Александр Николаевич Степанов
Семья Звонаревых. Том 1
Народ дружно потянулся в зал заседаний, – перерыв окончился. Направился туда и Иван Герасимович, по пути тихо беседуя с Олей. Краснушкин прошёл вперёд, и, пользуясь этим, Блохин спросил:
– Иван Герасимович, может, это и нельзя – тогда простите, а если можно, то адресок… А? Хотелось бы увидеться, потолковать. Я – здесь, на военном заводе.
– Да? – живо обернулся к нему Иван Герасимович. Но разговаривать было трудно, они подходили к дверям. Вокруг толпился народ.
– Ну, вы потолкуйте, а я пойду, – сказала Оля, прощаясь с Иваном Герасимовичем, который вместе с Блохиным направился к своим местам.
После перерыва суд перешёл к постатейному разбору обвинений. Начали со Стесселя. Молодой прокурор, генерал-лейтенант, обратился к Стесселю:
– Прошу вас, ваше превосходительство, объяснить, почему при наличии продовольствия в крепости более чем на два месяца вы доносили его величеству об остром его недостатке в осаждённой крепости?
– Всё это выдумки генерала Смирнова. Продовольствия было всего на два-три дня, – возмущался Стессель.
Поднимается Смирнов, извлекает какую-то бумажку из своей папки и читает по ней:
– «На двадцатое декабря муки пшеничной имелось шестьдесят тысяч пудов, чего бы хватило по крайней мере на два с половиной месяца для гарнизона в двадцать пять тысяч человек». Под бумажкой подпись крепостного интенданта, а вот акт приёма японцами большого количества разного продовольствия, в том числе пятидесяти тысяч пудов пшеничной муки, – протягивает Смирнов другую бумажку председателю суда.
Прокурор внимательно рассматривает обе бумажки и удовлетворенно заключает:
– Можно считать доказанным факт наличия в крепости продовольствия на двадцать пять тысяч человек.
Стессель с места пытается опровергнуть это, но его призывают к порядку.
– Суд переходит к следующему вопросу – обеспечению гарнизона боеприпасами, – заявляет председатель суда. – По отчёту командира Квантунской крепостной артиллерии, подтверждённому данными японского командования, японцам было сдано свыше двухсот тысяч артиллерийских снарядов, более миллиона ружейных патронов, сотни пудов взрывчатки…
Смирнов добавляет с места:
– Сюда надо приплюсовать ещё свыше сорока тысяч снарядов, которые артиллеристы успели уничтожить в последнюю минуту.
В публике раздались одобрительные возгласы: «Молодцы артиллеристы!» Председатель звонит. Когда наступает тишина, Смирнов продолжает:
– Уничтоженные снаряды были самые ценные, крупных калибров. Вот данные на девятнадцатое декабря, за пять дней до капитуляции. – Генерал вынимает бумагу и зачитывает: – Всего снарядов двести шестьдесят тысяч, из них тяжёлых тридцать семь тысяч, а японцы показывают, что они получили всего шестьдесят снарядов крупных калибров и многие из них негодные. Из шестисот тридцати орудий, имевшихся в крепости на девятнадцатое декабря, они получили всего триста десять орудий, остальные были уничтожены артиллеристами… в том числе все орудия крупных калибров.
В зале сильный шум: «Браво, артиллеристы!» Аплодисменты. Звонок председателя. Смирнов продолжает свои разоблачения:
– Ружейных патронов около пяти миллионов. Значит, войсками было уничтожено свыше четырёх миллионов патронов. Их выбросили в море уже после подписания капитуляции. Из тридцати пяти тысяч винтовок, бывших в крепости на девятнадцатое декабря, сдана японцам двадцать одна тысяча, остальные уничтожены и потоплены…
Весь красный, задыхаясь от волнения, Стессель вскакивает с места и кричит:
– Всё это уничтожено по моему приказанию!..
– Вопреки вашим приказаниям. Вы угрожали расстрелом тем, кто не хотел сдавать оружие врагу. Рискуя своей жизнью, солдаты и матросы уничтожали ружья, пушки, взрывчатку, – отчеканивает Смирнов.
В зале поднимается сильный шум возмущения, раздаются крики: «На виселицу Стесселя! Чего там дальше разбирать, и так ясно, что он предатель и изменник!» Звонка председателя совершенно не слышно. Тогда он снимает орла с зерцала, что означает закрытие заседания. Судья уходит, но людей из зала не выпускают. Когда, наконец, народ успокаивается, выходит секретарь суда и обращается к присутствующим в зале суда:
– Если такой шум будет продолжаться, вся публика будет удалена из зала и слушание дела продолжится при закрытых дверях.
– Секретничать хотите?! Под шумок вынести Стесселю оправдательный приговор! – в азарте кричит Варя. Звонарёв рукой зажимает ей рот.
– Если ты не можешь сдержать своего негодования, то мы вынуждены будем уйти отсюда, – предупреждает он Варю.
Судьи возвращаются в зал, занимают свои места. Заседание продолжается. Прокурор протирает свои очки и обращается к Смирнову:
– Прошу вас рассказать о вывозе продовольствия из Артура перед началом его блокады.
– По распоряжению Стесселя было вывезено в Маньчжурию несколько составов со снарядами и продовольствием, что, конечно, ослабило обороноспособность крепости…
Стессель вскакивает со своего места, размахивает руками и кричит:
– Ложь, всё это ложь! Не я отправлял снаряды и продовольствие, а мне было приказано это сделать наместником – адмиралом Алексеевым. Он виновен, а не я…
В зале снова шум, выкрики: «Алексееву место рядом со Стесселем!» Председатель звонит. Прокурор ждёт наступления тишины.
– Адмирал Алексеев категорически отрицает этот факт. У вас было предписание от наместника об отправке эшелонов?
– Приказание было отдано на словах, и я его выполнил, – объясняет Стессель.
Перекрёстный допрос помог выяснить поистине варварское отношение Стесселя к китайскому населению Порт-Артура. Он необоснованно обвинял китайцев в шпионаже, казнил их без суда и следствия, в то время как они оказывали защитникам крепости неоценимую помощь. По сути дела связь осаждённого Порт-Артура с внешним миром, и в частности с армией Куропаткина, поддерживалась благодаря китайцам, которые, рискуя жизнью, на утлых джонках умудрялись прорываться по морю к Чифу.
Не раз проникая в тыл к японцам, китайские разведчики указывали затем русским артиллеристам места расположений вражеских осадных батарей, особенно одиннадцатидюймовых гаубиц и мортир. Подавление огня этих батарей было вопросом жизни и смерти для крепости, так как все её форты и укрепления были рассчитаны только на снаряды шестидюймового калибра.
Большую помощь могли бы получить портартурцы и от китайских рыбаков, которые неоднократно предлагали организовать лов рыбы в районе крепости. Стессель, однако, остался верен себе. Он приказал уничтожить все лодки, принадлежавшие китайцам, и этим обрёк гарнизон и население Порт-Артура на голод.
Словом, Стессель и его приспешники сделали всё, чтобы восстановить китайцев против русской армии, и теперь не могли найти никакого оправдания своим действиям…
– Так. У меня вопросов больше нет. Виновность генерала Стесселя очевидна, – заканчивает прокурор.
Но тут поднимается председатель суда и обращается к Стесселю:
– Быть может, вы дадите объяснения по вопросам прокуратуры на следующем заседании суда?
– Конечно, я разоблачу все эти козни моих врагов и, прежде всего, генерала Смирнова, – резко отвечает Стессель.
– Суд не интересуется сейчас вашими личными отношениями с генералом Смирновым, – останавливает его председатель суда. – Ввиду позднего времени объявляю заседание суда закрытым.
Председатель суда снял орла с зерцала, и судьи удалились. Публика стала расходиться, громко обмениваясь впечатлениями о заседании.
Так медлительная и ржавая, как само царское самодержавие, судебная машина, скрипя и запинаясь на каждом шагу, сдвинулась с места после полуторагодичного предварительного следствия.
Варя с мужем заторопились домой, лишь на минуту подойдя поздороваться к Белому. Утомлённый генерал тоже спешил к себе в гостиницу отдохнуть.
– Я сюда больше не ходок! Предателей оправдают, а всю вину на русского солдата свалят, хотя только он один по-настоящему защищал Артур, – проговорил, уходя, Блохин.
Глава 14
Суд длился уже около месяца, но продолжительным словопрениям не было видно ни конца ни края. Стессель вызывал всё новых и новых свидетелей в свою защиту. Суд шёл ему навстречу, отказывая в вызове свидетелей обвинения.
Кое-кто из генералов-судей успел за это время благополучно умереть, двух стариков разбил паралич на почве переутомления, вызванного длительными судебными заседаниями. Состав суда приходилось пополнять новыми членами. Последние не были в курсе дела, и поэтому заседания приходилось назначать реже, чтобы дать возможность новым судьям ознакомиться с материалами предыдущих заседаний.
Звонарёвы, Борейко и Енджеевские ходили на заседания суда от случая к случаю. Публики было уже не так много, как раньше, но заинтересованные лица неизменно находились в зале суда.
В переднем ряду по-прежнему сидела Вера Алексеевна Стессель. За последнее время она сильно похудела и постарела: лицо покрылось сетью мелких морщин, в волосах прибавилось седины. Но с её тонких губ не сходила неприятная, злая улыбка, а глаза, обведённые синевой, смотрели на окружающих с нескрываемой ненавистью и презрением.
Около неё почти всё время стоял сын в парадной гвардейской форме с малиновым лацканом на расшитом серебром и золотом мундире. Поручик был очень похож на мать: такие же, как у неё, мелкие черты лица, тонкие губы. Молодой офицер предупредительно раскланивался со знакомыми и сообщал матери их имена. Руся в тяжёлом бархатном платье с длинным шлейфом и пышной причёской занимала место рядом со свекровью и почти беспрерывно утирала кружевным платком заплаканные глаза.
Однажды во время перерыва к Вере Алексеевне подошёл генерал Никитин[24]. Он, как всегда, был навеселе и оживленно заговорил с опальной генеральшей:
– По доброте своей Анатолий Михайлович в беду попал! Ну скажите, что ему стоило в Артуре перевешать всех своих врагов и, прежде всего, моряков? Не вышел Вирен[25] в море – на Казачьем плацу вздёрни! Не отдал Григорович[26]необходимый провиант – вздёрни и его! Некому было бы теперь против Анатолия Михайловича выступать. А сейчас даже этот щелкопёр Ножин[27], что писал пасквиль на Артур и артурцев, в трёх томах собрал всякие сплетни и грязь, и тот осмеливается обвинять Анатолия Михайловича бог знает в чём! В Артуре вздёрнуть его было плёвое дело. Никто о нём сегодня бы и не вспомнил!
– Вся беда в том, что Анатоль боялся разгневать Петербург, – с явным сожалением промолвила Вера Алексеевна.
– Выпил бы водочки или коньячку, и все страхи рассеялись бы как дым, – полупьяно бубнил Никитин, повышая постепенно голос. – Водка русскому человеку, кроме пользы, никогда ничего не приносила! А то всего боялся ваш Анатоль: моряков поприжать, Ножина вздёрнуть и на передовые позиции ездить. Пуще же всего боялся он вас самой, матушка Вера Алексеевна! И всё потому, что был трезвенник! Выпил бы стопку, не только на передовые форты поехал бы, а сам в атаку повёл стрелков. Да и дома почувствовал бы себя настоящим хозяином, а не бабьим прихвостнем.
Слушая его, Вера Алексеевна то бледнела, то краснела от стыда и возмущения. К громким словам Никитина уже прислушивались в зале. Многие не стесняясь высказывали свои нелестные замечания по адресу мадам Стессель и её собеседника. Наконец, молодой Стессель догадался пригласить генерала в буфет, на рюмку коньяку.
– Пойдем, Саша, пойдём! Будь умнее своего отца и помни: кто пьян да умён, два угодия в нём! Но пей – ума не пропивай, знай меру, – громко поучал молодого офицера Никитин.
– Какой ужас! – закрыла лицо рукой Вера Алексеевна. – Бывал у нас в доме, считался лучшим другом мужа, а теперь не стесняется публично поносить его. За что такое тяжкое наказание?
В это время в зал ввели под руки совсем уже одряхлевшего Надеина[28]. Он был в мундире, увешанном звёздами, лентами и крестами. При каждом шаге его голова тряслась от слабости, подгибались ноги. С трудом два адъютанта довели его до предназначенного ему кресла. Отдуваясь, как после тяжкой работы, старик вытер платком лоб и шею и огляделся вокруг. Заметив жену Стесселя, он попытался встать, неуклюже поклонился ей и зашамкал во всеуслышание:
– Покарал гошподь бог Анатолия Михайловича за великую его гордыню! Шовсем забыл он в Артуре о своём меньшом брате-страстотерпце – рушком шолдатике. Ни ражу не побывал на фортах и передовых линиях. Гошподь-то всё видит, да не скоро скажет. Весь народ ополчился против Анатолия Михайловича. Не миновать ему теперь шмертной кажни жа ждачу Артура. Принял бы он перед шмертью чин ангельский, поштригся в монахи и в раю успокоился бы перед ликом всевышнего шудьи.
– Господь с вами, Митрофан Александрович, да за что же казнить Анатолия? – напугано всплеснула руками Вера Алексеевна.
– За вше его великие прегрешения, за великую гордыню его перед народом, – наставительно проговорил генерал. – Царь Пётр ему наверняка отрубил бы голову.
Мадам Стессель зарыдала.
– Плачь, плачь, матушка, слежами горе выходит! – утешал её Надеин.
Руся побежала за водой. Возвращаясь, она увидела, как в зал входили Звонарёвы, и сообщила об этом Вере Алексеевне.
– Позови ко мне Варю и её мужа, – попросила та. – Он ведь свидетель по делу и показывает против Анатолия Михайловича. Мне обязательно нужно с ними поговорить.
Руся направилась к сестре, сидевшей в глубине зала. Пробираться туда было нелегко. Варя встретила сестру без всякой радости и, выслушав просьбу её свекрови, уже хотела ответить отказом, когда увидела, что к ней идёт сама Вера Алексеевна. Избежать встречи было уже невозможно. Скрепя сердце Варя подошла к генеральше.
– Милая Варенька! Если бы ты знала, как ты возмужала и похорошела, – запела Вера Алексеевна, заключая Звонарёву в свои объятия. – С твоей стороны просто нехорошо забывать нас.
– Я учусь в медицинском институте и очень занята, – сухо ответила Варя, освобождаясь от объятий.
– Приходи в первый ряд, мне надо поговорить с тобой и твоим мужем, – настаивала Стессель.
– Я здесь со знакомыми, и мне неудобно их покидать, – отказалась Варя.
– Вижу. Это, кажется, мосье Борейко, а с ним бывшие учительницы из Пушкинской школы. Они даже не хотят со мной поздороваться, – презрительно скривила губы генеральша.
– Насколько я знаю, в Артуре вы не водили с ними знакомства, – колко напомнила Варя.
– Все, кто был в Артуре, теперь отворачиваются от нас, а тогда заискивали и лебезили перед нами, – вздохнула Вера Алексеевна.
– Учительницы никогда ни перед кем не лебезили, – резко возразила Варя.
– Ты по-прежнему дерзка, Варя! Чувствуется тлетворное влияние всё этих же, с позволения сказать, учительниц, – недовольно поморщилась генеральша.
– Что вам от меня надо? – раздраженно спросила Варя.
– Прежде всего, чтобы ты была вежлива со старшими… – начала было Стессель, но, заметив, что Варя готова уйти, генеральша остановила её. – Подожди, Варя! У меня важное дело!
– Говорите же! – нетерпеливо вырвалось у Вари.
– Варенька, – заискивающе взглянула на неё Вера Алексеевна. – Попроси отца не выступать против Анатолия Михайловича. Его «Отчёт о деятельности Квантунской крепостной артиллерии» подводит мужа прямо под виселицу. Анатоль так говорит: «Белый своим отчётом накинул мне петлю на шею…»
– Отец написал только то, что было в действительности, – сухо сказала Варя.
– Ах, боже, там же написаны ужасные вещи! – закатила глаза генеральша. – Твой отец утверждает, что в момент сдачи крепости боеприпасов было вполне достаточно. Пусть он скажет, что это были наполовину негодные снаряды или что к ним не было пушек…
– Отец этого никогда не скажет! Ещё что?
– Пусть твой муж тоже не выступает против Анатолия. Он столько раз обедал и ужинал у нас, пусть хотя это вспомнит, – совсем уже плаксиво проговорила Вера Алексеевна.
– Мой муж будет говорить только правду, а отцу я даже не считаю возможным передать вашу просьбу, – ответила Варя и решительно отошла от генеральши.
– Ты бессердечная и неблагодарная девчонка, и бог когда-нибудь покарает тебя за это! – кликушески бросила ей вдогонку Стессель.
Подойдя к своим, Варя с возмущением передала просьбу Веры Алексеевны.
– Шкодить в Артуре не боялась, а теперь отвечать не хватает храбрости, – негодующе пробасил Борейко.
– Мелкие, подлые, трусливые людишки, – брезгливо сказала Ольга Семёновна.
Вскоре судебное заседание возобновилось. Начался допрос Стесселя по поводу военного совета шестнадцатого декабря тысяча девятьсот четвертого года, на котором рассматривался вопрос о сдаче крепости японцам. Генерал не признал себя виновным в предъявленном ему обвинении. Держался он то дерзко до наглости, то начинал трусить и что-то невнятно бормотал себе под нос. Перемены в его облике были поистине разительными. Если минуту назад он, выпятив грудь, отвечал на вопросы зычным командирским голосом, то в следующую минуту, когда его, уличая во лжи, припирали к стенке, – он сразу скисал.
– Индейский петух! – метко назвала его Ольга.
– Породистый, но глупый жеребец! – добавил Енджеевский.
На них зашикали соседи.
Судебная процедура почти перестала привлекать публику. Председатель суда всё время отклонял вопросы обвинения, что было явно на руку Стесселю. Стоило бывшему генералу чуть замяться с ответом, как предсдатель объявлял вопрос несущественным для дела.
– Выгораживают Стесселя, как только могут! – возмущался Борейко.
– А ты надеялся на другое? – спрашивал с усмешкой Енджеевский.
Рядом со Стесселем сидели Фок и Рейс. Они внимательно прислушивались к тому, что говорил их бывший начальник. Смирнов же, покручивая седенькие усы или пощипывая эспаньолку, рассматривал какую-то бумажку.
После двухчасового заседания председатель суда объявил очередной перерыв на десять минут. Все хлынули из зала.
В вестибюле к Звонарёву подошёл молодой Стессель и ещё раз просил его повлиять на Белого, чтобы тот смягчил обвинения против Стесселя. Но инженер категорически отверг эти домогательства.
– Вы же сами слышали в «Европе», каково мнение по этому поводу Василия Фёдоровича, – напомнил он. – Все попытки Раисы Васильевны остались тогда безуспешными, и, по-моему, не стоит их и возобновлять.
– Ну а вы, Сергей Владимирович? Неужели вы как один из свидетелей обвинения не проявите максимум доброжелательности к своему бывшему начальнику, который так по-дружески относился к вам в Артуре, – наседал поручик Стессель.
– Я буду давать показания по чести и совести, кривить душой не собираюсь и преступления, чьи бы они ни были, прикрывать не стану, – резко ответил Звонарёв.
В буфете Звонарёвы увидели Белого. Генерал пил сельтерскую воду и о чём-то оживлённо говорил с обступившими его бывшими артурцами-артиллеристами.
– Костяк обороны всякой современной крепости составляют фортификационные сооружения и артиллерия, а мышцы – пехота. Штаб и инженерные войска играют роль мозга и нервов, – объяснял Белый.
– А моряки? – спросил кто-то.
– Это, несомненно, аппендицит в организме береговой крепости, – вмешался подошедший Никитин. – Толку от них никакого, зато неприятностей бездна.
– Не согласен, – возразил Белый. – Я отвожу морякам почетную роль кулаков, действующих на расстоянии от крепости. Моряки прекрасно показали себя на суше и геройски действовали на море. Вся беда их в том, что ими в Артуре руководили такие бездарные начальники, как старки, витгефты и прочие горе-вояки.
– Спасибо, Василий Фёдорович, что вы всегда заступаетесь за нас, многогрешных «самотопов», как именует нас пресса, – поблагодарил Белого адмирал Григорович.
Белый крепко пожал руку адмирала.
– Как бывший начальник Квантунской артиллерии всегда с чувством огромного уважения вспоминаю о блестящих действиях подчинённых мне тогда моряков-артиллеристов, – сказал он почтительно. – Офицеры и матросы заслужили общее восхищение своей точной, меткой и выдержанной стрельбой, а главное – умением необычайно быстро ориентироваться в совершенно им незнакомой обстановке сухопутного крепостного боя.
– К сожалению, лишь отдельные сухопутные начальники обладают столь здравым взглядом на вещи, – огорченно вздохнул Григорович. – Большинство злорадно поддакивает злобному улюлюканью нашей печати… А она вот уже третий год подряд обливает моряков грязными помоями.
– Вспомните надпись на медали за японскую войну: «Да вознесет вас господь в своё время!» Я твёрдо верю, что пройдут года, десятилетия, полвека, но найдётся человек, который правдиво и беспристрастно расскажет русскому народу о героической порт-артурской эпопее. И тогда наши потомки с гордостью будут вспоминать об артурских моряках и армейцах и с благоговением произносить их имена, – взволнованно проговорил Белый.
– Вы правы, Василий Фёдорович! – подтвердил Григорович. – Время – лучший судья. Оно судит беспристрастно и нелицемерно, каждому воздавая по его делам.
Звонок возвестил о конце перерыва. Все стали расходиться: кто в зал заседания, кто в свидетельскую комнату, а кто и домой. В числе их были Звонарёвы и Борейко.
