Александр Чиненков
Форпост в степи
– Черт побери, меня удивляет, прекрасная Жаклин, – болтал капитан, шагая рядом с госпожой де Шаруэ, – что вы прячете свою божественную красоту в этом степном захолустье. Ваше место даже не в Париже, а в сказочном Эдеме!
– Вам это кажется странным, месье Барков? – улыбаясь, проворковала француженка. – Если все красивые люди будут проживать только в столицах, кто же тогда будет сиять в провинциальных городках?
– Вы правы, милая Жаклин, – пробормотал комплимент влюбленный капитан. – Но место ваше все же не здесь, а, на худой конец, в Москве или Петербурге!
– Оставьте, капитан. Оренбург очень милый городок, и здесь живут замечательные люди. А в высшем свете Москвы или Петербурга я бы показалась вам, месье Барков, настоящей дурнушкой.
– Вы непростительно клевещете на себя, прекрасная Жаклин!
– И не думаю. Вы, наверное, мало видели по-настоящему красивых женщин, капитан?
Барков хотел ответить какой-то любезностью, но перед ними внезапно появился слуга де Шаруэ и что-то сказал своей госпоже на не понятном капитану языке. Японец тут же исчез. А красивые глаза госпожи де Шаруэ загадочно засверкали.
– Прошу простить меня, месье Барков, – сказала она, – важное дело заставляет меня покинуть вас.
– Какие важные дела могут быть у красивой женщины? – удивился тот.
– Не государственные, – прошептала Жаклин, одаривая его на прощание очаровательной улыбкой. – Из Парижа мне привезли новые шляпки.
Оставив капитана, госпожа де Шаруэ поспешила к гостинице.
* * *
Двое мужчин дожидались прихода Жаклин в ее гостиничных апартаментах. Они сидели за столом и молча разглядывали комнату, восторгаясь вкусом госпожи де Шаруэ.
Потолок комнаты был окрашен в небесно-голубой цвет и усыпан золотыми звездочками. Два амурчика держат в руках цветок, с центра которого свисал на шелковых шнурах массивный позолоченный светильник. Стены завешаны персидскими коврами, а пол выложен разноцветной мозаикой в виде звезды. Высокие двери завешаны синим бархатом. У стен, в хрустальных вазах, стояли розы и издавали приятный дурманящий аромат. Вокруг стола – высокие позолоченные стулья, обитые голубым китайским шелком. Здесь хозяйка принимала гостей.
Ожидавшие госпожу де Шаруэ гости были одеты в куртки и штаны из гладкой кожи, в тяжелые желтые сапоги с толстыми подошвами, под которыми хрустел хрупкий мозаичный пол. Лишь белые воротники да широкополые шляпы указывали на принадлежность гостей к дворянству.
Как только Жаклин впорхнула в комнату, мужчины встали и изысканным поклоном поприветствовали ее.
– Я рада вас видеть, месье Флоран, – улыбнулась Жаклин, – и вас, месье Анжели.
Госпожа де Шаруэ села в узорчатое кресло у окна. Потрясенные французы, позабыв обо всем, топтались у стола и пялились на женщину. Они были поражены ее неземной красотой.
Жаклин можно было дать лет двадцать пять с небольшим. Статная, живая; из-под шитой жемчугом шляпки на белую шею спадали черные кудри. Высокий гладкий лоб говорил о недюжинном уме, а прямой тонкий нос, трепещущие розовые ноздри и зеленые, но необычайно блестящие глаза, – о хитрости. А сердце, а душа? Трудно сказать. Холеное тонкое лицо порой вспыхивало благородным воодушевлением, порой выражало злую насмешку, иногда освещалось неотразимой улыбкой, а порой становилось холодным, как мрамор. Только полные, чуть приоткрытые губы да беспокойные движения свидетельствовали о том, что в этой женской головке бьется горячая кровь. Кто видел, как ее высокая грудь вздымается, рвется из пут шелкового голубого платья, как обвивает ее стройный стан кожаный поясок, как нетерпеливо переставляет она по полу свои ножки в белых сапожках; кто все это видел, тот, без сомнения, должен был признать, что эта женщина рождена для любви и страсти! Но любила ли она когда-нибудь?
– Черт подери! – воскликнул месье Флоран. – Уже который раз вижу тебя, Жаклин, но, как и в первый раз, теряю дар речи!
– Ты не стареешь, а молодеешь и хорошеешь! – вторил ему месье Анжели.
– Ах, господа, – улыбнулась им с благодарностью госпожа де Шаруэ, – я тоже счастлива вас видеть!
– Мы в этом не сомневались ни малейшим образом, – сказал за обоих, учтиво кивнув, Флоран.
– Надеюсь, вы явились не с пустыми руками, господа? – с ядовитой улыбочкой поинтересовалась Жаклин.
– Гм-м-м! – смешавшись, хмыкнул Флоран. – Разумеется, нет! Мы привезли все, как было обещано.
– И на вас не напали по пути разбойники? – спросила Жаклин, улыбаясь уже презрительно. – Говорят, их много развелось в дикой степи.
– К счастью, нет, – ответил Анжели. – Атаман разбойников – нам друг. Он даже любезно сопроводил нас прямо до стен Оренбурга.
– И много вы привезли? – насторожилась Жаклин.
– Достаточно, чтобы развязать войну и выиграть ее, – улыбнулся, отвечая, Флоран. – Если потребуется, то его величество даст еще столько же.
– Ваш король щедр, – нахмурила красивые брови Жаклин. – Только вот никак не пойму, зачем ему нужен бунт казаков в российской глубинке?
Французы переглянулись, после чего Анжели сдержанно ответил:
– Мы всего лишь слуги своего короля и беспрекословно исполняем его августейшую волю.
– И мы не задаем вопросов, касающихся интересов Франции, – поддержал его Флоран. – Советую и тебе не делать этого.
– Ваш король мне не указ! – вспыхнула Жаклин. – И я не хочу рисковать жизнью даже ради любимой вами Франции!
Гости еще раз переглянулись. Флоран повернулся к Анжели и улыбнулся ему:
– Наша многоуважаемая госпожа, видимо, позабыла, кто она есть и для чего сюда пожаловала?
– Она еще, очевидно, позабыла, чей кушает хлеб и благодаря кому все еще жива? – не глядя на Жаклин, сказал Анжели.
Оба француза весело рассмеялись и, зная, что хозяйка злобно смотрит на них, пожали друг другу руки.
Месье Флоран, словно недоумевая, пожал плечами и покачал головой, после чего вкрадчиво заговорил:
– Так вот, друг мой Анжели, я так и не досказал тебе историю о прекрасной Анне из немытой России. Точнее, об ее первом преступлении, открывшем счет многим кровавым деяниям этой опасной во всех отношениях леди!
Жаклин напряглась и впилась пальцами в подлокотники кресла. Но французы сделали вид, что не заметили перемены, происшедшей в поведении прекрасной хозяйки.
– Я слушаю, друг мой, – кивнул Анжели и бросил взгляд на Жаклин. – Скажу больше: хозяйку этой обители тоже заинтересует ваш рассказ, месье.
– В один из дней в доме князя Бибикова, в Москве, появилась новая горничная. – Флоран посмотрел на раскрасневшуюся Жаклин и продолжил: – Юная, живая, непосредственная и необычайно красивая. Ее отец, кажется, разорившийся пекарь, свел счеты с жизнью при помощи куска мыла и веревки. Так вот в горничных эта бойкая особа долго не засиделась. Обобрав князя до нитки, она бежала из Москвы с юным красавцем.
Флоран заговорщически подмигнул застывшей в кресле Жаклин и повернулся к Анжели:
– Но, видимо, красавец быстро утомил Анну, и вскоре его хладный труп был найден в Петербурге на берегу Невы с черными от яда внутренностями.
– И она понесла за это наказание? – спросил Анжели со скучающим видом.
– Увы, я спешу разочаровать вас, друг мой, – усмехнулся Флоран. – Этой кровавой девице удалось скрыться! И более того, она сумела покорить богатого, но недалекого графа, не вылезающего из своего имения, и благополучно подвести его под венец.
– А фамилию этого графа вы не знаете? – спросил с издевкой Анжели.
– Обижаешь, сударь мой, – покачал головой Флоран. – Его фамилия…
– Довольно, хватит! – воскликнула, вскакивая, Жаклин. – Мне неинтересно слушать ваши непристойности.
– Ну, друг мой Флоран, я слышал немало презабавных историй, в которых рассказывалось о коварных женщинах. К счастью, все они русские. Француженки на такие гадости не способны! А наша замечательная Жаклин вновь полюбила Францию и нашего короля, протянувшего ей когда-то руку помощи. Не так ли, прекрасная Жаклин?
Госпожа де Шаруэ с трудом сдерживала свое неутомимое желание вцепиться когтями в гнусные физиономии гостей и разорвать их.
– Не знаю, – хрипло ответила она, облизнув пересохшие губы.
– А я знаю, – грозно посмотрел на нее Флоран. – Мы спасли Анну от заслуженной петли. Мы дали ей все, что она сейчас имеет! И она должна твердо усвоить впредь, что за любезность надо отвечать любезностью. Его величество дал Анне новое имя и свое подданство, и она должна…
– Довольно! – взвизгнула Жаклин. – Идемте разгружать товар и убирайтесь к черту, месье французы.
Вместе они спустились на улицу.
– Где повозки? – тихо спросила госпожа де Шаруэ у Анжели.
– У твоего шляпного салона, – ответил он.
– Много привезли?
– Сто бочонков.
– Сто бочонков золота?!
От услышанного Жаклин едва не лишилась дара речи.
– Тс-с-с, – оглянувшись, цыкнул Флоран. – Не золота, а меди. Казаки и за медные деньги растрясут всю Россию, – беря под руку госпожу де Шаруэ, прошептал Анжели.
И они отошли от гостиницы.
* * *
Слуга француженки проводил хозяйку и ее гостей долгим внимательным взглядом. А когда их фигуры растаяли в поглотившей город темноте, спешно перебежал улицу и остановился под деревом в скверике у кабака. Не успел Нага коснуться рукой дерева, как возле него, словно из-под земли, вырос бродяга.
– Это я, Садык, – тихо сказал тот на кайсацком.
– Заткнись, ишак! – рыкнул Нага, хватая его за грудки. – Сколько раз предупреждал, чтобы не смели произносить моего имени даже во сне.
– Прости, – захрипел перетрусивший мужчина. – Я… я…
Нага отпустил его, брезгливо поморщился и вытер руки носовым платком.
– Скажи всем, чтоб сидели и не высовывались.
– А как же французы? – прошептал озадаченно байгуш (разбойник). – Ты же сказал, что они привезут много денег?
– Деньги они привезли, только медные, – раздраженно ответил Нага. – Ждать еще надо.
– А что, нам и медные сгодятся, – загорелся байгуш. – Лишь бы их много было. А то люди роптать начинают!
– А ты им скажи, – лицо Наги перекосилось от злобы. – Скажи всем, пусть ждут и не высовываются. Хозяйка шкуру сдерет с любого, кто только ослушается!
Нага схватил байгуша за горло и сдавил его пальцами:
– Или ты забыл, как поступает госпожа с ослушниками?
– Нет, не забыл, – захрипел несчастный, вздрогнув от грозного предупреждения. – Всем скажу. Всем… Сам зарублю каждого, кто только помыслит ее ослушаться!
15
Вдоль стен тюремной камеры громоздились двухъярусные нары, сколоченные из крепких досок, застланные поверх слоя соломы тяжелыми грубошерстными одеялами. Надзиратель показал Ковшову на нижние нары слева.
– Над тобой будет спать Кирпичников, а Злобин тут, напротив, с Матвеем Беспаловым, оба они сейчас на допросе.
Вытянутый в длину прямоугольник, запах влажной земли и затхлости – склеп на десять гробов; вслух надзиратель этого, конечно же, не сказал.
– А кто, скажи на милость, здесь до меня томился?
– Того уже нет. Его уже в солдаты забрили. Так что устраивайся: я тебе скажу – такие удобства ты ни в одной другой тюрьме не найдешь. Погляди вот, даже подушка имеется. Правда, одна только. Но ничего, будете спать на ней по очереди!
– А кто здесь томился? – спросил Кирпичников, указав на отведенные ему нары.
– Тебе-то какая разница? Тоже, поди, уже на войне турецкой в окопе головушку сложил.
Надзиратель ушел, закрыв за собой дверь.
– Поди, и клопов здесь тьма тьмущая, – озадаченно почесал бороду Ковшов.
– А ты думал, муха навозная! – Кирпичников похлопал по спине Ковшова. – Тюрьма без клопов и крыс – не тюрьма! Я вот еще не поленюсь и своих всех клопов тебе зараз подкину, чтоб язык твой болтливый до корня отгрызли.
– Дык испужался я, – заморгал удрученный Иван Ковшов. – Он же от жизни отрешить зараз грозился.
– А ты и в портки наложил. А еще казаком себя называешь, ишак вислоухий.
– Как мыслишь, что с нами будет? – поспешил переменить тему Ковшов.
– Спасибочки скажут и наградят тебя за то, что своих оговорил.
– За что?
– За то, что супротив воли государевой рыпнуться посмели.
– Как ты сказал?
– За то, что бунт учинили, бестолочь.
– Так то бунт был? – глаза туповатого казака поползли из орбит: – А я-то мыслил, что пошумели мы малость, и все тут.
Едва ли Кирпичников смог бы объяснить Ковшову, почему их за то, что «пошумели», не «отшлепали» по-отечески, а усадили на тюремные нары. Он предпочел придвинуть один из стоящих у окна табуретов. Но не успел сесть, как от двери послышался грозный окрик надзирателя:
– Всем стоять, рыла каторжанские! Кто шелохнется, покуда я дверь отворяю, башку отверчу!
«Еще горемык привели», – первое, что пришло Кирпичникову в голову при виде арестанта, вводимого в камеру, его бледного, как известь, лица, со сведенными судорогой губами, открывающих короткие коричневые от табака зубы. Кирпичников не сдержал язвительной улыбки:
– Еще одного «героя» привели. Чую, всем нам здесь скучно зараз не будет.
– Наверное, еще много народу приведут, – вздохнул располагавшийся на нарах Ковшов.
– А ты не Пахом Жарков? – воскликнул Кирпичников, узнав казака из Яицка. – Тебя-то чего ради воли лишили? Ты ж и без того блаженным дурнем всегда был?
– Не знаю, – захныкал Жарков, размазывая слезы по лицу грязными кулаками. – Схватили, в зубы двинули – и в телегу.
Кирпичников задумался. Красноречивые картины прошедших событий вдруг встали перед ним: припомнились эпизоды боя, кровь, вопли и полные отчаяния крики разгоряченных битвой казаков.
– Эх, зазря мы сее затеяли, – вздохнул он. – А ведь все по-людски зараз справить хотелось.
– А что теперь с нами будет, господи? – поскуливал на нарах Ковшов. – Кто ж знать-то мог, что бунт это.
– Да будя тебе жилы-то драть, христарадник. – Кирпичников, сжав кулак, оттопыренным большим пальцем указал в землю. – В могиле все равны будем! Что барин, что казак, что полковник столичный!
– Неужто казнят, господи? – продолжал стенать Ковшов.
– Тебя – нет! – зло пошутил Кирпичников. – Казнят завсегда только казаков! А таких, как ты, пустобрехов и вралей, только выпорют камчой примерно и домой без портков отпустят.
К концу дня камера была переполнена до отказа, а грозный надзиратель все приводил и приводил арестантов, которым в камере уже стоять становилось тесно.
Ночь узникам показалась вечностью, а наступающее утро пугало неизвестностью. И все же оно наступило…
* * *
Утром председатель Следственной комиссии полковник Неронов проснулся раньше обычного. На полдень был назначен отчет комиссии перед губернатором с последующим оглашением решения комиссии относительно взбунтовавшихся яицких казаков. Неронов тер озабоченно лоб, размышляя, как ему не переборщить с выбором наказания.
Громыхала Русско-турецкая война. Ко всем бедам, с нею связанным, прибавилась еще и смута в собственном доме. Придется затратить немало сил, чтобы бунт не повторился. Слишком мягким быть нельзя: казаки не должны почувствовать допускаемую в отношении них вынужденную слабину и получить по заслугам.
Вдруг полковник вздрогнул и оторвался от своих мыслей – у дверей его комнаты зазвенели шпоры, и на пороге появился Александр Васильевич Барков, адъютант губернатора.
– Господин полковник, – официальным тоном начал офицер, – доброе утро! Меня послал его высокопревосходительство губернатор!
– Что желает Иван Андреевич? – спокойно спросил Неронов.
– Его высокопревосходительство велел передать, что не может присутствовать лично на заслушивании отчета комиссии. Но он дозволяет поступить с казаками так, как велит закон!
– Но присутствие губернатора обязательно, – нахмурился Неронов.
– Его высокопревосходительство так не считает. Он пришлет на площадь своего представителя. Честь имею! – капитан развернулся и ушел.
– Что ж, представитель так представитель, – недоуменно пожал плечами полковник и закончил свою мысль подвернувшейся на язык пословицей: – Кума с возу – кобыле легче.
* * *
Ближе к полудню оренбургские зеваки и завсегдатаи всяческих зрелищ стекались со всех городских улиц на площадь у Гостиного двора.
Люди переговаривались между собой, делясь догадками и обмениваясь слухами: кого из яицких казаков сегодня будут сечь или казнить, кого пожалеют и отпустят, или кого забреют в солдаты. Эти праздные люди, собравшиеся у Гостиного двора, изо дня в день, из месяца в месяц, из года в год чувствовали себя как бы участниками тех великих исторических событий, которые происходили в городе по «велению» губернатора.
Полковник Неронов сидел за столом, накрытым красным сукном, вместе с другими членами комиссии. Ему хорошо были видны угрюмые лица казаков, приведенных для заслушивания выводов комиссии, а заодно получить то, что причиталось за бунт.
В первом ряду – казак Кирпичников, и с ним рядом те, кто больше всех «отличился» во время бунта. Кирпичников смотрел в землю, взгляд же стоявшего справа от него Ковшова метался по толпе зевак. Неронову не жалко было этих людей. Они виноваты, их руки в крови солдат и офицеров Российского государства. И напрасно зачинщик Кирпичников держится спокойно, напрасно надеется на снисходительность комиссии. Теперь ему придется вынести многое, и будет ясно, настолько ли он крепок физически, как его «несгибаемая воля».
Покается ли бунтарь Кирпичников? Исправим ли он?
Вожак мятежников выглядел, как и на следствии, вызывающе дерзко. Умирать приготовился. Вот Ковшова немного жаль. Прозрел бестолковый казак, да поздно! Рядом с ним Коровин. Поджал тонкие губы, глядит в одну точку перед собой. А вот и Матвей Гордеев, тот самый, который подбивал казаков на бунт, предпочитая «не высовываться» самому. Он не избивал генерала Траубенберга и капитана Дурнова, но высказывал такие речи, от которых кровь закипала в казачьих жилах. По нему видно, что Гордеев удивлен, что стоит здесь, на площади, что не увильнул, прозевал подходящий для того случай. И никак не может себе этого простить.
Из-за плеча выглядывал казак Чумаков. Он как-то сморщился, померк, грустно смотрел на членов комиссии. Интересно, о чем думает этот бунтарь? Оплакивает былую жизнь или со злобой жалеет о том, что не имеет возможности разрубить головы сидящих за столом людей, готовящихся объявить ему и всем остальным казакам заслуженный приговор?
Из второго ряда видно заросшее черной бородой лицо Степана Рукавишникова; он с плохо скрываемой ненавистью косился на охранников из-под насупленных густых бровей. Видимо, жалеет об утраченных степных просторах, о кистене и сабле. Мало кровушки пролил, упырь проклятый…
Пахом Жарков ерзал возле Рукавишникова. Его голова то появлялась, то исчезала за головами казаков переднего ряда. Полубезумный Жарков сегодня юродивым не выглядел. Он словно хотел оттесниться от окружающих его бунтарей, а некуда.
Рядом с ним неистово молился Авдей Горохов. Этот хитрый казак хотел казаться блаженным. Но комиссии доподлинно известна его кровавая роль во время бунта. Так что теперь отвертеться ему не удастся…
Все эти казаки и многие другие, стоявшие с ними рядом, оказались вместе не случайно. Пришло время платить за содеянное.
Полковник Неронов кратко зачитал доклад о ведении следствия, длившегося пять месяцев, и огласил причины, по которым «собраны» на площади у Гостиного двора яицкие казаки. Когда он перешел к заключительной части доклада, над площадью нависла мертвая тишина.
Ровный голос полковника перечислил имена главных мятежников. Толпа зевак заволновалась, ожидая услышать смертный приговор. Но председатель комиссии обманул ожидания всех – как оренбуржцев, так и приготовившихся к самому худшему бунтарей.
– Кирпичников, Гордеев, Чумаков, Рукавишников, Горохов… – Неронов зачитал еще пятнадцать фамилий и посмотрел на членов комиссии, сидевших справа и слева от него: – Подвергнуть наказанию кнутом, по пятьдесят ударов каждому! Затем всех сослать в Сибирь!
Над площадью поднялся гул разочарования. Зевак не удовлетворила мягкость наказания, так как большая их часть желала услышать смертный приговор. Толпа обвиняемых казаков ответила радостными восклицаниями.
Полковник вынужден был прервать свою речь, пока восстановится порядок.
– Ковшов, Коровин, Жарков… – Неронов зачитал чуть больше сотни фамилий. – Забрить в солдаты и отправить на фронт!
Чтение «обвинения» закончилось прощением остальных участвовавших в бунте казаков с условием, что они присягнут на верность государыне.
Незаметно пролетело четыре часа. Наказание и повторную присягу назначили на среду, и заседание полковником Нероновым было объявлено закрытым. Люди начали расходиться, бурно обсуждая все, что услышали.
Неронова окружили члены комиссии и местные дворяне, наперебой приглашая его отобедать в честь завершения работы комиссии.
Неронов чувствовал себя усталым. Все снова прокатилось через его сознание – через сердце. Хотя смертная казнь не была назначена никому, собранная картина бунта казалась страшной и зловещей. Терзала к тому же тревога относительно «мягкости» наказания. Одобряют ли его действия и решения в Петербурге?
В конце концов усталость понемногу стала отступать, а тревога – нет.
16
Закрыв за собой двери, адъютант Барков застыл в предписанной позе, и губернатор уже заранее знал, что он сейчас услышит: устами капитана с ним будет говорить председатель Следственной комиссии полковник Неронов, которого Иван Андреевич тщательно избегал под различными предлогами. Он отказался даже участвовать в «судилище» над яицкими казаками, хотя обязан был это сделать. Губернатор не хотел сейчас выслушивать Баркова, но выставить за дверь своего адъютанта тоже не мог.
– Председатель Следственной комиссии полковник Неронов удивлен вашим отказом принять участие…
«Начинается!» – подумал Иван Андреевич, а вслух сказал:
– Душа не лежит у меня к этому остолопу! Скользкий какой-то. Бунтовщиков зачем-то в Оренбург приволок. Разбирался бы с ними там, в Яицке, а меня бы в свои делишки не впутывал.
– А он недоволен был, – подлив масла в огонь, заулыбался лукаво адъютант. – Когда я сообщил, что вы вместо себя представителя пришлете, лицо у полковника вытянулось, и он стал похожим на коня!
– А он и есть конь! – нахмурился Иван Андреевич. – Сдается мне, что он и здесь обстановку пронюхивает.
– Н-не думаю, – позволил себе заметить Барков. – Насколько мне известно, комиссия занималась исключительно казаками!
Слова капитана почему-то вызвали бурю негодования в груди губернатора. В волнении он поднялся и подошел к окну, повернувшись спиной к адъютанту, который продолжал стоять в шаге от двери. Этот хитрый малый, вероятно, заметил возбуждение губернатора. Но если у него есть хоть капля догадливости, то он сейчас же покинет кабинет, чтоб губернатор мог подумать в одиночестве, как быть дальше.
Но Барков продолжал стоять, как вкопанный. В какой-то момент Ивану Андреевичу пришло в голову накричать на адъютанта – чего он еще тут ждет?! Но губернатор вовремя осознал неприемлемость такого решения. Он повернулся и строго спросил:
– Вам нравится состоять при моей особе, Александр Васильевич?
На лице адъютанта обозначилось недоумение, но он быстро справился с собой.
– Так точно, ваше высокопревосходительство!
– Вот уже минуло семь месяцев, как вы прибыли в Оренбург. Характеристики и послужной список у вас в порядке. Но мне почему-то хочется больше знать про вас, Александр Васильевич! Почему столь доблестного и положительного офицера отправили служить в наше захолустье?
– Для меня служить Отчизне нигде не зазорно!
От слов Баркова губернатора передернуло. Когда капитан замолчал, он закусил нижнюю губу, заложил руки в карманы и подошел вплотную к адъютанту:
– Сдается мне, что и ты с того поля ягода. Поди, «присматривать» за мной в Оренбург послан?
– Я прибыл сюда служить России! Шпионское ремесло – дело не мое!
– Берегись, если твои слова далеки от правды. А то можешь сломать себе ребра и лишиться головы одновременно!
– Да я…
– А я тебе говорю: пошел вон, Александр Васильевич!
– Разрешите идти? – вытянулся адъютант.
– Уже разрешил.
Как только надоедливый адъютант исчез из кабинета, губернатор вздохнул. Но не успел он вернуться к столу, как дверь снова распахнулась и вошел секретарь.
– А тебе чего надо? – нахмурился Иван Андреевич.
– Председатель следственной комиссии полковник Неронов требует видеть вас, – доложил секретарь.
– Он еще и требует?! – воскликнул сердито Иван Андреевич. – Что этому остолопу от меня опять понадобилось? Чтоб у меня кусок встал поперек горла при виде его гнусной физиономии? Что ж, пусть войдет. Надеюсь, эта встреча будет у нас последней.
Вошедший Неронов вежливо поклонился. Губернатор смерил его с головы до ног высокомерным взглядом и сказал презрительно:
– Что еще, полковник? Что вы так усердно рветесь в мой кабинет? Вы плохо выглядите. Опять, наверно, придется выслушивать какой-нибудь сумасшедший отчет?
– Я бы хотел поговорить с вами о серьезных делах, – стараясь быть предельно вежливым, сухо ответил Неронов.
– Говорите, не стесняйтесь, – сказал Иван Андреевич, усаживаясь за стол, но не предлагая полковнику садиться. – Здесь только я один и внимательно тебя слушаю.
– Простите, ваше превосходительство, что я вам досаждаю, но я уже четыре раза просил принять меня. Вы все уклоняетесь от встречи, а я ведь состою на службе у императрицы!
– Ну-с, послушаем. – И губернатор зевнул, небрежно скользнув взглядом по председателю Государственной следственной комиссии.
– Вам известно, – продолжал спокойно Неронов, – что я послан сюда выявить причины бунта яицких казаков и наказать их. Но, простите за резкость, вы, наверное, забыли о документе с моими полномочиями, как забыли и то, что не являетесь здесь единственным хозяином? О вашем недостойном поведении я доложу в Петербург!
– Ваше право, друг мой, – зло засмеялся Иван Андреевич. – Только не забудьте указать, что, убоявшись бунтовщиков, ваша комиссия проводила следствие подальше от беспокойного Яицка, в спокойном во всех отношениях Оренбурге!
– Я не обратил бы внимания на то, как вы обходились лично со мной, – жестко продолжал полковник. – Но я не могу молчать, как вы относитесь ко мне как к лицу государственному! А вы не боитесь, что в Оренбурге может случиться то же самое, что и в Яицке?
– Нет.
– Позвольте спросить – почему?
– Потому что наши казаки – люди смирные и законобоязненные.
– Но вы тоже не больно-то жалуете их «волей»? Да и поборы мало уступают яицким.
– Это ваши жалкие домыслы, милейший.
– Я уезжаю, а вы остаетесь, – улыбнулся полковник и протянул копии документов. – И молите Бога, чтобы не оказаться в шкуре ныне покойного генерала Траубенберга.
Неронов учтиво поклонился и вышел за дверь.
– Этот мерзавец меня оскорбил! – воскликнул Иван Андреевич, выпучив глаза. – Но ничего, я сейчас сам отпишу в Петербург относительно его чертовой комиссии.
* * *
Капитан Барков вышел из кабинета губернатора. Иван Андреевич бесцеремонно оскорбил честь и достоинство своего адъютанта. Его оскорбил человек, в чьей неуравновешенности он не сомневался.
До предстоящей встречи с Безликим оставалось еще довольно много времени. А потому капитан Барков решил напиться. На него редко нападала подобного рода блажь, но сегодня как раз и накатило.
Капитан зашел в кабак и занял пустующий столик в углу заведения. Кабак быстро заполнялся людьми. Когда, приняв изрядную дозу, Барков собрался уходить, за его столик подсели поручик Еремин и казачий урядник Фролов.
– Вот те раз, – радостно воскликнул Еремин, – сам адъютант губернатора в этом аду! Кто бы мог подумать?!
– А он что, не человек, что ль, – ухмыльнулся урядник. – Порой так накатит, что до смерти нажраться хочется, прости господи.
Обзаведясь собутыльниками, Барков пожал плечами, посмотрел с тоской в сторону двери, и веселье продолжилось.
Когда они опорожнили третью бутылку, Фролов извлек откуда-то еще фляжку водки. Но, как ни странно, языки выпивох ничуть не отяжелели. Темы разговоров становились все слаще и упоительнее.
Барков быстро закрыл глаза и сразу же их раскрыл, чтобы наполнить зрение дымом прокуренного помещения, грязной серостью стен, накрывающих столы скатертей. Вот так! Теперь он здесь, и существует лишь то, что он видит.
О губернаторе он вспоминать не хотел. Уж лучше изрядно напиться. Водка, однако, уже кончилась. Урядник Прокоп Фролов потряс над стаканом опустевшей фляжкой и пьяно ухмыльнулся:
– Кажись, все до донышка дожрали, господа хорошие.
– Хозяин! А ну поди сюда! – Еремин попытался встать, чтобы придать своему приказу больший вес, но это ему не удалось.
Зато хозяин все понял: щелкнул пальцами, и услужливый официант спешно поднес требуемую бутылку водки.
– Разтудыт твою мать! – пьяно выругался Еремин, дождавшись, когда урядник отойдет, чтобы справить малую нужду. – Я хочу кое-что тебе сказать. Теперь, когда мы тут одни. Ведь я совсем не такой, как раньше, но когда пробудешь в этом захолустье подольше, сам поймешь. Если бы я имел связи в Петербурге, ноги бы моей здесь не было! Я тут усыхаю… А душе простор требуется!
Поручик еще что-то пробормотал себе под нос и пьяно ухмыльнулся:
– А ты чего сюда приперся? Что, некому было словечко замолвить?
Он покачал недоверчиво головой и закончил, не дожидаясь ответа на свои бессвязные вопросы:
– А теперь я хочу спать. Помоги мне добраться до дома.
В это время у столика появился хозяин кабака с громилой огромного роста. Хозяин понимающе посмотрел на пьяного поручика и кивнул громиле:
– Пантелей, помоги его благородию!
Пантелей бережно взял Еремина на руки и осторожно, как засыпающего ребенка, понес его к выходу.
Скоро вернулся урядник Фролов. Он был уже до того пьян, что отсутствие поручика даже не заметил. Казак вылил в себя содержимое стакана и посмотрел на Баркова стеклянными глазами:
– А ты что? Ждешь отдельного приглашения? – И, взяв недопитый поручиком стакан, протянул капитану. – На-ка вот… хлопни за здравие…
Барков протянул ему корку хлеба. Урядник сунул ее в рот и стал жевать. Проглотив корку, Фролов выпучил на Баркова пьяные глаза и слюнявым ртом спросил:
– Ты меня знаешь?
Барков утвердительно кивнул, хотя сидевшего перед собой человека видел впервые в жизни.
– Фролов я, Прокоп Силантьевич, – двинул себя кулаком в грудь казак. – Бердинский урядник. Да меня все вокруг знают да почитают.
– Сколько тебе годков стукнуло, Прокоп Силантьевич? – спросил Барков, подливая в стакан урядника водку.
– Господь даст, скоро пять десятков стукнет, – ответил урядник, поставив локти на стол. – Пять десятков отмерил, а что видал? Эх-хе…
– Ну, что-нибудь да видал, – улыбнулся Барков.
– Фигу я зрил за службу государеву! – казак свел пальцами фигу и занес ее над столом: – У нас только барчуки живут как люди. А мы…
– Что, так худо живется? – спросил капитан.
– А ты думал! – урядник грохнул кулаком по столу и, не обращая внимания на присутствующих, громко продолжил: – Все зараз прахом идет. Кругом одни поборы! Ты думаешь, яицкие казаки от хорошей жизни бунт подняли? А вот ежели наши за сабли возьмутся…
