Александр Петрович Игумнов
Осколки памяти
Садыков хитровато посмотрел на командира и подумал: «Пусть поплачется немного, совесть свою успокоит». Так было всегда перед смотром: лейтенант выбивал душу из Самошвили, а Кацо испытывал лейтенантские нервы. И, в конце концов, к обоюдному удовольствию, Кацо очутится на кухне, а взвод получит призовое место.
Садыков ковырнул носком сапога песок и, сделав серьёзную мину, сказал, как отрезал:
– Прятать надо… не впервой, командир.
Но, видно, не с той ноги встал сегодня лейтенант или что-то не поделил с невестой вчерашним вечером, только вдруг не на шутку взъерепенился:
– Сколько можно прятать! Как смотр – все до ниточки выкладываются, а Кацо на кухне с ложкой надрывается! Нет, хватит! Распустил я вас! В этот раз он в первом ряду маршировать будет, а ты, сержант, на пару с дружком двое суток здесь топать будешь. Это я говорю тебе, лейтенант Кудрин!
Он зло затянулся дымом сигареты и швырнул окурок на землю, вдавил его каблуком и сердито добавил:
– «Прятать надо!» Я вам спрячу…
Садыков, переминаясь с ноги на ногу, согласно кивал головой, бросая огненные взгляды на примостившегося на снарядном ящике грузина, наученного прошлым опытом и спокойно ждавшего решения командира в свою пользу.
– Что мотаешь котелком, сержант? Строй взвод. Как говорится, труд облагораживает обезьяну.
– Лейтенанта Кудрина срочно к комбату! Приказали явиться немедленно. Занятия строевой отставить, всем отдыхать, – раздался голос военфельдшера.
Кудрин насмешливо посмотрел на него:
– Матвеев? Насчёт вызова я понял, а насчёт отдыха…сам придумал или Садыков подсказал?
– Никому я не подсказывал, – возмутился сержант. – Мир сошёлся на Садыкове. Кацо плохо ходит – я виноват, Ларин на занятиях заснул – опять Садыков не усмотрел, Неделин письма матери редко пишет – снова я не проконтролировал. Да я этого фельдшера с подъёма не видел!
– Не ворчи, сержант. На то ты и младший командир, чтоб за всё отвечать. С меня тоже есть, кому спрашивать.
– Прав тот, у кого больше прав, командир. Я бы по-другому сделал.
– Погоди, Садыков, потом доскажешь. Так что ещё комбат сказал?
– Комбат так и сказал: лейтенанта ко мне, а взводу немедленно отдыхать.
– Отдыхать, да ещё немедленно! Ладно, Матвеев, доберусь я до тебя, тоже в санчасти окопался. Хороши, ничего не скажешь. Садыков! Веди людей на отдых. Смотрите, как надо «кругом» команду выполнять, показываю последний раз…
– Раз-два-три, он чётко повернулся кругом. – На ковер шагом… марш! Кацо! Что ковыряешь в зубах? Учись, пока я жив!
– Ну, всё, – облегчённо вздохнул Самошвили, украдкой помахав рукой вслед лейтенанту, заискивающе взглянул на сержанта. – Пошли, Рустам, отдыхать, банка сгущенки ставлю благодарность. Сейчас съедим?
– Не подлизывайся со своей сгущёнкой. Верно командир сказал – «обжора ты кутаисская». Не меня, медицину благодари и своего грузинского бога за отсрочку. Вернётся лейтенант – и сидальное место слипнется от сгущенки. Заело его не на шутку, а уж если он сказал, пиши, пропало – слово сдержит, сами знаете.
– Ха-ха, будь спок, Рустамчик. Если срочно, да ещё усатый вызвал – смотра не будет. Это я тебе говорю – рядовой Самошвили!
– А ведь правда, ребята, что-то затевается. Утром комбат к летунам ездил, и афганцев Ахмата с Хасаном вызвали. Не придётся нам сегодня поспать – чует моё сердце-вещун, – проронил, обращаясь ко всем, низкорослый Матвеев.
– Ну ладно, по мне лучше ночку не спать, чем на плацу шагать. Тебе, медицина, сердце насчёт доппойка ничего не вещует? – осведомился сержант у военфельдшера.
– Поживём – увидим, может, и дадут.
– Сказал слепой. Тоже мне, в верхах крутишься, а меньше Самошвили знаешь. Кацо, как насчет пайка? – миролюбиво спросил друга Садыков.
– Будет, будет, Рустам, верь моему слову. Пошли, сгущёнка есть.
– Тут ты, Кацо, дока, верные прогнозы выдаёшь. Пошли уничтожать твои запасы. Придёт лейтенант, сам всё объяснит. Стройся, ребята.
* * *
Лейтенант Кудрин неторопливо подошёл к небольшому модулю, где находился штаб батальона. Взвинченное, возбуждённое настроение исчезло, сменилось нетерпеливым ожиданием предстоящего дела. Ещё утром он заметил суету штабных работников – проскочил «уазик» в сторону аэродрома, прибыл начальник разведки майор Быстров со своими подчинёнными Ахматом и Хасаном – работниками «хада». Солдатский телефон сработал безотказно: что-то затевается. И теперь он радовался, что не придётся драть горло на плацу, выбивая дурь из Самошвили, не тянуться по стойке «смирно» перед кабульскими щеголями, одетыми с иголочки. В свои неполные двадцать три лейтенант Кудрин считался опытным командиром и ценился командованием. Полтора года службы здесь и успешное участие его взвода в десятке операций говорили сами за себя.
Кудрин украдкой взглянул на соседний модуль медсанчасти, надеясь краем глаза увидеть свою Олечку. Тут же пожалел, что позже получит заслуженный орден за прошлую операцию. А было бы неплохо заявиться к ней с медалью «За отвагу» и красной звёздочкой на груди. Знай, мол, наших. Вот бы удивилась канареечка. Стоп! Вчера вечером пропесочила за канареечку. И что ей не нравится эта птичка, ведь не вороной назвал же? Сегодня лебедушкой белокуренькой, пушистым одуванчиком назову, может быть, смилостивится, поцелует? Он потоптался на крылечке, ещё раз бросил взгляд на открытые окна санчасти и по-мальчишески заулыбался во весь рот. Она как будто ждала его у окна и приветливо помахала рукой. Лейтенант весь расцвёл, молодецки сдвинул панаму набекрень и шагнул в двери штаба батальона.
– Товарищ майор, лейтенант Кудрин по вашему приказанию прибыл, – доложил он моложавому командиру батальона майору Востротину.
– Всё казакуешь, лейтенант?
– Не понял вас?
– Говорю, в казаки-разбойники играешь? Чего напоказ чуб выставил?
– Виноват, исправлюсь, не заметил.
– Ты не заметил, а вот начальник разведки ещё через окно увидел. Как в штаб идти, обязательно на затылок панаму сдвигаешь. Травишь меня, что ли?
– У капитана Быстрова должность такая – всё замечать, товарищ майор, а вас травить – упаси Бог.
– Я так же думаю. Вероятно, лекарственный запах на тебя так влияет, лейтенант? Как магнитом тянет к санчасти. Уж не алкоголик ли ты?
– Командир!? Сказал, исправлюсь, и точка.
– Ну, раз лейтенант Кудрин сказал, то поверим. Как товарищи, поверим?
– Влюблённого, как и горбатого, только могила исправит, – подлил масла в огонь начштаба.
Но, видимо, командир исчерпал свой запас острословия и решил перейти к делу.
– Борис Сергеевич, повесьте карту на стену, – обратился он к начальнику разведки и, подождав, пока все успокоились, подошёл к карте. – Итак, лейтенант, ставлю вам боевую задачу. По данным нашей разведки, в ближайшие две ночи на Панджшер через Суруби должен прорываться крупный караван с оружием. Его конечная цель – отряд Ахмат-шаха Масуда. Знаком с ним?
– Личного знакомства не заводил, а заочно, кто его не знает, легендарная личность.
– После окончания срока перемирия его отряды активизировались, а сам Масуд отказался заключить дальнейший договор о мире и перерезал автомобильную дорогу северо-восточнее Чарикара. Правительственные войска загнали душманов в горы, и где-то в этом районе его командный пункт. Жарко сейчас там, – продолжил майор, – афганцы обратились за помощью к нам. Мы произвели несколько вертолётных десантов и блокировали их здесь, – он указал на красную зигзагообразную линию, охватившую горные склоны южнее и восточнее кишлаков.
– Если мы сумеем перехватить караван с оружием, то «духам» крышка. Я вам подробно объясняю ход операции для того, чтобы вы прониклись ответственностью за порученное задание… Капитан Малышев, ваш командир роты, остановил свой выбор на твоём взводе. Командование бригады не возражает.
– Поставленную задачу выполним, мои ребята не подведут!
– Хорошо. Капитан Быстров, подойдите к карте, вам слово.
Седеющий капитан соединил прямой линией две точки, обозначив их синим фломастером, а посередине поставил жирный красный крест.
– Заданный район – квадрат 43. Приблизительное место прорыва каравана – вот это ущелье. Крестиком я обозначил возможный перевалочный пункт. Мы захватили одного из адъютантов Масуда и с ним секретную депешу. Он просит оружие и боеприпасы. Вот эта линия – самый близкий путь от границы. Зная, что основные правительственные части Кабула и Джелалабада участвуют в операции, караван пойдет именно здесь, уверен в этом. Но всякое может случиться, поэтому перехватить и уничтожить караван необходимо в начале следования, иначе «духи» затеряются в «зелёнке». Вам, лейтенант, предстоит с помощью лётчиков произвести скрытную высадку именно в этом ущелье, притаиться, закопаться в землю, превратиться в камни, но выждать, не рассекретить себя, дождаться каравана и остановить его. Дело чрезвычайно важное, лейтенант, и, сами понимаете, опасное… Так вот, лейтенант, – после минутного молчания как-то буднично проговорил начальник разведки, – большую группу мы послать не можем – сразу засекут. Пройдут в другом месте и разобьются на мелкие группы. Охрана каравана такого масштаба состоит из 130–150 человек, что в несколько раз превышает количество ваших людей. Ввяжитесь в перестрелочный бой и, главное, отсеките их от границы. Через час-полтора мы десантируем весь батальон и захлопнем ловушку. В случае затяжного боя, по докладу подполковника Кузнецова, мы немедленно направим к вам по дороге вдоль перевала, усиленный танками артдивизион залпового огня. Учитывая горный рельеф, примерно через 6–8 часов «броня» будет в квадрате 43. Тебе, лейтенант остаётся сообщить лётчикам по рации свои точные координаты. Артиллерия и танки по твоей наводке перепашут каждый квадратный метр земли вокруг твоего взвода, не только «духов», но и сам караван разобьют вдребезги. У меня все. – Капитан свернул карту и протянул Кудрину. – Возьми, она полностью подготовлена.
Командир батальона майор Востротин отмерял шагами длину комнаты, поскрипывая новыми хромовыми сапогами. По привычке разгладил свои пышные усы тонкими, красивыми пальцами и, обращаясь только к Кудрину, произнёс:
– Олег, если придется туго… Ты только не обижайся, всё может быть… Объясни своим ребятам, что в когти к ним лучше не попадаться. На днях двоих наших в плен захватили. Ты знаешь, что они сделали? Нет, не убили, пальцем не тронули, перевязали и подлечили. И чисто хирургически ампутировали кисти рук, обработали культи, аккуратненько забинтовали и сказали: «Иди к своей маме, пусть она знает, что ждёт её второго сына, только мы ему не руки, а ноги отрежем. Всем русским скажи, со всеми так будет».
– Хорошо, командир, я расскажу ребятам, они правильно вас поймут.
– Вопросы, лейтенант?
– Время вылета?
– Вылет в 20.00, с лётчиками согласовано. Командовать десантированием и группой прикрытия будет сам заместитель командира полка по политической части подполковник Кузнецов.
Майор Востротин долгим внимательным взглядом посмотрел на Кудрина. Вспомнил себя таким же, на первый взгляд, сорвиголовой, который, тем не менее, успешно участвовал во главе десантной роты в операции по захвату замка Амина. Захотелось обнять этого смуглолицего, симпатичного парня, которого уже захватила и закрутила военная машина, загребая в свои жернова его судьбу и саму жизнь. Но майору было не до сантиментов. Он протянул руку Кудрину и, встряхнув её крепким мужским рукопожатием, добавил только три слова:
– Выполняйте, желаю удачи!
* * *
Девятнадцать тридцать. Термометр показывал 40 С в тени, а на припёке зашкаливал за отметку 70 С. Прикосновение к обшивке вертолёта обжигало руки, в кабине духота, как в сухой парилке. Но приказ командира в двадцать ноль-ноль поднять колеса в воздух отбрасывал на задний план бытовые неприятности. Начальник политотдела вертолётного полка подполковник Кузнецов осмотрел машину. Бортовой техник старший лейтенант Литвиненко, поставив стремянку на боковой блистер, протер влажной тряпкой переднее стекло, заляпанное кровяными каплями.
– Чистые, командир! Как девичьи слёзы, – весело крикнул он, еле умещаясь на прогибающейся под его весом лестнице.
Увидев командира, лётчик-штурман старший лейтенант Александр Шумцов кратко доложил:
– Блоки заряжены полностью, заправка полторы тонны, пулемёты в порядке.
Высокий и стройный, спортивного телосложения, начальник политического отдела вертолётного полка, родившийся в простой рабочей семье на Вологодчине, являл собой образ вежливого и грамотного человека, соединяющего в одном лице черты русского дворянина и советского интеллигента. Не тыкал, не хамил подчинённым, владел разносторонними знаниями, был дисциплинированным и требовательным офицером, не пил, никогда не курил. Служил личным примером безупречного поведения в нелёгких бытовых условиях Афганской войны. Быть может, именно эти неотмеченные в официальных характеристиках человеческие качества подполковника Кузнецова создали ему неоспоримый авторитет среди лётного и технического состава Бердического вертолётного полка, позволяли в отсутствие командира полка подполковника Томарева руководить боевыми действиями авиасоединения в ряде важных армейских операций. Между собой рядовые лётчики называли подполковника Павла Кузнецова сокращенно «Начпо», а не замполитом, что было, в свою очередь, данью уважения к лётному мастерству работника отдела «политвправления разгельдяйских мозгов лётчиков». Так, однажды в курилке шутливо общее мнение офицеров высказал «правак» подполковника Кузнецова Александр Шумцов. Он был прямой противоположностью своему командиру, обладателем различных взысканий в личном деле: самолюбивый, энергичный, совершенно не обладающий чувством лести и чинопочитания, с широкой творческой душой, умный, уравновешенный и смелый в воздухе, но максималист, а точнее, «махновец», на земле. «Своими окурками я весь Афган пробомбил, – любил хвастаться он, иногда для смеха грубовато добавлял: – Вчера килограмм «кишмишевки» (афганская самогонка) накатил, пришлось с воздуха облевать весь Кабул», – то ли шутил, то ли правду говорил «правак», а главное, во всеуслышание, не стесняясь начальства. Но, к чести его, в воздухе был всегда трезв, как стёклышко, и признавался командованием как лучший «бомбёр» полка. Именно его вертолёт, единственный в эскадрильи транспортников, был укомплектован спецоборудованием, которое позволяло лётчикам точнее выполнять целеуказания по бомбометанию, снимать на плёнку результаты до и после бомбово-штурмовых ударов самолётов и вертолётов по противнику. На вертолёте летали, сменяясь, четыре командира, из них двое заместители командира полка – подполковники П. Кузнецов и В. Полещенко, командир звена капитан В. Козлов и старший лётчик звена капитан В. Кроленко.
– Командиров у меня тьма, а я у них штурман на всех один. Вчера «Начпо» говорю: беречь моё здоровье надо, чаще наливать боевые сто грамм, а то скочурюсь, с кем летать будете? Молодец «Начпо», сам не пьёт, а коньячок налил, поговорили о том, о сём по душам, – не то правду говорил, не то хвастал в кругу близких друзей один из главных балагуров и разгельдяев полка, как его окрестил тот же подполковник Кузнецов.
Но, действительно, самые ответственные задания – бомбометание, целеуказание, высадка глубинных групп разведки, десантирование, поиск и проверка караванов вблизи Пакистанской границы, вывозка раненых и убитых советских солдат с горных вершин, каньонов и долин Гиндукуша выполняло звено самых опытных лётчиков, специально сформированном ещё в Союзе. Их заглаза называли «старичками», как в фильме «В бой идут одни старики». «Начпо» был «воьмёрочником» и, естественно, предпочитал летать в ранге командира вертолёта с лётчиками звена «старичков». Именно вертолёт МИ-8 в составе экипажа капитана Владимира Козлова и старшего лейтенанта Александра Шумцова официально указан в приказе Главкома В.В.С. СССР маршала А.Н. Ефимова, как первый из советской авиации, совершивший посадку в горных условиях на необозначенную площадку ночью в боевых условиях в районе города Митерлам и спасший от гибели около пятидесяти тяжелораненых советских воинов. Лично сам «Начпо» в сентябре 1983 года на полковом построении вручил своему «праваку» неофициальную награду – японский магнитофон, одобрительно похлопав по плечу своего штурмана.
– Тебе, Александр, ещё листок комсомольской славы, благодарственное письмо родителям и наградной на орден оформим. Молодец!
Две, казалось бы, противоположные натуры на земле, душевно были едины в воздухе, понимали без слов друг друга, что являлось самым важным фактором выживаемости экипажа вертолёта, танка, подводной лодки на любой войне. Им и предстояло в тот день и ночь решить общую с взводом лейтенанта Кудрина боевую задачу по захвату каравана с оружием в квадрате 43.
* * *
Группа десантников расположилась в тени ветвистых зелёных эвкалиптов, посаженных на краю аэродрома. Здесь проходила первая линия обороны аэродрома, были оборудованы огневые точки с постоянно дежурившими нарядами. Малейший подозрительный шорох в зелёнке взрывал ночную тишину огненной очередью, в которую вливался артиллерийский гром всей закольцованной системы охраны. В зелёных пятнистых маскхалатах, из кармашков которых торчали рожки запасных магазинов, а на поясных ремнях висели серые гранаты, десантники выглядели более суровыми и жёсткими, чем обычно. Грузин Самошвили, коверкая русский язык, травил анекдоты, лихорадочно дрыгал ногами, хватаясь за живот. Два афганца Ахмат и Хасан наблюдали за ним, и один другому со смехом переводил. Никто не перебивал грузина. Десантники лежали на примятой траве, потягивая дешёвые сигареты, перекидываясь короткими фразами.
– Эх, рвануть бы сейчас на «Метеоре» по Волге-матушке до самого Каспия!
– А я бы мороженого поел. Я за спор в «Пингвине» по кило за один присест отоваривал…
– Ну и как? Горло не болело?
– Нет. Чихота нападала да нос закладывало.
– Сегодня суббота по календарю?
– А, нам-то какая разница?
– Дома я бы на танцы пошёл. Диск-жокеем хотел заделаться, да в армию призвали…
– И правильносделали, человекомстанешь.
– А там я бы кем был?
– Козлом прыгающим.
– Скажешь ты, козлом прыгающим. Планы у меня были стоящие.
– А у нас всегда планы хоть куда, а на деле одна ерунда.
– Ну! Стихами заговорил. Сбренчи, Рустам, на дорожку что-нибудь стоящее.
Сержант Садыков вынул из чехла семиструнку, подкрутил барашки и, всей пятерней ударив по струнам, хрипловатым голосом под Высоцкого запел:
На братских могилах не ставят крестов,
И вдовы на них не рыдают,
К ним кто-то приносит букеты цветов,
И Вечный огонь зажигает…
– Здесь раньше вставала земля на дыбы, – подхватили Дектярев и Миша Ларин.
Подполковник Кузнецов взволнованно замер, слушая слова песни. Столь ясно прорезались в памяти шумные московские улицы восьмидесятого года. Он был в отпуске, угодил на московскую Олимпиаду и совершенно случайно проходил 25 июля по той улице… Кто-то снимал чьи-то похороны, потом он узнал – датчане. Из дома вынесли гроб, и он услышал чей-то шёпот: «Всех кинооператоров послали на Олимпиаду, а Высоцкого заграница снимает. Наши потом золотом заплатят за эти кадры. Ох уж эта простота – Россия!» Он протиснулся через толпу, увидел знакомые из кинореклам сумрачные лица знаменитых артистов, слёзы на глазах Михаила Ножкина. В осыпанном цветами гробу лежал действительно Владимир Высоцкий…
Десантники допели песню. Садыков последний раз провёл ладонью по струнам, прозвучал последний аккорд… Кузнецов встряхнулся и подошёл к группе солдат, окружавших Самошвили, прислушался к разговору, посмеиваясь, спросил:
– Кацо! Рассказываешь, как в прошлый раз немытым виноградом объелся? Надеюсь, сегодня не перебрал? Смотри, в воздухе и стульчик не поможет.
– А ведёрко? Ведёрко-то все равно есть, товарищ командир!
– Даст тебе Литвиненко ведёрко! Вылетишь в космос вместе со стульчиком и ведёрком в обнимку!
Грохнул взрыв смеха знавших историю о стульчике десантников. Афганец Ахмат оживлённо переводил последнюю фразу ухмыляющемуся товарищу. Любивший поесть, Кацо частенько «страдал животом». Сообразительный грузин смастерил удобный стульчик, на котором мог часами высиживать в туалете. В первую свою операцию он прихватил и стульчик, верно рассчитав, что ему он непременно пригодится в полёте. Разгневанный Литвиненко чуть было не выкинул в открытую дверь самого Самошвили вместе со стульчиком – так был возмущён независимой позой сидящего на своём стульчике грузина, но на его, Литвиненко, ведре. Теперь Кацо заранее высиживал положенное время в туалете, готовясь к предстоящим вылетам. Новый стульчик оставлял на базе, конфликтовать с Юрием он не хотел. Кузнецов поздоровался с афганцами.
– Опять вместе, Ахмат? А это кто?
– Хасан, работает со мной, стоящий парень. Да вы же его знаете! Помните операцию на Айлихеле, он тогда пулемёт подорвал?
– Да, такое не забывается… – «Начпо» протянул руку и второму, признав парня по зарубцованным меткам на лице, повернулся к Ахмату:
– Как дела, как жизнь, что новенького?
– Как вы говорите, русские? Дела как в Польше, тот и пан!
– Нахватался ты поговорок… Середину-то пропустил! Надо говорить: «у кого больше, тот и пан». Подскажи, Ахмат, где лейтенант Кудрин обретается?
– На соседнем вертолёте со своей ханум прощается.
На подкосе вертолёта, подальше от людских глаз, присела Оля Данилова, а на заднем колесе примостился лейтенант Кудрин. Девушка исподлобья взглянула на него, попыталась улыбнуться, задобрить его, но Кудрин отвёл глаза в сторону, отрицательно мотнул головой.
– Олежка! Что тебе стоит взять меня с собой? – с мольбой вновь заговорила она. – Я ведь не какая-нибудь мамина дочка… и стрелять меня Садыков научил…
– Нет, Оленька, нельзя, в сотый раз тебе говорю… Не женское дело по горам лазить.
– Тоже мне, знаток! Да вы без нас и Отечественную войну бы не выиграли. Задаёшься ты, милый. Не возьмёшь – пожалеешь.
– Тогда другое время было и война другая – народная.
– А здесь интернациональная, – протянула жалобно она.
– Вот я и говорю, сиди в санчасти и не рыпайся.
– Грубиян ты, Олежка, не буду с тобой разговаривать.
– Будешь, не каждый день на операцию провожаешь.
– Кудрявенький ты мой, возьми меня с собой и там, в горах далёких, назовёшь меня женой. Олежка, возьми, на руках буду носить!
– Что, и в ЗАГС понесёшь?
– Понесу, возьми…
– И на шею себе посадишь?
– Посажу…
– Не возьму!
– Ну почему?
– Нет возврата к матриархату, Оленька! Ты меня и в ЗАГС понесёшь, и на шею посадишь, домохозяйкой сделаешь, а потом… рожать заставишь?
– Фу, лейтенант Кудрин! Я тебе припомню твоё зубоскальство! Не возьмешь – замуж не пойду… За Кацо выйду, он давно ко мне присматривается.
– В тебя все мои ребята чуточку влюблены, я не ревнивый. А за меня пойдёшь! Ещё как пойдёшь, ласточка ты моя!
– Не подлизывайся, Олежка… Ну что тебе стоит?
– Нельзя, Ольга, Матвеев полетит, мы быстро вернёмся. Послушай лучше, как ребята поют! Самошвили, Садыков! Спойте что-нибудь весёлое на прощание.
Лукаво взглянув на влюбленную парочку, сержант ударил по струнам, а Кацо, откинув автомат и скинув с головы панаму, закрутился в лихом горском танце:
Если б я был султан, я б имел трёх жен!
И тройной красотой был бы окружён!
Но с другой стороны при таких делах…
Нужно мне их кормить… Ах, спаси Аллах!
Не очень плохо иметь три жены…
– Но очень плохо с другой стороны, – рявкнули с десяток глоток десантников.
Ольга рассмеялась, ласково взглянула на Кудрина, но вспомнила о своём споре, тут же надула губки и обратилась за помощью к подошедшему подполковнику Кузнецову:
– Товарищ подполковник! Как начальник политотдела посодействуйте, прикажите ему, чтобы он меня взял!
Не понявший сути их разговора, «начпо» неопределённо махнул головой и хмыкнул:
– Не имею такого права, Оля, это дело добровольное.
– Я ему и говорю, что сама хочу, а он мне: не возьму да не возьму… Прикажите вы ему, я же добровольно…
– Да куда взять-то приказать? Замуж, что ли? Странно, что он от такой девушки отказывается. Сейчас, Оля, я ему мозги пропесочу, – сквозь смех произнёс Кузнецов.
– Ну, вас, мужиков, вечно с этими шуточками! Товарищ подполковник, прикажите взять на операцию. Что вам стоит?
– Здесь, Оленька, япас, вотеслибызамуж…Серьёзно, говоришь? А если серьёзно, Ольга, мужское дело – воевать! Не спорь, попрощайтесь по-доброму, и благослови нас на удачу. Олег, нам пора.
Кудрин кивнул и демонстративно протянул ей руку. Она нехотя выдернула свою маленькую ладонь из его руки и прошептала:
– Я буду ждать, я люблю тебя!
«Начпо» резко повернулся к построившимся в две шеренги десантникам и буднично проговорил:
– Грузимся, ребята! Пятнадцать человек во главе с Садыковым на ведомый вертолёт к Ваканову, радист и фельдшер – на ведущий. Ахмат и Хасан, вы летите со мной и лейтенантом Кудриным.
* * *
Усман Алиханов неторопливо расчесал свою седую бороду, выдернул пару серебристых волосков и, дунув на них, долго следил слезящимися глазами, как они падали. Волоски затерялись в ворсе персидского ковра. Он нагнулся, пытаясь их найти, и чуть не упал от прилива крови, ударившей в голову, тоскливо подумал: «Постарел, Усман, постарел. Как эти волоски, затерялись мои годы в вихре бесплодной борьбы, – посмотрел в осколок зеркала и недовольно поморщился. – Да, годы ушли, был Усман-хан, теперь просто гражданин Алиханов, восьмидесятилетний старик, без дома, родных и близких… На склоне-то лет! О, Аллах! Верни на путь истинный моего единственного сына Ахмата, который предал дело отца, переметнулся к горлопанам Бабрака Кармаля. Верни мне всего на миг из всех моих жён одну только Лизу, ту весёлую русскую русалку, которая повстречалась мне в пору моей молодости. Прости мне, Всемогущий, если скажу правду, что любил её больше тебя».
Он опустил вскинутые в молитве руки, и горестно подумал: «Скоро и меня призовёт Всевышний, может, и встречусь на небесах с зарезанной Ибрагим-беком Лизой», – горько подумал он, тоскливо окидывая взглядом своё жилище. Вытащил баночку с жиром, смазал плешивую голову, аккуратно обмотал её белоснежной чалмой, надел дорогой, блестящий золотыми стежками халат. Опоясал себя старомодным русским кушаком и, вытащив из обыкновенного рюкзака хромовые сапоги индивидуального пошива, бережно натянул их на ноги. «Вот и собрался я в дорогу, – устало усмехнулся он, – в последнюю…» Три раза звонко хлопнул в ладоши. На пороге показался его бессменный адъютант, такой же старый и седой, Абдулла Кадар, с достоинством поклонился и застыл в ожидании.
– Абдулла, караван готов?
– Так точно. Прикажите выступать?
– Подожди, ещё не стемнело. А впрочем, прикажи Тур Мухамеду двигаться строго по маршруту, указанному мною, вперёд выслать разведку, я их догоню. Ты останься здесь.
– Но, мой господин!
– Мое слово – закон, Абдулла. Сотворим вечерний намаз и расстанемся. Чувствую, это будет последняя моя дорога.
– Не накликайте гнев Аллаха, он милостив.
– Решено, останешься здесь. Если я умру, найдёшь моё тело. Не перебивай! Найдешь моё тело, перевезёшь и похоронишь на родной земле. Помнишь скалу, с которой мы мальчишками прыгали в пропасть? Там небольшое плато и два крюка, за которые мы привязывались. Похоронишь меня там, я так хочу, Абдулла, такова моя последняя воля. Держи всё, что у меня есть, – он протянул слуге старинной работы кошель. – Здесь золото, после моей смерти раздашь бедным и сиротам. Это всё, что удалось мне скопить. А сейчас оставь меня, я хочу побыть один.
Абдулла дрожащими руками взял кошель, сунул за пазуху и, поклонившись, вышел из шатра. «Ты всю жизнь был рядом со мной, Абдулла, – подумал старик, ложась на пуховые подушки и закрывая глаза. – Теперь мы впервые расстаёмся, и быть может, навсегда, но так надо. Ты переживёшь меня и похоронишь, как следует, больше некому. Теперь можно смело сказать самому себе – жизнь прошла, Усман, и ты остался совсем, совсем один». Он перевернулся на другой бок и снова ушёл в воспоминания: «Умён был Амманулла-хан, вот единственный из правителей, который заслуживает уважения. Сарбары Аммануллы разгромили летучие отряды англичан, Афганистан стал свободным. Но не принял хан учения Кропоткина, стал создавать государство. Я увёл своих джигитов в Ферганскую долину. На пути встали красные аскеры и загнали нас в горы Туркестана, там и встретил я Лизу, бывшую княгиню, вдову убитого белого офицера, спас её от головорезов местного хана Ибрагим-бека и женился на ней. Это была единственная любимая моя жена. Были и потом жёны, и даже родился сын, но такой, как Лиза, больше я не встретил. Злой дух преследовал нас, Ибрагим-бек напал ночью, и все наши джигиты полегли под саблями его всадников, а я, весь израненный, спасся вдвоем с Абдуллой. Потом я узнал, что Лиза не покорилась Ибрагим-беку, и этот мясник зарезал её, как овцу, правда, и я поквитался с беком, предал его лютой смерти, посадил на кол…
В двадцать девятом либерал Амманулла был свергнут. Я поспешил на родину, где меня знали и уважали, собрал отряд и предложил новому хану установить анархию на всей афганской земле. В ответ он ехидно предложил мне должность евнуха в своём гареме. Я схватился за кинжал, но, как собака, пинком был выброшен из дворца. Этот сын шакала прижал мою сотню к границе русских и в долине реки Амударья разбил меня. Опять меня спас Абдулла, и много лет вдвоём мы скитались по свету.
Казалось, час пробил через сорок лет, и я благодарил Аллаха, что он продлил мою жизнь. Я поддержал принца Давуда, и в семьдесят третьем мы свергли короля, вынудили его отречься от престола и сослали в эмиграцию. Давуд жестоко обманул меня, он сохранил старую феодальную систему с привилегиями для аристократов, провозгласил республику, став её президентом. Всё так запуталось в грешном мире, я был в отчаянии. Один, без верных моих джигитов, я ворвался во дворец и потребовал объяснений. Давуд рассмеялся в ответ, вызвал охрану, меня обезоружили, посадили на цепь в темницу королевской тюрьмы. Я готов был перегрызть тяжёлую цепь и три дня выл от бессилия и отчаяния. Аллах смилостивился, – я не наложил на себя руки, и мне вернули моего Абдуллу. Он сам пришёл и сдался на милость Давуда. Абдулле разрешили свободно передвигаться по территории тюрьмы, есть и спать сколько влезет, дали мягкую постель и перевели в мою камеру. День и ночь следили за ним и били палками, если он пытался мне помочь чем-либо. Давуд так и не понял, что спас меня от ужаса одиночества и голодной смерти. Абдулла часто ел, часть еды оставлял во рту и приносил мне. Так он спас меня третий раз.
Пять лет кормили меня помоями, тыкали как последнего смерда и ждали, пока я сдохну. Но я выжил! Аллах и в этот раз не обошёл меня милостью. Я приветствовал начало апрельской революции, думал, исполнится моя мечта, и народ обретёт свободу. Давуд был свергнут. Руководство страной взял на себя Тараки, который назвал мои идеи бреднями выжившего из ума старика. Как он оскорбил меня! Неожиданно меня пригласил Амин. Лживая лисица, он предложил заключить союз для борьбы с Тараки. Я мудро рассудил, что если грызутся собаки одной стаи, они непременно сообща загрызут чужака, а уж потом уничтожат друг друга. Я скрылся из столицы к себе на родину. В сентябре Амин убил Тараки и захватил власть, он заявил, что народ сам выберет свой путь развития. Я несказанно обрадовался, думал, что Амин пришёл к истине. Ещё немного, думал я, и он примет великое учение Кропоткина. Я загнал двух лошадей и – о, Аллах! – прибыл в приготовленную западню. Амин, будь он проклят, приказал телохранителям отправить меня в ту же камеру, где я и сидел при Давуде».