловещей тьме.
«Не-е-ет, твои страхи, они как пиявки будут навсегда к тебе прилипши, душу твою пить будут! Они будут расти, крепнуть, пока не согнут и не сломят твои косточки! Не убережешь ты его, нет! Сынок твой – моя добыча, никуда не денется!»
Ужас новой волной накрывает Елену, сковывая ее тело студеными объятиями. Она видит в зеркале лицо своего сына, искаженное страхом и болью. Сердце разрывается от бессилия и отчаяния.
«Я не сломлюсь, не жди, яга проклятая! – кричит она, сражаясь с собственным страхом. – Смогу уберечь своего сына от твоего проклятья, а тебя навек изведу!»
Елена произносит эти слова как заклинание и с решимостью делает шаг вперед, к зеркалу, – навстречу злу, несущему смерть…
Глава 5
Тучи над Москвой сгустились,
Власть бояре ощутили.
Шуйский с Бельским затаились,
Глинских оба не возлюбили.
Елена путь им преграждает,
Князей к трону не пускает!
На заседании Боярской думы Михаил Глинский огласил решение великой княгини о выдвижении двух кандидатур на посты главных советников при малолетнем Иоанне IV – своей и Ивана Телепнева-Оболенского. Этим заявлением Елена Глинская официально закрепила свое ближайшее окружение и определила главных помощников в управлении государством.
По Треугольной палате прокатилась волна возмущения. Столь непредвиденное решение вызвало бурю негодования среди бояр, которые обрушили на правительницу ненавистные взгляды. Многие знатные бояре убежденно считали, что право единолично влиять на государственные дела должно принадлежать именно им, представителям самых родовитых семейств.
Особенно болезненно эту ситуацию восприняли князь Василий Шуйский и боярин Семен Бельский, чье положение при дворе в последнее время заметно пошатнулось. Этих высокородных дворян возмутил сам факт рассмотрения двух кандидатур. Они опасались затяжной борьбы за власть, которая могла привести к расколу в правящих кругах. Кроме того, ни Глинский, ни Телепнев-Оболенский не могли сравниться с родовитыми московскими боярами по древности рода и богатству.
Возмущение нарастало. Бояре перешептывались между собой, бросали настороженные взгляды то на Глинского, то на Телепнева-Оболенского. Некоторые уже начинали втайне обдумывать, чью сторону занять в грядущем противостоянии, другие задумывались о том, чтобы выдвинуть свою кандидатуру.
Ситуация накалилась до предела. В воздухе повисло напряжение. Казалось, еще немного, и Боярская дума превратится в поле боя.
Михаил Глинский чувствовал, как тяжелая атмосфера давит на него, но старался сохранять внешнее спокойствие. Его взгляд, холодный и решительный, медленно скользил по лицам присутствующих, будто предупреждая: «Тот, кто поддержит моего соперника, станет моим врагом». А сторонники Телепнева, в свою очередь, обменивались многозначительными взглядами: «Время покажет, кто достоин высшей власти».
Елена Глинская находилась в своих покоях, откуда наблюдала за происходящим в Треугольной палате через специальное окошко, занавешенное тонкой тканью, чтобы ее не могли увидеть. Ей, как женщине, не позволялось открыто присутствовать на заседаниях, но она нашла способ находиться в курсе всех решений и влиять на них, оставаясь при этом за кулисами.
Окошко, искусно замаскированное под один из многочисленных резных узоров, было выполнено мастером-стеклоделом из тонкого муранского стекла, которое практически сливалось с каменной кладкой, если не знать, куда именно смотреть. Окошко бесшумно открывалось и закрывалось с помощью специальной задвижки в виде резного деревянного бруска. Когда Елена хотела остаться незамеченной, она просто закрывала его, и тогда стена выглядела совершенно целостной. Бояре, привыкшие к сложной системе помещений Кремлевского дворца, просто не обращали внимания на этот участок стены, считая его частью декоративной отделки.
Великая княгиня с удовлетворением отметила, как искусно ей удалось столкнуть двух самых влиятельных претендентов: предложив сразу две кандидатуры, она не только ослабила свое прямое влияние на принятие окончательного решения, но и спровоцировала их на противостояние друг с другом. Теперь каждый из претендентов будет стремиться доказать свою незаменимость, что позволит ей манипулировать ими обоими. Более того, их конкуренция поможет ей сохранить баланс власти, не позволяя ни одной из сторон возвыситься слишком сильно. Глинская знала: пока они будут бороться друг с другом за влияние и признание, реальная власть останется в ее руках, а она сможет использовать их соперничество, чтобы укрепить свое положение при малолетнем сыне.
В ответ на заявление Глинского раздался громкий голос князя Ивана Шуйского:
– Неужто мы станем слушать выскочек и чужеземцев? Где это видано, чтобы боярин без роду и племени решал судьбы державы? – его слова эхом прокатились по палате.
Василий Шуйский с одобрением посмотрел на брата.
Бояре начали подниматься со своих мест, переговариваясь между собой:
– Как можно доверять власть человеку без роду?
– Глинские – пришлые, не достойны сего доверия!
– А Телепнев – любодей правительницы, а не радетель за государство!
Елена Глинская побледнела, услышав такое в свой адрес, но постаралась совладать собой и сохранить спокойствие.
Телепнев-Оболенский сжал рукоять меча, готовый в любой момент отразить нападение.
Глинский почувствовал угрозу и громко произнес:
– Братья-бояре! Не забывайте, кто держит в руках истинную власть! Пока жив юный государь, правит его матушка – великая княгиня Елена Васильевна! А мы лишь верные ей слуги!
– Слуги, говоришь? – выступил вперед Иван Федорович – один из братьев Бельских, чей бунтарский дух не позволял ему долго хранить терпение. – Больше похоже, что ты и сей вот самый, – небрежно указал он на Телепнева-Оболенского, – желаете обратить Боярскую думу в свой притон!
Его брат Семен Федорович положил руку ему на плечо, призывая сдерживаться, но тот упрямо оттолкнул его руку.
Напряжение достигло предела. Некоторые бояре уже обнажили оружие, другие готовились последовать их примеру. В воздухе запахло кровью и заговором.
Василий Шуйский, понимая, что ситуация выходит из-под контроля, топнул ногой.
– Довольно! – крикнул он и взглядом призвал Семена Федоровича утихомирить своего брата Ивана Бельского. – Созываю экстренное заседание через три недели после сороковин государя нашего Василия Ивановича. Ко времени сему все вы должны будете привести свои доводы и аргументы. А покуда толковать нечего – разойдись! – повелел он на правах председателя Думы.
Бояре неохотно начали расходиться, испепеляя друг друга ненавистными взглядами.
Михаил Глинский и Иван Телепнев-Оболенский поспешили к правительнице – совещаться, как им укрепить свои позиции перед предстоящим заседанием.
В зале остались только стражники и несколько дьяков, которые собирали разбросанные в пылу спора бумаги и оружие.
А над Москвой сгущались тучи, предвещая неспокойные времена.
Когда Василий Шуйский и Семен Бельский покидали Кремль, они лишь мельком взглянули друг на друга. Однако уже через час Василий Васильевич принимал Семена Федоровича в своем теремном дворце на Юрьевской улице.
Тяжелые занавеси в просторной, богато убранной горнице думного боярина Василия Шуйского, казалось, впитывали в себя последние лучи заходящего солнца. Комната погружалась в полумрак, и только отблески жара из огромной печи плясали на суровом лице старого князя. Василий Васильевич, согбенный годами и политическими бурями, сидел в кресле, взгляд его был устремлен в никуда, словно он пытался разглядеть в сумраке грядущие события.
Его лицо с резкими, будто выточенными чертами, дышало той суровой властностью, какая свойственна бывалым дельцам, не раз проверявшим на прочность свою удачу. Глаза у него были посажены глубоко, как у человека, привыкшего всматриваться в суть вещей; они пронизывали собеседника насквозь, ничего не оставляя незамеченным. В этих глазах читалась та особая проницательность, которая приходит лишь с годами, прожитыми среди интриг и заговоров. Высокий лоб, покрытый темными волосами с благородной проседью, говорил о многом: о пережитых невзгодах, о бессонных ночах, проведенных в думах о делах государственных. Густая борода, обрамлявшая лицо, придавала его облику ту необходимую строгость и весомость, какая приличествует человеку его положения.
– Ишь, как они вокруг трона вьются, словно мухи на мед! – прорычал князь, нарушая тишину, и голос его звучал хрипло и злобно, как скрежет металла. – Глинский да сей выбритый, на бабу похожий … как его… Телепнев-Оболенский! Совсем литовка ослепла, что ли? В двух шагах узреть не может, кто истинные слуги государевы, а кто – выскочки, лизоблюды!
В углу комнаты тенью притаился князь Семен Бельский. Высокий, сухопарый мужчина с аристократическими чертами лица и горделивой осанкой, он являл собой истинный образ русского дворянина. Темные, чуть тронутые сединой волосы его были аккуратно подстрижены, а небольшая клиновидная бородка оттеняла впалые щеки. В надменном взгляде серых глаз, пронзительно взиравших на окружающих, читалась та властная уверенность, которая свойственна людям, привыкшим повелевать.
Бледное лицо князя почти сливалось с полумраком, и лишь холодный блеск глаз выдавал его присутствие. Он медленно, крадущейся походкой приблизился к Шуйскому.
– Василий Васильевич, гневаться – дело последнее, когда дело касается власти, – прошипел Бельский, его голос был таким же холодным и расчетливым, как и взгляд. – Тут нужны не вопли, а разум и ухищрения. Елена Васильевна – вовсе не простушка. Окружила она себя сими временщиками единственно за тем, что страшится нас с тобой.
Шуйский резко вскинул голову, его глаза сверкнули яростью:
– Боится? Меня ли? Да я ж за сей престол кровь проливал, живота своего не щадя, когда она еще пеленки пачкала! Я – потомок суздальских князей! А кто такой сей Глинский, что он вообще собой представляет!
– Недостойно нам презирать врага, Василий Васильевич, – Бельский усмехнулся, но усмешка эта выглядела безрадостной и какой-то зловещей. – Глинский опытен и хитер, аки старый лис, и, что хуже всего, обладает влиянием на великую княгиню. А влияние, самому тебе известно, – есть власть.
Шуйский тяжело вздохнул, его плечи поникли. Он прекрасно понимал, о чем говорит Бельский, ведь сам нередко прибегал к подобным уловкам.
– Что ты предлагаешь, Семен Федорович? – спросил устало.
Бельский медленно, бесшумно приблизился к печи, и огонь, осветивший его лицо, подчеркнул тонкие губы и острый подбородок. В этот момент он выглядел воплощением хитрости и коварства.
– Нам должно убедить великую княгиню, что сей выбор опасен для нее самой, – произнес он, глядя прямо в огонь. – Убедить не словами, а деяниями. Приневолить ее засомневаться в преданности сих выскочек. Посеять зерно раздора, что прорастет и отравит их союз.
– И как ты оное дело себе представляешь? – нахмурился Шуйский.
– У всякого человека есть уязвимое место, Василий Васильевич, – Бельский повернулся к нему, и в глазах его вспыхнул недобрый огонек. – У всякого… Даже у Елены Васильевны. Надлежит лишь отыскать его и в дело толковое обратить.
Наступила тишина, которую нарушало только легкое потрескивание дров в печи. Шуйский, не произнося ни слова, смотрел на Бельского тяжелым, испытующим взглядом, пытаясь разгадать его замысел. Он знал наверняка, что этот человек готов пойти на все, даже на самые низкие поступки, чтобы достичь поставленной цели. И это его сейчас не на шутку пугало. Однако, с другой стороны, он понимал, что другого пути изменить ситуацию в свою пользу у них нет.
– Хорошо, – наконец произнес Шуйский твердым голосом, несмотря на усталость, подпитываемую изо дня в день болезнью. – Я согласен. Но ежели, Семен Федорович, не отыщем чего убедительного супротив регентши, головы полетят у обоих.
– Риск, Василий Васильевич, – занятие благородное, сколько же раз на ратном поле к нему прибегали в минувшие времена! – усмехнулся Бельский.
– Что правда, то правда, друг мой, Семен Федорович…
Они обменялись взглядами, в которых читалось взаимное недоверие. Оба предвкушали новую бурю политических интриг и кровавых распрей. В этот момент они походили на двух волков, загнанных в угол, но готовых на все, чтобы выжить и сохранить свое место у престола Московского великокняжества. Борьба за власть только начиналась, и ставки в этой напряженной игре были очень высоки. Елена Глинская подозревала, но не знала наверняка, какую опасность представляют эти двое властолюбивых и амбициозных людей. Она полагалась на преданность своих приближенных, но в то же время с тревогой наблюдала, как вокруг нее сплетается сеть лжи и предательства, готовая в любой момент задушить ее, вырвать из рук скипетр.
Ночь опустилась на Москву, окутав ее не только тьмой, но и зловещей тишиной. В этой тишине зарождались планы и замыслы, способные изменить судьбу русского государства. И в этой тишине два боярина, движимые ненавистью и стремлением к власти, готовились к решающей схватке за трон.
Василий Шуйский, потомок суздальских князей, прожил сложную жизнь. Он прошел путь от новгородского воеводы до одного из самых влиятельных вельмож Москвы. На этом пути ему пришлось столкнуться с множеством испытаний и трудностей. На его совести лежала кровь, а руки запятнаны политическими интригами. За плечами Шуйского стояли годы интриг, заговоров и предательств. Он, умудренный многолетним опытом, умел ждать, терпеливо вынашивая свои планы в тишине и выжидая подходящий момент для удара.
Семен Бельский, нелюбимый родственник покойного государя, отличался холодным и расчетливым характером. Каждое его слово было тщательно продумано, а каждый шаг – просчитан до мелочей. Он не любил рисковать, предпочитая действовать исподтишка, искусно плел интриги и распускал слухи. Семен Бельский умело манипулировал людьми, играя на их слабостях и страхах.
Оба думных боярина, Шуйский и Бельский, ясно осознавали, что выдвижение Глинского и Телепнева-Оболенского на посты главных советников фактически лишает их возможности участвовать в управлении государственными делами. Это означало и то, что их заветные мечты о великокняжеском престоле становятся все более несбыточными. Каждый из них, втайне от другого, надеялся когда-нибудь занять трон, но на их пути стояли Елена Глинская и ее приближенные.
– Как же посчастливилось сему Глинскому, сему Телепневу! – проворчал Шуйский, его голос звучал приглушенно, словно эхо в пустом колодце. – Сии выскочки возомнили себя вершителями судеб! А литовка ослеплена своим любодеем и не зрит, к какой пропасти они, окаянные, державу подводят!
– Ослеплена? – презрительно хмыкнул Бельский. – Или то искусно задуманный замысел? Ведь не безумцы они, Василий Васильевич, а хорошо разумеют, какую угрозу мы для них представляем. Потому и тщатся нас, старую гвардию, отвадить, лишить влияния при дворе.
В этих словах сквозил гнев вперемешку со страхом. Страхом потерять то, что они считали своим по праву рождения – власть. В глубине души каждый из них считал себя достойным большего, нежели казенного жалованья в Боярской думе.
– Значит, предлагаешь терпеливо ждать, покуда сии лисы друг другу глотки не перегрызут? – спросил Василий Шуйский. – Покуда они окончательно казну не истощат и Русь не погубят?
– Терпение, Василий Васильевич, – Бельский вздохнул, его широкие плечи поникли. – Открыто восстать ныне – все равно что в петлю лезть. Елена сильна, у нее поборников немало. Надобно нам ныне поступать лукаво, с ухищрением.
– Поясни!
– А что, ежели мы толкнем их на погибель своими же руками? Подстроим так, дабы сама великая княгиня от них отвернулась, дабы народ поднялся против их правления? – в голосе Бельского прозвучала зловещая нотка, которая не укрылась от внимания Шуйского. – Есть и иной путь.
– Говори, какой!
– Великий князь литовский Сигизмунд издавна вожделеет северские земли, ищет и ждет помощи, обещает богатые поместья пожаловать тому, кто с ним соединится…
– Ай, умолкни, бога ради, Семен Федорович! Уж больно ты распалился. Побежишь, когда под ногами земля воспламенится. Мало тебе братьев наших родных, коих литовка голодом в темнице изведет? Не торопись, дружище, не искушай судьбу, ибо жестока она, зараза такая, никого не пощадит, не помилует…
Старый боярин умолк, призадумался. Потом посмотрел в окно, на заснеженные крыши Москвы, и представил себя на троне – величественным и могущественным.
– Одно заруби себе на носу, Семен Федорович: отныне никаких тайн и недоговорок меж нами, – сказал он вдруг.
Бельский кивнул, показывая, что согласен с условием Шуйского, хотя ни один из них не собирался его выполнять.
– В единстве наша сила, Василий Васильевич. Вместе мы низложим Глинскую и ее прихвостней! – ответил Бельский, но в глубине его глаз таилась другая мысль: после свержения Елены Глинской и ее приближенных останется только один победитель, и этим победителем станет он – Семен Федорович Бельский!
Оба боярина хорошо понимали, что отступать уже поздно – запущенный механизм невозможно остановить. Вместе они совершат дворцовый переворот, но в разгар ожесточенной схватки каждый из них позаботится о том, чтобы один уступил место другому.
Однако судьба, как известно, полна сюрпризов, и то, что казалось неизбежным, могло принять самый непредсказуемый оборот.
