Александр Амфитеатров
Отравленная совесть (пьеса)
Людмила Александровна. И вы зовете это любовью!
Ревизановъ. Послушайте: ваша честь въ моей власти. Я продамъ вамъ эту власть.
Людмила Александровна. Боже мой! есть ли въ васъ стыдъ, Ревизановъ?!
Ревизановъ. Вы получите обратно всѣ ваши письма. А безъ этой улики я безсиленъ противъ васъ. Что же?
Людмила Александровна. Дьяволъ вы или человѣкъ? я не знаю. Мужчина не рѣшился бы предлагать такую отвратительную подлость женщинъ, которую любилъ когда-то.
Ревизановъ. Когда-то я не любилъ васъ, Людмила Александровна. Я лишь забавлялся вами. А вотъ теперь люблю. Да, люблю взгляните на меня еще разъ такимъ мрачнымъ взглядомъ. Люблю васъ за это гнѣвное лицо, за эти огненные презрительные глаза… Я никогда не вѣрилъ въ силу мечты, а теперь познаю ее. Мои сны, мои думы полны вами. Вы ненавидите меня, а мнѣ пріятно быть съ вами. Каждое ваше слово дерзость, а для меня оно музыка. Но полно распространяться о любви: какимъ соловьемъ я ни пой, вы уже не влюбитесь въ меня, а принадлежать мнѣ вы, и безъ того, будете.
Людмила Александровна (которая, едва, слушая послѣднія слова Ревизанова, горько плакала, прерываетъ его умоляющимъ жестомъ). Сжальтесь надо мною! Я съ трудомъ сдерживаю себя. Если вы продолжите ваши объясненія, я кончу истерикою. Неужели это также входить въ ваши разсчеты?
Ревизановъ встаетъ. О, нѣтъ. Но надо же выяснить наши отношенія. Послѣдній вопросъ отвѣчайте на него безъ лишнихъ словъ и оскорбленій: согласны вы быть моею?
Людмила Александровна. Нѣтъ.
Ревизановъ. Это окончательный отвѣтъ? Подумайте.
Людмила Александровна. Нѣтъ, нѣтъ и нѣтъ.
Ревизановъ. Тогда выслушайте и мое послѣднее слово. Я даю вамъ почти недѣлю срока. Сегодня понедѣльникъ. Если въ субботу я не увижу васъ y себя, ваши письма получать огласку.
Людмила Александровна. Въ какую пропасть я попала!
Ревизановъ. Такъ какъ же?
Людмила Александровна. Не знаю. Я… я совсѣмъ сбилась съ толка…
Ревизановъ. Я буду считать ваши слова за согласіе.
Людмила Александровна. Нѣтъ! нѣтъ! Ради Бога, нѣтъ! Я должна подумать. Не отнимайте y меня хоть этого права.
Ревизановъ. Какъ угодно. Вся эта недѣля въ вашемъ распоряженіи. Въ субботу я буду ждать васъ до часу ночи. (Молчаніе). Карточку съ моимъ адресомъ позвольте вамъ вручить. До свиданья.
Съ поклономъ уходитъ. Людмила Александровна, рыдая, падаетъ на кушетку.
Занавѣсъ.
Дѣйствіе II
У Ратисовыхъ.
Полутемная гостиная. Изъ дверей налѣво бьетъ яркій свѣтъ, слышенъ гулъ общаго разговора.
Людмила Александровна (сидитъ одна, въ глубокой задумчивости). Тьма во мнѣ. Мысли всѣ такія пугливыя, спутанныя… на сердце камень. Разобраться не могу: что я совсѣмъ пропала, безвыходно и безнадежно? или и бояться мнѣ нечего, и опасности никакой нѣтъ, и угрозы Ревизанова просто дерзкое хвастовство нахальнаго человека съ разсчетомъ на слабые женскіе нервы? Чего бояться? чего? Есть ли смыслъ Ревизанову, въ его блестящемъ, видномъ положеніи, запятнать, вмѣстѣ съ моимъ, и свое имя! Вѣдь не думаетъ же онъ, что доведенная до позора и отчаянія, я не обличу всей его подлости, всѣхъ его наглыхъ вымогательствъ?.. А все-таки… жутко!
Входятъ Синевъ и Сердецкій.
Синевъ. Что это вы уединились, кузина? да еще въ потемкахъ?
Людмила Александровна. У меня отъ вашей болтовни и смѣха разболѣлась голова.
Сердецкій. Смѣха? Да вы въ теченіе всего обѣда ни разу не улыбнулись.
Людмила Александровна. Зато другіе смѣялись слишкомъ много и громко.
Синевъ. Мы тутъ ни при чемъ: благодарите г. Ревизанова.
Людмила Александровна. Аркадій Николаевичъ, какъ понравился вамъ этотъ господинъ?
Сердецкій. Любопытный типикъ. Я еще не встрѣчалъ такихъ?
Людмила Александровна. Онъ вамъ не противенъ?
Сердецкій. Мнѣ? Богъ съ вами, душа моя. Люди давно перестали быть мнѣ милы, противны, симпатичны, антипатичны. Для меня общество лабораторія; новый знакомый – объектъ для наблюденій, человѣческій документъ, – и только.
Синевъ. У г. Ревизанова, надо полагать, имѣется приворотный корень. Мы съ вами, Людмила Александровна, одни въ открытой оппозицій. Аркадій Николаевичъ, какъ хитрый Талейранъ, держитъ нейтралитетъ. А Степанъ Ильичъ и Ратисовъ прямо влюблены: глядятъ Ревизанову въ глаза, поддакиваютъ, хохочутъ на каждую остроту… чортъ знаетъ, что такое!.. Объ Олимпіадѣ Великолѣпной я уже не говорю. Сія рыжая, но глупая Венера прямо потопила его волнами своей симпатіи.
Сердецкій. Вы смѣетесь надъ другими, а сами, кажется, больше всѣхъ заинтересованы имъ, таинственнымъ незнакомцемъ.
Синевъ. Мое дѣло особое.
Сердецкій. Почемуже?
Синевъ. Потому, что сколько вору ни воровать, а острога не миновать. У меня есть предчувствіе, что мнѣ еще придется со временемъ возиться съ г. Ревизановымъ въ слѣдственной камерѣ. Сейчасъ онъ разглагольствовалъ, свои убѣжденія развивалъ… Ну, ну! не желалъ бы я попасть въ его лапы.
Людмила Александровна. А!
Синевъ. Вы посмотрите на его физіономію: маска. Нѣжность, скромность, благообразіе; не лицо, а «Руководство хорошаго тона»; губы съ улыбочкой, точно y опереточной примадонны. А въ глазахъ сталь: не зѣвай, молъ, человѣче, слопаю!
Слуга входить, открываетъ электричество и уходитъ. Людмила Александровна встаетъ, закрывая глаза рукою.
Э! что съ вами, кузина?
Людмила Александровна. Въ вискахъ нестерпимая стукотня…
Сердецкій. Вы, если очень дурно, домой ѣхали бы…
Людмила Александровна. Нѣтъ, я пойду – прилягу въ будуаръ Липы… дайте мнѣ вашу руку, голова кружится…
Уходить, опираясь на Сердецкаго.
Входить Митя. Въ столовой хохотъ.
Синевъ. А! юный побѣдитель поношенныхъ сердецъ!
Митя. Ты опять дразнишь меня? Такъ я лучше уйду. Я сегодня не въ духѣ.
Синевъ. Нырнулъ въ море унынія?
Митя. На самое дно.
Синевъ. Это съ какой же стати?
Митя. Такъ.
Синевъ. Въ твои годы слово «такъ» переводится на русскій языкъ двояко: или колъ за Цицерона, или огорченіе въ платонической любви. Ну! кто виноватъ? Маркъ Туллій или тетя Липа?
Митя. Ахъ, дядя! Есть чувства…
Синевъ. Ага! уже есть чувства! Браво, Митя, браво! Ты дѣлаешь успѣхи…
Митя. Тебѣ бы только смѣяться надъ всѣмъ святымъ… возвышенными.
Синевъ. Не смѣюсь, Митяй, ей Богу, не смѣюсь, но плачу, горькими слезами плачу, что она сегодня прицѣпилась репейникомъ къ Ревизанову, а на тебя – нуль вниманія.
Митя. И что она въ немъ нашла? Только-что – капиталистъ!
Синевъ. Да. А ты – только что гимназистъ. Въ томъ, главнымъ образомъ, между вами и разница. И вотъ что скверно: замѣчено учеными, что женщины гораздо чаще предпочитаютъ капиталистовъ гимназистамъ, чѣмъ наоборотъ. Знаешь что? Вызовемъ-ка его на дуэль?
Митя. А ты думаешь, я не способенъ?
Синевъ. О, смѣю ли я сомнѣваться?
Митя. Я такой! Я, еще въ третьемъ классѣ, убѣжалъ было въ Америку, къ индѣйцамъ… Вотъ я какой!
Синевъ. Не дошелъ?
Митя. Вернули… Отъ Тверской заставы.
Синевъ. Жаль! А то бы недурно его… по-индѣйски: сперва подстрѣлить, а потомъ скальпировать….а?
Митя (презрительно пожавъ плечами, декламируетъ изъ «Горя отъ ума») Шутить и вѣкъ шутить какъ васъ на это станетъ?
Олимпіада Алексѣевна, появляется въ дверяхъ столовой.
Олимпіада Алексѣевна (въ столовую). Перейдемъ сюда, господа! Здѣсь не такъ жарко… А! симпатичный дуэтъ!
Синевъ. Нѣжнаго тенора и коварнаго баритона, тетушка. Коварный баритонъ это я. А вотъ вамъ и синьоръ Деметріо Аморозо, примо теноре.
Митя. Кажется, мы не въ гимназіи… Что за клички!
Синевъ. По шерсти, душенька. Митя. И я очень прошу тебя: говори за одного себя, а меня оставь въ покоѣ… Я не желаю! По какому праву? Это посягательство на личность.
Синевъ. Слова-то, слова-то какія онъ знаетъ! Слушать страшно!
Олимпіада Алексѣевна. Пошла травля! Чуть вмѣстѣ,– ужъ и сцѣпились! Будетъ вамъ!.. Ну-съ, – такъ, о чемъ же вы тутъ поете?
Синевъ. Онъ ревнуетъ, а я накаливаю его до состоянія мстительныхъ эксцессовъ.
Олимпіада Алексѣевна. Какія страсти! Это по чьему же адресу?
Синевъ. По вашему, Липочка.
Олимпіада Алексѣевна. Какая я тебе Липочка?
Синевъ. Послѣ такого обѣда, какъ y васъ, для меня всякая женщина Липочка.
Олимпіада Алексѣевна. Что онъ говорить, Митя! Зажми уши и бѣги вонъ!
Синевъ. Какъ хоръ въ операхъ: бѣжимъ! бѣжимъ! – а сами ни съ мѣста.
Олимпіада Алексѣевна. Намъ съ тобою, Митя, и слушать его грѣхъ.
Синевъ. «Намъ съ тобою?!» Уже? Митяй! остерегись! отойди отъ зла и сотвори благо! Не то, недѣли черезъ двѣ, кричать тебѣ на всю Москву: «разлюбила ты меня, Карменъ!»
Митя. По опыту знаешь?
Олимпіада Алексѣевна. Такъ его, такъ его, Митя!
Синевъ. Ай да синьоръ Аморозо! каковъ звѣренокъ, огрызается?! Но, Митя! не растравляй моихъ душевныхъ ранъ!
Олимпіада Алексѣевна. Скажите!
Синевъ. Не буди змѣи воспоминаній. И я въ Аркадіи родился.
Олимпіада Алексѣевна. Только тебя оттуда вывели.
Синевъ. Вы, Липочка, кажется, въ миѳологіи-то дальше загородной Аркадіи не ушли?
Олимпіада Алексѣевна. А развѣ есть другая?
Синевъ. Есть.
Олимпіада Алексѣевна. Гдѣ же?
Синевъ. На своемъ мѣстѣ. Спросите классика. Онъ знаетъ.
Когда я былъ аркадскимъ принцемъ,
Я тетю Липу полюбилъ…
О-о-охъ!
А-а-ахъ! Я тетю Липу полюбилъ!
Олимпіада Алексѣевна. Шутъ!.. Митя! а ты хочешь быть аркадскимъ принцемъ?
Синевъ. Подумай, братецъ! не торопись отвѣтомъ. Помни: всѣ, аркадскіе принцы калифы на часъ… А потомъ ихъ спускаютъ черезъ трапъ прямо въ адъ, съ разжалованіемъ въ Ваньки Стиксы.
Митя. Такъ что, дядя, ты теперь выходишь Ванька Стиксъ?
Олимпіада Алексѣевна. Браво, Митя!
Синевъ. И вы противъ меня, аркадская пастушка? Вы, значить, собираетесь разыграть меня въ четыре руки? Нѣтъ, слуга покорный! Я уступаю и отступаю…
Когда я былъ аркадскимъ принцемъ,
Когда я былъ аркадскимъ при-и-инцемъ…
Попятившись, наступаетъ на ногу Ратисову, который, вмѣстѣ съ Верховскимъ и Ревизановымъ, входить изъ столовой.
Ратисовъ. Охъ, если это y васъ называется отступать, то каково же вы наступаете?
Синевъ. Виноватъ, дядюшка.
Ратисовъ. Богъ проститъ. А каламбурчикъ мой замѣтили?
Синевъ. Прелесть. Вы всегда каламбурите или только когда вамъ наступятъ на мозоль?
Ратисовъ. У меня юморъ брызжетъ.
Синевъ. Вы бы въ юмористическіе журналы писали, а?
Ратисовъ. Пишу.
Синевъ. Ой ли? И ничего, печатаютъ?
Ратисовъ. Съ благодарностью.
Синевъ. Скажите!
Ратисовъ. Цѣнятъ. Вы, говорятъ, ваше превосходительство, юмористъ pur sаng, а нравственности y васъ что y весталки. Вы не какой-нибудь борзописецъ съ улицы, но патрицій-съ, аристократъ сатиры. Этакаго чего-нибудь рѣзкаго, съ густыми красками, слишкомъ смѣшного, не семейнаго, y васъ ни – ни.
Синевъ. Подъ псевдонимцемъ качаете?
Ратисовъ. Разумѣется. «Дѣйствительный юмористъ», это я. Я было хотѣлъ подписываться «дѣйствительный статскій юмористъ» – этакъ слегка намекнуть публикѣ, что я не кто-нибудь, не праздношатающій бумагомаратель. Но цензура воспротивилась. Оставила меня безъ статскаго… Мысль! Позвольте карандашикъ.
Синевъ. Вдохновеніе заиграло?
Ратисовъ. Мысль: дѣтей оставляютъ безъ сладкаго, а меня оставили безъ статскаго… Правда, хорошо?
Синевъ. Изумительно!
Ратисовъ. Запишу и разработаю па досугѣ…
Пишетъ. Синевъ отходить къ Олимпіадѣ Алексѣевнѣ, которая въ сторонѣ бесѣдуетъ съ Митей.
Митя. Вотъ вы все надо мною смѣетесь, а я… я даже Добролюбова читалъ, ей Богу. Хоть весь классъ спросите… Ужъ я такой! Я могу понимать: y меня серьезное направленіе ума…
Смолкаетъ при приближеніи Синева. Всѣ трое остаются въ глубинѣ сцены, въ тихомъ шутливомъ разговорѣ.
Верховскій. Какъ угодно, Андрей Яковлевичъ, а все это софизмы.
Ревизановъ. Какъ для кого.
Верховскій. Вы меня въ свою вѣру не обратите.
Ревизановъ. Я и не пытаюсь. Помилуйте.
Верховскій. Я даже позволяю себѣ думать, что это и не ваша вѣра.
Ревизановъ. Напрасно. Почему же?
Верховскій. Вѣра безъ дѣлъ мертва, а y васъ слова гораздо хуже вашихъ дѣлъ.
Ревизановъ. Спасибо за лестное мнѣніе.
Верховскій. На словахъ, вы мизантропъ и властолюбецъ.
Ревизановъ. Я, дѣйствительно, люблю власть и, въ огромномъ большинствѣ, не уважаю людей.
Верховскій. Однако вы постоянно дѣлаете имъ добро?
Ревизановъ. Людямъ? Нѣтъ.
Верховскій. Какъ нѣтъ? Вы строите больницы, училища, тратите десятки тысячъ рублей на разныя общеполезныя учрежденія… Если это не добро, то что же по-вашему?
Ревизановъ. Кто вамъ сказалъ, что я дѣлаю все это для людей и что дѣлаю съ удовольствіемъ?
Верховскій. Но…
Ревизановъ. Мало ли что приходится дѣлать! Жизнь взятокъ требуетъ. Только и всего.
Ратисовъ. Андрей Яковлевичъ клевещетъ на себя. Онъ дѣлаетъ добро инстинктивно. Онъ хочетъ, самъ не сознавая того, отслужить свой долгъ предъ обществомъ, которое его возвысило.
Ревизановъ. Долгъ!.. Отслужить!..
Верховскій. Вы смѣетесь?
Ревизановъ. Нѣтъ. Я только нахожу эти слова неестественными. Зачѣмъ человѣкъ будетъ служить обществу, если онъ въ состояніи заставить общество служить ему? Къ чему обязываться чувствомъ долга, когда имѣешь достаточно смѣлости, чтобы покоряться лишь голосу своей страсти?
Верховскій. Сколько вамъ лѣтъ?
Ревизановъ. Сорокъ четыре
Верховскій. Мнѣ пятьдесятъ шесть… Странно. Разница не такъ ужъ велика… а, – извините меня! – я не понимаю васъ, мы словно говоримъ на разныхъ языкахъ.
Ревизановъ. Да, такъ оно и есть. Я говорю на языкъ природы, а вы на языкъ культуры. Вы толкуете о господствѣ долга, а я о господствѣ страсти. Вы стоите на исторической, условной точкѣ зрѣнія, а я на абсолютной истинъ. Вамъ нравится, чтобы ваша личность исчезала въ обществѣ; я напрягаю всѣ силы, чтобы, наоборотъ, поставить свою волю выше общей.
Синевъ (издали). Вотъ какъ!
Ревизановъ. Вы что-то сказали?
Синевъ. Простите, пожалуйста, но вы мнѣ напомнили… впрочемъ, неудобно разсказывать: не совсѣмъ ловкое сближеніе…
Ревизановъ. Не стесняйтесь.
Синевъ. Я уже слышалъ вашу фразу недавно, на допросѣ одного интеллигентнаго… убійцы съ цѣлью грабежа. Онъ, между прочимъ, тоже опредѣлялъ преступленіе, какъ попытку выдѣлить свою личную волю изъ воли общей, поставить свое я выше общества.
Ревизановъ. Да, въ сознательномъ преступленіи есть этотъ оттѣнокъ.
Верховскій. И преступленіе обычная дорога къ вашему излюбленному царству страсти.
Ревизановъ. Бываетъ.
Верховскій. Хорошая дорога, скажете?
Ревизановъ. По крайней мѣрѣ, хоть куда-нибудь приводитъ.
Верховскій. Помилуйте! да если всѣ станутъ такъ думать и жить… что же это будетъ? Вѣдь въ такой компаніи люди пожрутъ другъ друга.
Ревизановъ. Что же? Горе побѣжденнымъ….
Входятъ Людмила Александровна и Сердецкій. Людмила Александровна садится въ тѣни, въ глубинѣ сцены.
Синевъ. Все это прекрасно, Андрей Яковлевичъ теоріи можно разводить всякія, и, пока ваше царство страсти остается въ мірѣ, такъ сказать, умозрительномъ, намъ, обыкновеннымъ смертнымъ, можно съ грѣхомъ пополамъ жить на свѣтѣ. Но скверно, что изъ теоретической? области то и дѣло проскальзываютъ фантомы въ действительную жизнь.
Ревизановъ. А вы ихъ ловите и отправляйте въ мѣста не столь и столь отдаленныя. Это ваше право.
Синевъ. Да, вѣдь всѣхъ не переловишь.
Ревизановъ. А не поддаваться ихъ право.
Синевъ. Иного и схватишь, нить! Скользокъ, какъ угорь, вывернется и уйдетъ въ мутную воду. Законъ – дѣло рукъ человѣческихъ, а преступленіе дѣло природы. Законъ имѣетъ рамки, а преступленіе нѣтъ. Законъ гонится за преступленіемъ, да не всегда его догоняетъ. Да вотъ вамъ примѣръ. Вчера я слышалъ одну исторію: попробуйте преслѣдовать ея героя по закону…
Олимпіада Алексѣевна, (отрываясь отъ разговора съ Митей). Если что-нибудь страшное, не разсказывай: я покойниковъ боюсь.
Синевъ. Дѣло на Уралѣ.
Ревизановъ. Знакомыя мѣста.
Синевъ. Герой мѣстный Крезъ, скучающій россіянинъ изъ любимаго вами, Андрей Яковлевича типа людей страсти и личнаго произвола…
Верховскій. Проще сказать: самодуръ.
Сипевъ. Но образованный, замѣтьте.
Ревизановъ. Есть тамъ такіе. Ну-съ?
Синевъ. Развлеченія ради, задумался этотъ Крезъ влюбиться въ нѣкоторую барыньку, жену довольно вліятельнаго въ тѣхъ мѣстахъ лица… Барынька оказалась не изъ податливыхъ…
Сердецкій. Крезъ поклялся, что возьметъ ее, во что бы то не стало…
Синевъ. Откуда вы знаете?
Сердецкій. Предположилъ по шаблону, всегда такъ бываетъ.
Синевъ. Да… И началъ орудовать. Да вѣдь какъ! Супругъ упрямой красавицы до тѣхъ поръ отлично шелъ по службъ, а теперь вдругъ, ни съ того ни съ сего, запутался въ какихъ-то упущеніяхъ, попалъ подъ судъ и вылетѣлъ въ отставку съ запачканнымъ формуляромъ. Въ обществѣ пошли гадкіе слухи о поведеніи молодой женщины. Репутація несчастной была разбита, семейная жизнь ея превратилась въ адъ. Знакомые отъ нея отвернулись, мужъ вколачивалъ жену въ гробъ ревностью, родныя дѣти презирали ее, какъ развратную женщину…
Людмила Александровна. Ахъ!
Синевъ. А? что? вамъ опять нехорошо, кузина?
Людмила Александровна. Не обращайте на меня вниманія: такъ… приступъ мигрени…
Олимпіада Алексѣевна. Ну, а конецъ-то, конецъ твоего романа?
Синевъ. Въ одинъ прекрасный вечеръ…
Сердецкій. Послѣ ужасной семейной сцены…
Синевъ. Вы, Аркадій Николаевичъ, невозможны съ вашею прозорливостью. Ну-да, послѣ ужасной семейной сцены, горемычная барынька ушла, въ чемъ была, изъ дома и постучалась таки…
Сердецкій. Къ Крезу.
Ревизановъ. Что и требовалось доказать.
Верховскій. Вотъ видите, Андрей Яковлевичъ.
Ревизановъ. Виноватъ. Позвольте, господа. Чего вы отъ меня хотите? Что-бы я не осудилъ этотъ поступокъ? Осуждаю. Но вѣдь я не утверждалъ, что люди страсти хорошіе люди. Я только говорилъ, что это люди, которые хотятъ быть счастливыми, умѣютъ брать свое счастье съ боя и ради него на все готовы…
Людмила Александровна. На все?!
Ревизановъ. Я раньше слыхалъ вашу исторію, Петръ Дмитріевичъ, и хорошо знаю ея героя.
Синевъ (въ сторону). Мѣдный лобъ!
Ревизановъ. Это, дѣйствительно, упрямый и страстный человѣкъ.
Людмила Александровна (не глядя на него, издали). А… а совѣсть? упрекаетъ его когда-нибудь?
Ревизановъ (окидываетъ ее внимательнымъ взоромъ… послѣ краткаго молчанія, рѣшительно). Не думаю.
Людмила Александровна, съ тихимъ содроганіемъ, поникаетъ головою.
Олимпіада Алексѣевна. Скучная твоя исторія, Петя. Я думала, онъ ее убьетъ или она его.
Синевъ. Да вы же покойниковъ боитесь?
Олимпіада Алексѣевна. Я только утопленниковъ, если въ водѣ долго пробыли, а, если съ револьверомъ, ничего… даже интересно.
Синевъ. Жестъ красивъ?
Олимпіада Алексѣевна. Вотъ именно.
Ратисовъ. Господа, отвлеченности вещь хорошая, только, знаете ли, винта они все-таки не замѣнятъ.
Синевъ. Демосѳенъ глаголетъ вашими устами, дядюшка.
Ратисовъ. У меня въ кабинета уже приготовленъ столикъ.
Верховскій. Такъ что же мы теряемъ золотое время?
Олимпіада Алексѣевна (Ревизанову). Какъ? развѣ вы играете?
Ревизановъ. Съ особеннымъ удовольствіемъ.
Митя. Опять она къ нему!
Синевъ (напѣваетъ Митѣ). Пойметъ ли кто души моей волненье?
Олимпіада Алексѣевна (Ревизанову). Такъ что и теперь?
Ревизановъ. Соблазняюсь.
Олимпіада Алексѣевна. А я было хотѣла показать вамъ нашъ зимній садъ…
Синевъ. Знаемъ мы этотъ зимній садъ, сами хаживали…
Митя. О!!!..
Олимпіада Алексѣевна. Это – мой любимый уголокъ… такой поэтический…
Митя. Смотрѣть такими глазами на какой-то денежный мѣшокъ!
Синевъ. Говорю тебѣ: гимназистамъ при капиталистахъ не везетъ.
Ратисовъ (изъ кабинета). Андрей Яковлевичъ! Петруша! Что же вы, господа? Ждемъ.
Ревизановъ. Вы слышите…
Уходить.
Олимпіада Алексѣевна. Ну, пропустилъ моментъ – тебѣ же хуже. Была бы честь предложена, а отъ убытка Богъ избавилъ.
Синевъ (хохочетъ). Сорвалось!
Олимпіада Алексѣевна. Митя… Ты видѣлъ въ нашемъ зимнемъ саду новую бесѣдку?
Синевъ. Нѣтъ, видно, и гимназистамъ иной разъ бываетъ удача…
Отходить къ Сердѣцкому, смѣясь, говорить съ нимъ.
Митя. Новую бесѣдку? Нѣтъ-съ, не видалъ. Да, и видѣть не желаю. Показывайте господину Ревизанову!
Олимпіада Алексѣевна. Ай, какой Отелло! Вздоръ! Вздоръ!.. Давай руку. Изволь провожать меня… сегодня ты мой аркадскій принцъ.
Митя. Что вы хотите этимъ сказать?
Олимпіада Алексѣевна. Ты слышалъ…
Митя. Я – такой!.. Я не умѣю шутить любовью. У меня чувства. Я не понимаю легкихъ отношеній къ женщинѣ.
Олимпіада Алексѣевна. Ахъ, батюшки! что же? Бѣжимъ вдвоемъ на необитаемый островъ?
Митя. Я, коли что, на всю жизнь. У меня это просто. Весь классъ знаетъ…
Олимпіада Алексѣевна. Да ты руку-то давай.
Митя. Руку?.. Руку извольте. А только я легкихъ отношеній не понимаю. Я такой!
Идутъ къ дверямъ.
Синевъ. Тетушка! Вы не Олимпіада, – вы Иродіада!!!
Олимпіада Алексѣевна. Что такъ?
Синевъ. Младенцевъ избивать стали.
Митя. Опять дразнишься? Чортъ бы тебя побралъ.
Олимпіада Алексѣевна и Митя уходятъ. Синевъ хочетъ войти въ кабинетъ. Людмила Александровна его окликаешь.
Людмила Александровна. Петръ Дмитріевичъ.
Синевъ. Я, кузина.
Людмила Александровна. Этотъ Ревизановъ… герой… герой вашей исторіи… не правда ли?..
Синевъ молча и выразительно показываетъ въ сторону Ревизанова.
Людмила Александровна. Благодарю васъ.
Синевъ ушелъ.
Сердецкій. Что съ вами сегодня?
Людмила Александровна. Ничего… нездоровится немного… право, не обманываю.
Сердецкій. Ничего? А мнѣ кажется, очень много. И кажется, что нездоровится не тѣлу вашему, по душѣ. И еще кажется… говорить что ли?
