Александр Амфитеатров
Отравленная совесть (пьеса)
Людмила Александровна. Куда же наконецъ?
Ревизановъ. Не знаю. Мое будущее фантастически сонъ.
Людмила Александровна. Жить идеаломъ какой-то необъятной тираніи…
Ревизановъ. А! необъятная тиранія это вы хорошо сказали!
Людмила Александровна. Преступный вы, потерянный, несчастный, сумасшедшій человѣкъ.
Ревизановъ. Преступленія я не боюсь, а несчастіе познаю только теперь въ послѣдніе дни. Людмила! со мною творится что-то недоброе. Скучно мнѣ стало одному… Я люблю васъ. Я хочу теперь не властвовать, но принадлежать. Моя душа ищетъ вашей души.
Людмила Александровна. Довольно, Ревизановъ
Ревизановъ. О, нѣтъ! Оставьте меня пьянѣть отъ вина и любви и высказываться. Я еще никогда никому не высказывался. А, если бы вы захотѣли идти рука въ руку со мною! А, какъ бы могучи мы были! Смотрите, вотъ бумажникъ: тысячи людей зажаты въ немъ. Выкладываю я изъ него, радость, смѣхъ, ликованіе тысячамъ; кладу въ него, – y десятковъ тысячъ слезы льются. Разожму ладонь, – дыши, толпа! Сожму кулакъ, – задыхайся, кровью исходи!
Бросаетъ бумажникъ на столъ.
Людмила Александровна. Боже мой, что говорите вы? Какимъ ядомъ надо отравить свою душу, чтобы выносить въ ней такой чудовищный бредъ?
Ревизановъ. Я все могу, а захотите, и вы будете моею госпожою. Левъ ляжетъ y вашихъ ногъ. Вотъ такъ, вотъ…
Опускается на колѣни.
Людмила! жизнь моя! счастье мое! раздѣли мою власть, прими мою любовь!
Людмила Александровна. Не надо мнѣ ни вашей грязной любви, ни вашей дикой власти.
Ревизановъ (медленно поднимается на ноги). Да, не надо. Слишкомъ я чувствую это, что тебѣ не надо!.. Ваша добродѣтель, ваша репутація въ моихъ рукахъ. Захочу, богиня станетъ простою самкою. Но я не хочу… Мой Богъ! какъ унизить васъ? Унизить ту, кого я поставилъ въ своихъ мечтахъ выше себя, выше своихъ задачъ и надеждъ? Не хочу, не хочу!
Людмила Александровна. Тогда отпустите меня, будьте честны хоть разъ въ жизни.
Ревизановъ. Оскорбляетъ! Оскорбляетъ! Опять оскорбляетъ! всегда, всегда только оскорбляетъ!
Падаетъ на стулъ и закрываетъ лицо руками. Онъ замѣтно пьянъ.
Послушай!.. Не сердись, что я говорю тебѣ «ты»… Я очень люблю тебя, и мнѣ больно, что мы враги… Я очень несчастенъ, что не умѣю взять любовь твою… Да, очень! Пожалѣй же и ты меня. Если ты уже не въ силахъ полюбить меня, то, по крайней мѣрѣ, не мучь меня безпощадною правдою, не показывай мнѣ своего отвращенія! Солги мнѣ, обмани меня сегодня, что ты меня полюбишь… и Богъ съ тобою! иди, куда хочешь: я отдамъ тебѣ твои письма.
Людмила Александровна. Нѣтъ, Андрей Яковлевичъ, я не стану лгать.
Ревизановъ. Людмила, пользуйся, пользуйся случаемъ! Солги! обмани меня скорѣе! Несколько минутъ, – и я буду снова трезвъ, холоденъ и жестокъ. Людмила, пользуйся случаемъ!
Людмила Александровна (подходить къ нему стиснувъ зубы, съ горящимъ взоромъ, дрожа всѣмъ тѣломъ). Лгать вамъ? притворяться предъ вами? Да весь мой позоръ легче и достойнѣе, чѣмъ эта ложь!.. Я ненавижу васъ. Слышите вы это? Вы можете унизить меня, растоптать; обезславить, но не заставите меня покривить моимъ чувствомъ. Правда моя одна y меня осталась… остальное все ваше. Этого не отнимете: останется мое. Люди не властны надъ вами – къ Богу ненависть мою къ вамъ понесу. Ему поклонюсь ею. Владѣйте мною, и будьте прокляты! Кончимъ этотъ фарсъ. Вы требовали, чтобы я пришла. Я здѣсь. Гдѣ мои письма?
Ревизановъ (поднимаешь голову, какъ спросонья). Да! ты… вы правы… кончимъ, время кончить!.. Ну, не хотите – такъ и не надо! Тѣмъ лучше – или тѣмъ хуже, – не разберешь.
Пьетъ шампанское.
Къ чорту любовь!
Бросаетъ стаканъ въ каминъ.
Къ чорту!
Встаетъ, совершенно опомнившись.
Къ чорту!
Людмила Александровна. Гдѣ мои письма?
Ревизановъ. Они здѣсь.
Кладетъ руку на бумажникъ.
Людмила Александровна. Дайте.
Ревизановъ. Рано. Я, моя дорогая, товара въ кредитъ не отпускаю.
Людмила, Александровна со стономъ падаетъ въ кресло.
Ревизановъ. Я былъ въ вашихъ рукахъ вы не воспользовались случаемъ. Сейчасъ снова вы въ моихъ, и я своего не упущу. Самому дороже, Людмила Александровна, я чуть было не продешевилъ. Эти письма дороже, чѣмъ я предполагалъ.
Людмила Александровна. Что вы хотите сказать?
Ревизановъ. То, что я отдамъ вамъ ваши письма не сегодня и не завтра, а когда я того пожелаю. Вы не хотѣли быть моею госпожою, будете моею рабынею…
Людмила Александровна. Я не понимаю… боюсь понять…
Ревизановъ. Очень просто. Я нахожу васъ слишкомъ красивою женщиною, чтобы выпустить васъ на свободу за одно свиданіе.
Людмила Александровна. А! негодяй!
Бросается на Ревизанова.
Ревизановъ (отталкиваетъ ее). Разсчитывайте ваши силы.
Людмила Александровна падаетъ y письменнаго стола. Она замѣчаетъ брошенный на бумагахъ стилетъ Леони и, схвативъ его, прячетъ за спину.
Ревизановъ. Довольно дурачиться. Со мною шутить нельзя. Я приказываю, повинуйтесь.
Беретъ Людмилу Александровну за плечо. Она снизу дважды поражаетъ его стилетомъ.
Ревизановъ. Что это?… неужели…
Падаетъ мертвый.
Людмила Александровна (долго стоитъ надъ нимъ. Нѣмая сцена). Что я сдѣлала?.. Быть можетъ, живъ?… Нѣтъ, холодѣетъ… Убила!.. О, какъ онъ меня измучилъ, какъ измучилъ… Убила! бѣжать отъ него бѣжать… (Замѣтивъ бумажникъ Ревизанова). Ахъ! (Бросается къ столу и вынимаетъ изъ бумажника свои письма). Письма! Вотъ оно мое спокойствіе, въ моихъ рукахъ… Бѣжать, бѣжать!.. (Бѣжитъ къ дверямъ, потомъ остановилась). Куда?… Развѣ убѣжишь отъ этого. Развѣ это не погонится за мною всегда, всюду? Казнь здѣсь казнь тамъ… Накажетъ Богъ покараютъ люди…
Стоитъ въ нерешительности. Часы бьютъ два.
Два… До ночного поѣзда въ Осиновку еще цѣлый часъ… Никто и не подумаетъ, что я была въ Москвѣ. Всѣ увѣрены, что я въ дорогѣ… Спасена!..
Быстро надѣваетъ шубку. Стоитъ въ задумчивости, опустивъ руки.
Судъ… каторга…. толпа… позоръ… О, Боже мой!.. Нѣтъ! Будь, что будетъ, но пусть меня судитъ Богъ, а не люди! Бѣжать! Бѣжать!
Уходитъ.
Занавѣсъ.
Дѣйствіе IV
Картина I
У Верховскихъ. Сердецкій, Митя, Лида.
Сердецкій. И давно, Лидочка, началось это?
Лида. Съ того самаго дня, какъ мама вернулась изъ деревни, отъ бабушки. Она пріѣхала съ вокзала и никого не застала дома. Я была въ гимназіи, Митя тоже, папа въ бани. Приходимъ, обрадовались, стали ее цѣловать, тормошить; и она тоже рада, цѣлуетъ насъ. А потомъ бухъ! упала на коверъ: истерика! Хохочетъ, плачетъ, говоритъ несвязно… больше двухъ часовъ не приходила въ себя.
Митя. Раньше этого никогда не бывало.
Сердецкій. Странно. Совсѣмъ не похоже на нее.
Лида. Вотъ съ тѣхъ поръ и нашло на маму. Ничѣмъ не можемъ угодить: такая стала непостоянная. Приласкаешься къ ней, – недовольна: оставь! не надоѣдай! ты меня утомляешь! Оставишь ее въ покоѣ обижается: ты меня не любишь, ты неблагодарная! вы всѣ неблагодарные! если бы вы понимали, что я для васъ сдѣлала.
Митя. Неблагодарностью она всего чаще насъ попрекаетъ. А какіе же мы неблагодарные? Мы на маму только-что не молимся.
Лида. Истерики y мамы каждый день. Но ужъ вчера было хуже всѣхъ дней. Досталось отъ мамы и намъ, и папѣ. И вѣдь изъ-за какихъ пустяковъ!
Митя. Я безъ спроса ушелъ къ Петру Дмитріевичу.
Лида. Ахъ, разлюбила мама, совсѣмъ разлюбила Петра Дмитріевича. И въ чемъ только онъ могъ провиниться, не понимаю?
Митя. Встрѣчаетъ его холодно, молчитъ при немъ, едва отвѣчаетъ на вопросы.
Лида. А намъ безъ него скучно: онъ веселый, смѣшной, добрый…
Митя. Намедни, на именины, подарилъ онъ мнѣ револьверъ, тоже что было шума!
Сердецкій. Ну, револьверъ-то тебѣ, и въ самомъ дѣлѣ лишній. Еще застрѣлишь себя нечаянно.
Митя. Помилуйте, Аркадій Николаевичъ! Маленькій я, что ли? Да я въ тиръ пулю на пулю сажаю… Весь классъ спросите. Я такой!
Лида. Раньше, мама сама обѣщала ему подарить.
Митя. А тутъ разсердилась, что отъ Петра Дмитріевича, и отняла.
Лида. Въ столъ къ себѣ заперла. Тоже говорить, что онъ себя застрѣлитъ.
Митя. А я пулю на пулю… Вы, Аркадій Николаевичъ, попросите, чтобы отдала.
Сердецкій. Хорошо, голубчикъ.
Митя. А то я всему классу разсказалъ, что y меня револьверъ… дразнить станутъ, что хвастаю. Да, наконецъ, не вѣкъ мнѣ быть гимназистомъ… Какой же я буду студентъ, если безъ револьвера?
Голосъ Людмилы Александровны:
Лида! Митя!
Сердецкій. Мама зоветъ. Идите.
Дѣти уходятъ. Голосъ Людмилы Александровны:
Кто изъ васъ опятъ взялъ мои газеты?
Митя. Я мамочка… я думалъ…
Людмила Александровна. Вѣдь это же несносно, наконецъ! Сколько разъ просила не трогать…
Сердецкій. Какой раздраженный тонъ… И изъ-за такихъ пустяковъ?
Верховскій и Синевъ выходятъ изъ кабинета, въ горячей бесѣдѣ.
Верховскій. Что ты ко мнѣ присталъ? «Больна, больна». Знаю безъ тебя, что больна.
Синевъ. А, если знаете, лечите. Нельзя такъ… Здравствуйте, Аркадій Николаевичъ.
Верховскій. Вотъ-съ, не угодно ли? Яйца курицу учатъ. Вздумалъ читать мнѣ нотаціи за Людмилу. Да кому она ближе-то – тебѣ или мнѣ? кто ей мужъ-то? ты или я?
Синевъ. Но если y васъ не хватаетъ характера повліять на нее?
Верховскій. А ты сунься къ ней со своимъ вліяніемъ, пожалуйста, сунься. Посмотрю я, много ли отъ тебя останется. Пойми, до того дошло, что спросишь ее о здоровьи такъ и вспыхнетъ порохомъ. Вчера даже прикрикнула на меня: нечего, говорить, интересоваться мною. Умру, – успѣете похоронить… Меня такъ всего и перевернуло… Второй день не могу забыть… Ну, да въ сторону это. Авось, Богъ милостивъ, все образуется какъ-нибудь, а спорами дѣла не поправишь. Разскажи-ка лучше свои новости. Двигается ревизановское дѣло или по-прежнему ни взадъ, ни впередъ?
Синевъ. Изсушило оно меня, Степанъ Ильичъ, не радъ, что и поручили.
Сердецкій. Какъ? оно y васъ? Вотъ интересно.
Верховскій. А вы не знали?
Сердецкій. Я только-что изъ деревни.
Верховскій. Людмила говорила мнѣ, что встретила васъ y Елены Львовны. Ну, что, дорогой Аркадій Николаевичъ, какъ вы ее нашли?
Сердецкій. Людмилу Александровну?
Верховскій. Да. Какова она была тамъ?
Сердецкій. Да, нехороша, очень нехороша…
Синевъ. Вы въ одно время съѣхались въ Осиновкѣ?
Сердецкій. Не совсѣмъ. Я пріѣхалъ къ Еленѣ Львовнѣ четвертаго октября, а Людмила Александровна двумя днями позже, шестого.
Верховскій. Какъ шестого? Вы путаете, голубчикъ: пятаго, а не шестого.
Сердецкій. Шестого, Степанъ Ильичъ, я отлично помню.
Синевъ. Нѣтъ, вы ошибаетесь. Дѣйствительно пятаго. Я самъ, провожалъ. Людмилу Александровну на вокзалъ, потомъ, обѣдалъ съ товарищами въ Эрмитажѣ, потомъ поѣхалъ къ покойному Ревизанову, а въ ночь съ пятаго на шестое и зарѣзали его, бѣднягу…
Сердецкій. Можетъ быть… Да, да. Конечно, вы правы… Память иногда измѣняетъ мнѣ.
Синевъ (Верховскому). Дикое, Степанъ Ильичъ, фантастическое дѣло. Глупо, просто и непроницаемо. Ни малѣйшихъ слѣдовъ. Пришла таинственная незнакомка, воткнула человѣку ножъ между реберъ, ушла и канула въ воду…
Сердецкій. А что съ наѣздницею, съ этой Леони? Такъ, кажется, ее зовутъ?
Синевъ. Да. Ее освободили.
Сердецкій. Но я читалъ: Ревизановъ убитъ ея кинжаломъ, y нихъ въ вечеръ предъ убійствомъ вышла крупная ссора?
Синевъ. Совершенно вѣрно. Тѣмъ не менѣе она внѣ подозрѣній. Она доказала свое аlibi.
Верховскій. Просто голова идетъ кругомъ. Кто же убилъ?
Синевъ. Чортъ убилъ. Только на него и остается свалить, благо, все стерпитъ.
Сердецкій. Такъ что вы теряете надежду найти убійцу?
Людмила Александровна показывается въ дверяхъ направо.
Синевъ. Почти. А славный бы случай отличиться. Выслужился бы.
Людмила Александровна. Выслужиться чужимъ горемъ, чужою гибелью? Я считала васъ добрѣе, Петръ Дмитріевичъ.
Синевъ. Что же мнѣ дѣлать, кузина, если мое рукомесло такое, чтобы «ташшить и не пушшать»? Да гдѣ ужъ. Самъ Вельзевулъ сломитъ ногу въ этой путаницѣ… Вы поймите: ушла она изъ гостиницы…
Людмила Александровна. Петръ Дмитріевичъ, вы уже двадцать разъ терзали мои нервы этою трагедіей. Пощадите отъ двадцать перваго.
Синевъ. Слышите, Аркадій Николаевичъ, какъ она меня піявитъ? И теперь она со мною всегда въ такомъ миломъ тонъ.
Людмила Александровна. Что вы сочиняете?
Синевъ. Сочиняю? Нѣтъ, извините. Жаловаться, такъ жаловаться. Мнѣ отъ васъ житья нѣтъ. Вы на меня смотрите, какъ строфокамилъ на мышь пустыни: амъ – и нѣтъ меня. Главное, не приложу ума, за что?.. Вѣдь я невиненъ, какъ новорожденный кроликъ.
Лида (входить). Мама, Олимпіада Алексѣевна заѣхала за тобою кататься.
Людмила Александровна (нѣсколько мягче чѣмъ ранѣе говорила). Гдѣ же она?
Лида. Сидитъ въ классной, говоритъ съ Митей. Послала меня просить тебя, чтобы одѣвалась.
Людмила Александровна. Хорошо, скажи, что сейчасъ буду готова… Проси ее пока ко мнѣ.
Лида уходитъ.
Степанъ Ильичъ, мнѣ денегъ надо.
Верховскій. Сколько угодно, матушка, сколько угодно. Но… ты опять куда-то съ Липкой?
Людмила Александровна. Да, ѣдемъ кататься, а потомъ за покупками. Можетъ быть, въ оперетку сегодня вечеромъ поѣдемъ.
Верховскій. Значить, на весь день?
Людмила Александровна. Можетъ быть, и на весь день.
Верховскій. Воля твоя, Людмила Александровна, а я этого не понимаю. То есть до чего, въ послѣднее время, распустила себя эта Олимпіада, вы, Аркадій Николаевичъ, и вообразить не можете. Вся Москва кричитъ объ ея безпутствахъ. Тамъ и докторъ какой-то, и скрипачъ, и піанистъ. А Милочка, чѣмъ бы обуздать ее, да образумить…
Людмила Александровна. Оставьте Липу въ покоѣ. Кому она мѣшаетъ?
Верховскій. Милочка, да вѣдь безобразно, скверно, безсовѣстно… Совѣсть въ ней, совѣсть пробудить надо.
Людмила Александровна. Совѣсть?.. А какая польза будетъ, если въ ней проснется совѣсть? Теперь она весела, счастлива, а тогда одною унылою и печальною Магдалиною будетъ больше въ Москвѣ только и всего.
Синевъ. Что это вы, Людмила Александровна? Съ подобными парадоксами можно Богъ знаетъ куда дойти. Если сегодня хорошо, чтобы совѣсть спала, такъ завтра, пожалуй, покажется еще лучше, чтобы ея вовсе не было.
Людмила Александровна. Не мнѣ отрицать совѣсть, Петръ Дмитріевичъ. Я всю жизнь прожила по совѣсти. Вы приписываете мнѣ мысли, которыхъ я не имѣла. Я сказала только, что y кого нечиста совѣсть, счастливъ онъ, если ея не чувствуетъ. Вотъ что. И если совѣсть грызетъ душу, я… я не знаю… мнѣ кажется… можно пуститься, на что хотите, – на пьянство, на развратъ, только бы не слыхать ея. только бы забыть. Липа счастливица. Она грѣшить, даже не подозрѣвая, что она грѣшница. Ну, и оставьте ее. Это ей надо для ея счастья, пусть будетъ счастлива.
Синевъ. Помилуйте, Людмила Александровна. По вашей логикъ, – другому понадобится для своего счастья людей убивать… Что же? пусть убиваетъ?
Людмила Александровна. Убивать, убивать – все убивать! Какъ вы скучны съ вашими убійствами, Петръ Дмитріевичъ… Вы не умѣете спорить, иначе, какъ крайностями… Дай же мнѣ денегъ, Степанъ Ильичъ!
Уходитъ съ мужемъ въ кабинетъ, налѣво.
Синевъ. Что вы на это скажете?
Сердецкій. Боюсь и думать, него, что говорить.
Синевъ. Психическое разстройство, вотъ какъ это называется, сударь вы мой. А откуда оно взялось? знакъ вопросительный. Но знаю одно: здоровые люди, какъ была Людмила Александровна, не сходятъ съ ума, ни съ того, ни съ сего, въ двѣ-три недѣли срокомъ…
Сердецкій. Людмилу Александровну рано записывать въ сумасшедшая.
Синевъ. Гмъ, гмъ… Вотъ что, Аркадій Николаевичъ. Вы старый другъ Верховскихъ, я тоже. Давайте поговоримъ откровенно.
Сердецкій. Очень радъ, Петръ Дмитріевичъ.
Синевъ. Вотъ вамъ первый вопросъ: вы вполнѣ увѣрены, что Людмила Александровна пріѣхала къ Еленъ Львовнъ, въ Осиновку, шестого октября, а не ранѣе?
Сердецкій. Вы поколебали мою увѣренность, но… какъ я помню: да, шестого утромъ.
Синевъ. Утромъ?
Сердецкій. Утромъ. Въ этомъ-то я увѣренъ.
Синевъ. А я въ свою очередь увѣренъ, что проводилъ ее въ Осиновку съ четырехъ-часовымъ поѣздомъ пятаго октября въ субботу.
Сердецкій. Стало быть, Людмила Александровна…
Синевъ. Либо почему-то ѣхала въ Осиновку, вмѣсто четырехъ часовъ, цѣлую ночь, либо провела эту ночь неизвѣстно гдѣ. Въ Москвѣ ея не было.
Сердецкій. У Елены Львовны тоже.
Синевъ. Гдѣ же она была?
Сердецкій (насильственно улыбается). Уравненіе съ тремя неизвѣстными.
Синевъ. Затѣмъ… Тьфу, чортъ! какъ трудно говорить о подобныхъ вещахъ, когда дѣло касается любимаго, близкаго человѣка… Скажите, Аркадій Николаевичъ, не замѣчали вы ничего между Людмилою Александровною и покойнымъ Ревизановымъ?
Сердецкій (вздрогнулъ). А! мое предчувствіе… (Вслухъ). Нѣтъ, ничего… а развѣ?..
Синевъ. Не знаю, какой именно, но есть y нея въ душѣ осадокъ отъ этой проклятой исторіи. Знаете ли, напримѣръ, съ какихъ поръ она стала относиться ко мнѣ, какъ къ врагу? Какъ только узнала, что мнѣ поручено слѣдствіе по ревизановскому дѣлу. Еще наканунѣ мы были друзьями. А какъ мнѣ тяжело потерять расположено Людмилы Александровны, – сами судить можете. Я свыкся съ нею съ дѣтскихъ лѣтъ. Уваженіе этой женщины моя совѣсть. И вотъ…
Людмила Александровна и Олимпіада Алексѣевна входятъ.
Олимпіада Алексѣевна. Ба! знакомыя все лица… (Синеву). Что, ловецъ великій? Говорятъ, все ловишь, да никакъ не поймаешь? А твоя Леони чудо женщина. Спасибо, что выпустилъ ее на волю. Она теперь y меня частая гостья… Если хочешь, я представлю тебѣ ее. Людмила.
Людмила Александровна. Зачѣмъ?
Синевъ. Да, ужъ вотъ именно: только этого не доставало. Вы, Липочка, такое иногда хватите, что только плюнь, да свистни.
Олимпіада Алексѣевна. Почему же нельзя? Что тутъ особеннаго?
Синевъ. Вводить въ порядочный домъ Богъ знаетъ кого!
Олимпіада Алексѣевна. Но ею теперь всѣ интересуются, она въ модѣ, она на расхватъ. Я просто не понимаю вашего равнодушія. Есть случай познакомиться съ общественною деятельницею, а вы…
Синевъ. Что-о? Леони общественная дѣятельница?! Липочка! вы не здоровы.
Олимпіада Алексѣевна. Ну, да, или какъ тамъ это называется?
Синевъ. Въ чемъ же это ея общественная дѣятельность обнаружилась? Интересно.
Олимпіада Алексѣевна. Ну, вотъ… убила тамъ она… или хотѣла убить…
Синевъ. Дѣятельность!
Олимпіада Алексѣевна. Да что ты къ словамъ привязываешься? Скажите, какую добродѣтель на себя напустилъ! Такъ – привезти ее къ тебѣ, Мила?
Людмила Александрова. Какъ хочешь. Мнѣ все равно.
Олимпіада Алексѣевна. Привезу. Она тебя развлечетъ. Все же, новое лицо новое ощущеніе.
Синевъ. Знаете что, Липочка?
Олимпіада Алексѣевна. Что?
Синевъ. Посажу-ка я васъ въ острогъ? а?
Олимпіада Алексѣевна. Тьфу! типунъ тебѣ на языкъ.
Синевъ. Да, право. Тамъ вы этихъ новыхъ лицъ и новыхъ ощущеній насмотритесь, сколько хотите…
Олимпіада Алексѣевна. Дуракъ… Ну, тебя! пошелъ прочь дай съ умнымъ человѣкомъ поговорить… Аркадій Николаевичъ! милый человѣкъ! похорошѣлъ какъ, посвѣжѣлъ… сразу видно, что изъ деревни.
Сердецкій. Благодарю за комплиментъ и отвѣчаю тѣмъ же.
Олимпіада Алексѣевна. Вотъ кого люблю за обычай. Всегда въ духъ, всегда бодръ и веселъ, какъ соловей…
Сердецкій. Поющій для неувядаемой розы.
Олимпіада Алексѣевна. И всегда что-нибудь такое милое скажетъ. Ахъ, Аркадій! Николаевичъ, ума не приложу, какъ это мы съ вами пропустили время влюбиться другъ въ друга.
Сердецкій. Это, вѣроятно, оттого произошло, что я тогда слишкомъ много писалъ, а вы слишкомъ мало читали.
Олимпіада Алексѣевна. А когда стала читать, то уже оказалась героинею не вашего романа?
Сердецкій. Всѣ мы изъ героевъ вышли.
Олимпіада Алексѣевна. А послѣдняя ваша повѣсть прелесть. Всѣ въ восторгѣ. Ты читала, Людмила?
Людмила Александровна. Нѣтъ еще.
Олимпіада Алексѣевна. О, чудное чудо! о, дивное диво! Какъ же это? Прежде ты знала всѣ произведенія Аркадія Николаевича еще въ корректурѣ…
Людмила Александровна. Не успѣла… Я въ послѣднее время почти ничего не читаю… времени нѣтъ.
Олимпіада Алексѣевна. Помилуй! въ твоемъ будуарѣ цѣлыя горы книгъ. И знаешь ли? Я удивляюсь твоему вкусу. Дѣло Ласенера, дѣло Тропмана, Ландсберга, Сарры Беккеръ, что тебѣ за охота волновать свое воображеніе такими ужасами?
Синевъ (Сердецкому тихо). Слышите?
Олимпіада Алексѣевна. Бррр… брр… брр… меня всѣ эти покойники по ночамъ кусать приходили бы.
Синевъ. Вотъ начитаетесь всякихъ страстей, а потомъ и не спите по ночамъ.
Людмила Александровна. Кто вамъ сказалъ, что я не сплю?..
Синевъ. Степанъ Ильичъ, конечно.
Людмила Александровна. Степанъ Ильичъ самъ не знаетъ, что говоритъ. Ему нравится воображать меня больною…
Олимпіада Алексѣевна. Но зачѣмъ же горячиться, Милочка?
Сердецкій. Вкусу Людмилы Александровны вы напрасно удивляетесь. Теперь въ Москвѣ въ модѣ перечитывать cаuses celebres.
Синевъ. Всѣхъ взбудоражило убійство Ревизанова…
Олимпіада Алексѣевна (зажимаетъ уши). Ахъ, ради Бога, не надо объ этомъ дѣлѣ… Его слишкомъ много въ этомъ домъ!
Людмила Александровна. Что ты хочешь этимъ сказать?
Олимпіада Алексѣевна. Я понимаю, что смерть близкаго знакомаго, да еще такая внезапная, можетъ потрясти, выбить изъ обычной колеи. Но всякому интересу бываетъ предѣлъ: y тебя онъ переходить уже въ болѣзненную нервность какую-то. Я сейчасъ видѣла газеты: ты отмѣтила въ нихъ краснымъ карандашемъ все, что касается ревизановскаго убійства.
