Александр Васильевич Дёмышев
Витькины небеса
Всё для фронта, всё для Победы!
И пришла весна! Филейка, пригретая ласковым солнышком, начала потихонечку оживать. Пробуждались от зимнего сна её поля, холмы, перелески. Оживали криками детворы и лаем редких собачонок деревни. На лица её обитателей всё чаще забегала в гости улыбка. Ещё совсем недавно – зимой, казалось, что Филейка умерла. Лишь завод – её сердце – работал так же, как всегда – на пределе возможностей. Для завода, дающего оснастку и вооружение фронтовой авиации, не существовало времён года и прочих причин и обстоятельств. И вот Филейка жива, как жива вся страна и её народ, сумевший ценой огромных жертв совершить невероятное – переломить ход почти проигранной войны.
Красная армия наступала на пятки фашистам, спешно отводившим свои войска с Северного Кавказа, чтобы не оказаться в ещё одном окружении после разгрома под Сталинградом. Был во второй раз, теперь уже окончательно, освобождён от немцев многострадальный Ростов-на-Дону.
С радостью слушал Витька, стоя под рупором в толпе заводчан, сообщение Совинформбюро. Левитан, своим гулким голосом победно вещал: «Четвёртого марта западнее Ржева наши войска, продолжая развивать наступление, овладели городом. А также заняли крупные железнодорожные станции Оленино и Чертолино. Железная дорога Москва-Ржев-Великие Луки на всём протяжении очищена от противника».
Во время радиосообщений люди стояли молча. Соблюдали тишину, чтобы не упустить чего-то важного. Ловили каждое слово, даже интонацию диктора. Когда говорилось о наших победах, лишь кивали друг другу, улыбаясь, да хлопали по плечу. Улыбался сейчас и Витька, с трудом сдерживая слёзы. Значит, не напрасны были жертвы, не зря батя жизнь свою положил. Освободили наши войска город Ржев, хоть и больше года на это ушло; откинули агрессоров ещё дальше на запад.
Весна! Небо смотрит добрее, и стало как будто чуть легче выживать. На заводе во время обеденных перерывов читали короткие лекции по специально написанным в это голодное время книгам академика Рудницкого. Темы лекций: «Как устроить огород» и «Дикорастущие съедобные растения». Слушали их в основном рабочие, эвакуированные из других городов. У местных-то деревенских и так огороды всю жизнь были. Да и про дикорастущие съедобные растения знали все не понаслышке. Как только начал сходить снег и на проталинах появилась первая травка, устремилась детвора на сбор пестиков. А после и щавель подоспел, и луговой лук. Всё годилось, чтобы хоть как-то набить урчащий желудок.
В многотиражке завода № 32 частенько появлялись заметки под лозунгом: «Каждый метр земли – под огород!». В газете ставили в пример другим некоторых сознательных жителей заводского посёлка, обработавших небольшие полоски земли прямо под окнами бараков. Призывали следовать их примеру. Был брошен клич: «Устроить огород может и должен каждый!».
Витьке давно уж надоело разносить повестки по цехам; хотелось работы мужской, настоящей. Прежде всего привлекали мальчишку большие металлообрабатывающие станки. Особенно нравились строгальные. Витёк зачарованно наблюдал, как резец такого станка легко, словно нож масло, снимает раз за разом стружку с железной заготовки. Как под умелым управлением станочника из куска металла, получается деталь нужной формы.
Очень желал Витька стать строгальщиком, мечтал об этом. Наконец решился как-то раз и пошёл на приём к начальнику 9-го цеха товарищу Жигульскому. Однако тот был на совещании у начальника производства товарища Горюнова14. Пришлось идти с разговором к мастеру строгального участка. Робко стал расспрашивать того: не нужны ли, мол, вам рабочие на станки?
Мастер, пожилой мужчина, приподняв очки, глянул сверху вниз, на «великана», стоявшего перед ним. Поинтересовался: уж не он ли собрался работать? И тогда Витёк, сбиваясь от волнения, рассказал ему, как на духу, о своей мечте. Мастер не перебивая, с уважением, как показалось мальчишке, выслушал его просьбу. Но ответом своим не порадовал. Сказал Витьке, что тот маловат ещё ростом, поэтому не сможет дотянуться до рукоятки суппорта, изменяющего угол подачи резца, и никакие подставки под ноги тут не помогут. Да и силёнок для двенадцатичасовой смены на строгальном станке нужно ещё поднакопить, не каждый взрослый справляется. «Подрастёшь – приходи!» – изрёк мастер, пожав на прощание Витькину руку.
Были у паренька и другие попытки: стать токарем или фрезеровщиком – но результат был всё тот же. Обычно, выслушав Витькину просьбу, осмотрев скептически малыша и узнав, что тому лишь 13 лет, начальники и мастера отвечали: «Иди-ка, паренёк, гуляй!».
Однажды принёс Витёк повестку на курсы Всевобуча своему знакомому старшему приятелю Кольке-одесситу. Принёс, как обычно, прямо на рабочее место. А трудился Колька не где-нибудь, а в цехе № 6, то есть – в кузнице. Из-за страшного грохота, производимого механическими молотами, разговаривать толком было невозможно. Но вечером в учебном бараке Витька отыскал Колю, и ребята поговорили.
– Видишь, как оно; скоро 18 мне стукнет, если бронь снимут, на фронт пойду. Сейчас где-то под Харьковом бои идут, а мне, может, выпадет Одессу-маму освобождать, – говорил Колька. – Сам-то как? Батька что пишет?
– Убили батьку. Под Ржевом. – Витёк, только что радовавшийся встрече с приятелем, помрачнел. – А меня на нормальную работу не берут. Куда уж только не пробовал.
– Вон как. Да, война она не разбирает… А ты вот что, иди к нам слесарем в ремонтную бригаду. Нам как раз обещали штат увеличить, ученика дать. А то объёмы растут, и мы не справляемся. Только учти, работа не из лёгких.
– Я бы с радостью, – отозвался Витька.
– Вот и приходи, парень ты смышлёный, а с механиком нашим я завтра же поговорю.
***
И вот, когда все вопросы, связанные с переводом, решились, стал Витька работать учеником слесаря в шестом цехе. Недавно построенное здание кузницы являлось самым значительным сооружением на заводе (высотой метров девять!). Внутри громыхал один большой паро-воздушный молот и ещё шесть молотов поменьше, да прессы. Рядом с молотами располагались печи. Хозяйство это работало на мазуте, который привозили на телеге в деревянных бочонках. Пол земляной, лишь около молотов лежали железные плиты, на которых стояли во время работы кузнецы. За эту особо тяжёлую работу кузнец получал повышенную пайку – 1 кг хлеба в день. Но ведь почти у всех дети, да не по одному, которых с этой пайки кормили. Тех, кто регулярно перевыполнял норму, поощряли талонами на ДП (дополнительное питание), которое обычно выражалось в виде миски мучной заварихи.
Через всю стену цеха тянулся закопчёный транспарант: «ВСЁ ДЛЯ ФРОНТА, ВСЁ ДЛЯ ПОБЕДЫ!». Не просто лозунг; в нескольких словах выражался весь смысл жизни каждого заводчанина. И именно здесь, в кузнице, слова эти превращались в материю. Кузнец поднимал зажатую в специальных клещах заготовку, раскалённую в печном жаре. Подносил под движущийся в готовности вверх-вниз боёк молота и кивком головы давал команду напарнику. Тот, повернув рукоятку, обрушивал молот на заготовку. Вот они, поковки, становящиеся деталями оружия Победы.
Участок этот – важнейший для завода, поэтому чинить выходящее время от времени из строя оборудование требовалось быстро. Механизация почти на нуле, тяжеленные детали ворочали вручную. В бригаде по ремонту молотов и прессов трудились семеро. Бригадир и двое взрослых рабочих, эвакуированные с заводом из Москвы, Колька из Одессы, два 16-летних деревенских паренька, мобилизованные из колхозов Кировской области, и он, Витька, единственный в бригаде местный житель – да и то переехавший на Филейку с семьёй из глубинки незадолго до войны. Такой же примерно расклад наблюдался и в других подразделениях 32-го завода. Москвичи, которых на заводе чуть ли не половина, частенько подшучивали над вятскими ребятами, передразнивая их говор. А местные не обижались; давно уж привыкли к московскому «аканью» и почти не замечали его.
Работали много и тяжело. Когда совсем выматывались, бригадир объявлял перекур. Во время таких пауз ремонтники усаживались, где придётся, разговаривали, обсуждали положение на фронтах. Во время одной из таких передышек узнал Витёк, потрясшую его поначалу новость. Бригадир их, высокий мужчина с приятным лицом, не таясь, рассказывал, что зимой ему не раз приходилось охотиться на бездомных собак, чтобы как-то прокормить голодающее семейство. Витька вначале возмутился в душе: как можно собачатину жрать?! Но потом рассудил: это его семье проще, всё ж своя изба с огородиком, да коровка молочко даёт. Куда бы без всего этого? А как эвакуированным выживать? Вот, кажется, и нашёлся ответ на мучивший Витьку вопрос: куда пропали птицы с голубятни? Скорее всего, голубей тоже кто-то съел.
Чем ближе лето, тем жарче становилось в кузнечном цехе. Всё больше донимали копоть и шум. Однажды, знойным майским днём, дотерпев кое-как до обеденного перерыва, рванули пацаны из душного цеха к размещавшейся рядом градирне. В сооружённом из просмолённого дерева резервуаре остывала вода, перед тем, как вновь быть запущенной в систему охлаждения компрессоров. Мальчишки прозвали то место бассейном.
Побросав прямо на землю пропотевшую насквозь одежду, ребята с гиканьем сиганули в теплую воду «бассейна» в чём мать родила. Какое же это блаженство! Парнишки брызгались и кричали, ничего не замечая. Не заметили они и проходившего мимо парторга. Тот, подкравшись, отругал мальчишек за нарушение порядка, собрал одежду – да и унёс со словами: «Получите у вашего начальника цеха и портки, и выговор!».
Вот и покупались! Пацаны опечалились. Выговор грозил лишением и без того небольшой зарплаты на 20 процентов в течение нескольких месяцев. Да и как идти к начальнику голышом? Пришлось ребятам смастерить из веток берёзы что-то вроде набедренных повязок. В таком непотребном виде, сильно смущаясь, подтолкнув вперёд младшего из них – Витьку, зашли ребята, потупив взоры, в кабинет начальника кузнечного цеха.
– Ну, вы и папуасы вятские! – не удержался от смеха начальник-москвич и добавил, пародируя местный говор. – Лико чё! Лико чё!
– Простите нас, Александр Фёдорович, мы больше так не будем. Жарко стало, решили вот искупаться, – мямлили провинившиеся.
– На втором этаже душ имеется, там купайтесь!
Начальник кузницы, товарищ Ветров, был человек добрый. Выговор не объявил и зарплату урезать не стал. Поругал для порядку – да и определил обычное для мелких нарушителей наказание, установленное в цехе. Пришлось ребятам оставаться после смены и отмывать тряпками, лазя по стремянкам, огромные, вечно грязные от копоти окна кузнечного цеха. Заодно и лозунг оттёрли.
***
В конце весны бабушка вдруг тяжело заболела, слегла. Никто не мог понять, что с ней. Врачей толковых на Филейке не водилось. Все более-менее понимающие медики – либо на фронте, либо в многочисленных госпиталях города. У докторов и так нагрузки хватало лечить раненых красноармейцев, и уговорить кого-то из них добраться из города до Филейки, чтобы осмотреть слёгшую старуху не было никакой возможности. А пришедшая из заводской санчасти докторша, послушав бабушку, дала ей каких-то таблеток. Да они не помогали.
Бабушка сохла на глазах. Она уже и не ела ничего, изредка лишь мочила губы водой, поднесённой в чашке. С каждым днём она угасала. «Пора мне к сыночеку моему, пожила на земле, хватит», – сказала она как-то родным. А потом призвала к себе маму, попросив остальных отойти, и долго-долго шептала ей что-то на ухо.
В тот же вечер привела мама к бабушке странных людей. В дом вошли три очень пожилых, с длинными седыми бородами, старца. Была с ними и старушка чуть помоложе бабушки, но с виду довольно бойкая.
Они плотно занавесили покрывало, отделявшее бабушкин угол – даже маму туда не пустили – и принялись что-то нашёптывать. «Молятся, что ли? – задавался вопросом Витёк. – Хорошо хоть подселенцев сегодня нет и никто из посторонних всё это не видит». Действительно, так получилось, что по странному стечению обстоятельств все подселенцы этой ночью работали.
Витька, как и остальные домашние, давно уж лежал в постели. Вот только заснуть он никак не мог. Всё прислушивался к шёпоту, доносящемуся из-за занавеси. Ворочался, время от времени проваливаясь в дрёму. Наконец, пришло утро. Невыспавшийся Витька собирался на завод. Он начал уже всерьёз опасаться, что вернувшиеся с ночной смены подселенцы застанут у них в избе этих богомольцев. А они, как считал мальчишка, явно антисоветский элемент. Но тут старцы с пришедшей старушкой вышли из бабушкиного угла. Поклонившись обитателям дома и одарив их добросердечными взглядами, покинули они Витькину избу, унося с собой какую-то большую коробку.
Интересно, чегой-то они понесли? Витька мог поклясться, что приходили они к ним в дом с пустыми руками.
Hernia inguinalis
Прошло несколько тягостных дней после визита таинственных старцев. Витёк догадывался, что являлись они неспроста. Помолились за бабушку и унесли ту древнюю икону, что была у неё запрятана. А та старушка, что с ними приходила, наверное, станет новой её хранительницей. Единственное, что Витька никак не мог понять – почему среди верующих такое внимание именно к этой иконе? Ведь, когда разрушали церкви, образов этих валялось в округе бери – не хочу! Многие граждане, сбросившие с себя религиозные путы, и брали – для хозяйства. Кто полку в избе из икон смастерит, кто – кормушку для скота. Но к этому образу, похоже, отношение было особливое; именно его верующие желали сохранить во что бы то ни стало и от поругания всячески сберегали.
Бабушка умирала. Лежала на своём одре молча. Не ела и даже глаз не открывала. Исхудала – кожа да кости. Мама и Витька по очереди ухаживали за ней, как могли. Тяжело было видеть такую бабушку. Но однажды, где-то в начале июня, когда Витёк протирал мокрой тряпочкой бабушкины губы, она приоткрыла рот. Витька сразу сбегал за водой. Бабушка сделала несколько глоточков. Отдышалась, покряхтела и тихо шепнула: «Кашки бы». Ошарашенный паренёк кинулся к печке. Второпях задел пустой горшок, который грохнулся на пол и покатился под лавку. Но мальчишке было не до пустяков. Бабушка столько дней не ела – и вот теперь просит кашки! Да где ж взять? Крупы в доме не имелось. Витька поставил кастрюлю с водой на огонь, насыпал туда муки. Пока готовилась завариха, парнишка всё бегал к бабушке и приговаривал: «Сейчас, сейчас, уж скоро готово будет». Но бабушка на бормотания эти никак не реагировала. Минут через двадцать мальчишка внёс в бабушкин угол большую тарелку густой, дымящейся заварихи. Зачерпнул ложечку, подул на неё и стал уговаривать: «Ну поешь, бабуш, вон как вкусно!».
И тут, к его удивлению, бабушка приоткрыла глаза, а затем и пригубила с ложечки. Съела и вторую ложку. Но когда довольный внук поднёс ей третью, остановила его взглядом.
– Покушай ещё, ведь мало съела, – уговаривал Витёк.
– Спаси тебя Боже! Я наелась, – прошептала бабушка. – Желудок-то у меня теперь, как у воробья.
«Наверное, невкусно приготовил, – подумал Витька. Попробовал: «Да, точно невдосоль. Мама сказала: экономить, а то до конца месяца не хватит. Эх, уж по такому-то случаю зря соли пожалел!».
Бабушка умолкла и, кажется, вновь провалилась в забытьё. Но с тех пор начала она день за днём потихонечку поправляться. Через неделю стала садиться в кровати. А через две – начала ненадолго вставать.
***
Тяжела работа в кузнечном цехе! Витёк старался изо всех сил, чтобы не ударить в грязь лицом перед старшими товарищами по бригаде. В кузнице вечно стоял дым коромыслом, нечем дышать. От печей шёл неимоверный жар. Паровые молоты били, словно обухом по голове, так что после двенадцатичасовой смены гул в ушах стоял ещё долго.
Кузнечный молот представлял собой механизм высотой метра три. Когда он ломался, требовалось его разобрать. Для этого ремонтники устанавливали над ним большую железную треногу – так, что молот оказывался внутри неё. К верхушке треноги крепились блоки с тросами, которыми поднимали и опускали тяжеленные части ремонтируемого механизма.
Однажды, во время подготовки к очередной разборке молота, Витька, чтобы показать, что он работает не хуже других, в одиночку схватил железную ногу этой конструкции. Подтащил эту тяжесть к месту установки и, собравшись с силами, рванул железяку вверх. Сильнейшая боль пронзила мальчишку, в глазах потемнело, но он терпел, закусив губу. Наконец, тренога была собрана. Витька с трудом разжал побелевшие пальцы. Боль была адская. Паренёк, согнувшись, рухнул на земляной пол кузницы прямо под эту треногу, свернулся калачиком и завыл.
– Вот здесь больно, – отвечал сквозь слёзы, на расспросы бригадира мальчишка, показывая на пах.
– Грыжа у тебя, надорвался; говорено же: на рожон не лезть, э-эх! – бригадир выругался трёхэтажным матом.
Витьке помогли осторожно подняться, переодели и отправили в санчасть. Кое-как доплёлся он до заводской поликлиники, разместившейся в каменном братском корпусе закрытого и разогнанного перед войной филейского Александро-Невского монастыря. Скрюченный мальчишка протиснулся в бывшую монашескую келью, превращённую во врачебный кабинет. За столиком сидела та же самая молоденькая докторица, что приходила в конце весны осматривать бабушку. «Плохо дело; такая много не налечит», – пронеслось в Витиной голове.
Медработница второпях выслушала сбивчивые Витькины жалобы на боль в «том самом месте». Долго разбираться времени у неё не имелось, очередь-то была ещё ого-го. Быстренько зачем-то послушала стетоскопом, как Витя дышит, – да и выписала пареньку больничный и направление в городской вендиспансер.
Как в тумане добрался Витёк с Филейки до улицы Энгельса. Не раз, когда боль становилась совсем невыносимой, готов был он снова грохнуться на землю, но как-то дошёл. Врач-венеролог, пожилой еврейчик, с недоумением взглянул на съёжившегося мальчишку. Обычно в его кабинет заходили пациенты постарше. Прочитал направление.
– Ну-с, молодой человек, раздевайтесь, будем смотреть, – картавя, молвил эскулап.
Врач в очках и с бородкой всем видом внушал Витьке уважение. Такой точно вылечит, как пить дать! Оглядываясь по сторонам, паренёк начал снимать рубаху. Доктор рассмеялся:
– Рубаху-то, голубчик, можете не снимать. Штаны снимайте и ложитесь на кушетку.
Оставшись без портков, Витька лёг, где сказали. Венеролог придвинулся, поправил очки. Оттянул рукой мальчишеское хозяйство и принялся внимательно его рассматривать. Витьке было крайне неудобно оказаться в таком дурацком положении.
– Так на что, собственно, жалуемся? – наконец поинтересовался медик.
– На работе тяжёлую железяку поднял, и тут очень больно стало и сейчас болит, – всхлипывая, объяснил Витька.
Венеролог распрямился, сплюнул в сердцах и прокартавил:
– Ты хоть представляешь, куда тебя направили?
– Догадываюсь, – простонал парнишка.
– Ингуиналис херниа, – задумчиво пробормотал себе под нос эскулап какую-то непонятную Витьке абракадабру.
– Что такое? – испугался мальчишка. – Что-то не расслышал я вас.
– Грыжа, говорю, у тебя паховая… Ну так вот, молодой человек, при всём моём желании я тебе помочь ничем не смогу, специализация не та, – огорчил врач, а потом, немного поразмышляв, наверное, чтобы как-то утешить Витьку, добавил. – Вот подрастёшь, взрослую болезнь подхватишь, тогда – пожалуйста, приходи, вылечу.
К вечеру добрался обезумевший от боли мальчишка домой. В слезах рассказал он маме и бабушке о приключившейся с ним беде. Бабушка, много чего умевшая, успокоила внука.
– Я тебя вылечу, – твёрдо сказала она. – Вот для чего меня Боженька на этом свете оставил.
Бабушка велела внуку лечь на лавку, задрала ему рубашку, приспустила штаны. Затем принялась разглаживать живот – от пупка и книзу. Чтобы шершавые натруженные руки лучше скользили, она их время от времени намыливала. Бабушка то нажимала на живот, то поглаживала, при этом всё шептала молитвы. Витьке было от этих прикосновений то больно, то приятно. Такое ощущение, словно бабушка хворь из него вытягивает. Продолжалось это часа два, а когда бабушка закончила, почувствовал Витька, что болеть стало чуточку меньше.
Теперь Витька с бабушкой поменялись местами. Внук лежал дни напролёт, потихонечку вставая лишь в туалет, а бабушка поила и кормила его с ложечки, да каждый вечер повторяла своё леченье. И Витьке становилось всё лучше. Он уже снова мысленно рвался на завод. Особенно, когда прочитал в принесённом подселенцами номере «Заводского большевика» статью «Аулов мстит врагу».
Там писали: «Молодой слесарь цеха № 20 тов. Аулов свой труд расценивает как выполнение боевого задания на фронте и делает по нескольку норм за смену. Аулов эвакуирован из Тульской области, фашисты убили всю его родню, но парень не пал духом. Своим ударным трудом Аулов мстит гитлеровским головорезам за их зверства. Недавно тов. Аулов утверждён кандидатом в гвардейцы трудового фронта».15
Скорей бы поправиться – и на завод, за батю мстить фашистким гадам! Да стать бы гвардейцем трудового фронта, вот это дело почётное!
***
В середине лета над Вяткой установилась жаркая погода. Но ещё жарче было под Курском, где начинала разворачиваться главная битва летней кампании 1943-го года. Фашисты решили разом взять реванш за все свои неудачи последнего времени. Гитлер поставил на карту всё, сосредоточив на Курской дуге огромные силы. Он желал мощными ударами окружить сосредоточенные на курском выступе соединения Красной армии. Это должно было вернуть германскому командованию стратегическую инициативу.
На Филейку возвращались израненные отвоевавшиеся солдаты. Калек, комиссованных из армии по состоянию здоровья, становилось всё больше. Пришёл на костылях с войны и дядя Илья, живший через дорогу. Пришёл с медалью и с пустой правой штаниной, низ которой, чтоб не болтался, был заправлен в карман солдатских брюк. Попервоначалу о войне он вообще ни слова не говорил. Всё вздыхал только, что не может больше воевать. И, конечно же, вернулся он совсем не таким удальцом, каким был раньше. От того шапкозакидательского задора, с которым он уходил на фронт летом 41-го не осталось и следа. Война оказалась совсем не такой, как её представляли. После, оттаяв, он много чего Витьке понарассказывал.
Особенно поразил Витьку рассказ о том, как стоявший в резерве, ещё толком не вооружённый и не обмундированный полк дяди Ильи вдруг неожиданно бросили на передовую. Начиналась тогда первая военная зима, но зимнее обмундирование выдать им ещё не успели. Пошли они в атаку с одной винтовкой на троих, да и патронов-то имели по пять штучек на винтовку. Но смогли красноармейцы в рукопашной сапёрными лопатками побить врага в том бою. А после замерзали они несколько дней в отвоёванных окопах, отбивая многочисленные атаки противника. Боеприпасов подбросили, а с одёжкой было по-прежнему худо. Особенно мёрзли ноги в лёгких башмаках. Однажды ночью, коченея в дозоре, заметил дядя Илья вражеского разведчика в маскхалате, ползущего к нашим позициям. Взял его на прицел, но не успел выстрелить – враг сам подорвался на мине. Да так, что его оторванная нога прилетела метров за пятьдесят прямо к дяде Илье. Какого же было его удивление, когда увидал он на оторванной ноге фашиста наш русский валенок, очевидно снятый тем с убитого красноармейца. Что ж; померял – подходит. Валенки в той ситуации могли спасти жизнь, поэтому пришлось ползти за вторым. Фрицы открыли огонь, но дядя Илья прорвался к воронке, где лежал убитый немец и под градом пуль стащил с трупа валенок… «А теперь, вишь, мне и одного валенка хватит», – вздыхал отвоевавшийся боец.
Из таких вот эпизодов, о которых никогда не напишут в газетах, и состояла, в основном, настоящая война.
Витька всё ещё отлёживался, когда проститься с ним зашли его старшие приятели Мирон и Кузя. Стукнуло им уже лет по шестнадцать, и отправлялись они на учёбу в школу юнг на Соловецких островах. Их мечта сбылась, впереди маячила служба в Военно-Морском Флоте. Витька уже знал, что Соловки расположены посреди Белого моря, в прифронтовой полосе.
Мальчишкам вспомнилась вдруг та рыбалка 22 июня 41-го года, когда Витька чуть не утонул. Повспоминали и своих убитых отцов: Михаила Поликарпыча, Александра Климентьевича – и… крепко обнялись на прощание.
– Ну, ты тут слишком-то не надрывайся, Вить! Мы на флоте за тебя повоюем, – шутили Мирон и Кузя.
– Куда же флот без авиации? Поработаю здесь за вас, чтобы наши самолёты там ваши корабли с неба получше прикрывали, – нашёлся Витька…
Вскоре бабушка в последний раз разгладила внуку живот.
– Спасибо, бабушка; вроде, совсем я поправился, – радовался мальчишка.
– Не меня благодари, а святых угодников Божиих Косму и Дамиана, да Николу Чудотворца. Их молитвами ты жив и здоров. Да и я тоже. «Опять бабушка за своё принялась, но спорить с ней бесполезно», – думал Витя. Вслух же с хитринкой спросил:
– Как же мне Николу благодарить, икону-то ведь унесли от тебя, кажись?
– Икона та – чудотворная, схоронена в надёжном месте, не пропадёт… Молиться можно и без иконы. А ты, Витюша, забудь про икону ту до поры, до времени. Забудь, ровно и не было её. А когда время придёт, она тебе о себе сама напомнит.
