Александр Золотько
1941: Время кровавых псов
Моему сыну Всеволоду
Meinetwegen! Einer muss der Bluthund werden, ich scheue die Verantwortung nicht.
Gustav Noske
Пожалуй, кто-то же должен быть кровавой собакой. Я не стыжусь ответственности.
Густав Носке
Глава 1
31 июля 1941 года, 00 часов 30 минут.
Западный фронт
– Товарищ военинженер первого ранга! – Лейтенант охраны тронул Егорова за плечо. – Товарищ…
– Что?! – Егоров резко обернулся к лейтенанту, и тот отшатнулся, рассмотрев выражение лица военинженера. – Ты не видишь, что я…
– Вижу. Извините, но на КПП капитан требует встречи с вами…
– Объясни капитану, что…
– Я объяснял. – Лейтенант виновато переступил с ноги на ногу. – Но он предъявил документы… Там особые полномочия… Требует, не кричит, но сказал, что…
– Да куда же ты прешься! – закричал Егоров, бросаясь к грузовику, отъезжающему от склада. – Куда смотришь?
Военинженер запрыгнул на подножку и ладонью ударил по лобовому стеклу.
– Ты что, не видишь, что там бочки? Мозги просидел? А ты куда смотришь, сержант?
Старший машины начал оправдываться, бормотать, что темно, что без освещения, да еще и с выключенными фарами… но Егоров показал ему кулак, спрыгнул с подножки и бросился к следующему грузовику, подъезжающему под погрузку.
– Что там у нас с графиком? – спросил Егоров у военинженера второго ранга, стоявшего с бумагами в стороне. – Успеваем?
Мовсесян перевел луч фонарика с бумаг на лицо Егорова.
– Я тебе сейчас этот фонарь на голове побью, – пообещал Егоров, заслоняясь рукой.
– Извините, Артем Егорыч. – Мовсесян выключил фонарик. – Еще две машины и это хранилище мы вывезем. Остается третье и шестое. До рассвета – четыре часа, думаю, успеем.
– Ты уж постарайся. – Егоров снял фуражку и вытер бритую голову платком. – Жарко.
– Товарищ военинженер первого ранга…
Егоров обернулся к лейтенанту.
– Капитан говорил – вопрос государственной важности…
– Откуда капитан?
– Артиллерист. Имеет особые полномочия, и там всем предписывается содействовать…
– Ашот Гамлетович, – Егоров вздохнул и оглянулся на Мовсесяна: – Вы тут сами справитесь? Похоже, проще потратить на гостя несколько минут…
– Все в порядке, сейчас мы закончим здесь и перейдем к шестому. – Мовсесян включил фонарик и пошарил лучом по стене склада. – Я вот только начкара найду, скажу, пусть часового там снимает.
– Где капитан? – спросил Егоров лейтенанта.
– На КПП, где ж еще, – ответил лейтенант. – Я бы ни в жизнь не стал вас отвлекать, но бумаги…
– Бумаги, бумаги… – проговорил Егоров. – Куда же мы без бумаг… Если бы все бумаги, что я написал за время службы, мы сбросили на головы германцев, война бы уже закончилась…
«Кстати, о германцах», – подумал Егоров и посмотрел на небо. Звездное, чистое июльское небо. Погода обещает завтра… уже сегодня быть ясной. И это значило, что если машины не попадут на станцию до рассвета, то они могут вообще туда не попасть. И это было не просто плохо, это могло стать катастрофой.
Если бы можно было включить на территории складов свет! А так остается работать на ощупь. Одна машина протаранила постовую будку на выезде, вторая вломилась в проволочное ограждение, и пришлось менять четыре ската…
Егоров испытал сильное желание вернуться к хранилищам, наплевав на капитана с широкими полномочиями, но решил, что хуже не будет.
– Кто? – спросил Егоров, входя на КПП.
– Капитан Сличенко! – Капитан откозырял Егорову и протянул сложенный вчетверо лист бумаги.
Егоров взял со стола лампу «летучая мышь», поднял, чтобы рассмотреть лицо капитана, потом прочитал предписание, в котором говорилось, что капитан Сличенко имеет очень большие права, потребовал удостоверение личности.
Все вроде бы было в порядке.
– Я вас слушаю, – сказал Егоров, вернув документы.
– Если можно – не здесь, – капитан обвел взглядом комнатенку КПП. – Информация секретная.
Егоров вздохнул – получалось, что быстро отделаться от визитера не получится.
– Ладно, следуйте за мной. – Егоров двинулся к выходу и тут вспомнил вчерашнюю информацию особиста о немецких диверсантах.
– Лейтенант, пошлите с нами бойца, – приказал Егоров и подождал, стоя у КПП, пока к нему подбежал караульный. – Вы уж извините, товарищ капитан.
– За что? – удивился капитан Сличенко. – Позавчера меня чуть не подстрелил комендантский патруль. Им показалось, что у меня слишком новое обмундирование.
– А у вас новое обмундирование? – спросил Егоров.
– Им так показалось, – засмеялся Сличенко. – Но после того как мне пришлось полежать на земле, пока они проверяли мои документы, обмундирование перестало казаться новым.
– Осторожно, – предупредил Егоров, – тут у нас везде нарыты щели и окопы. Держитесь ближе к стене…
Из темноты вынырнул красноармеец, чуть не налетел на Егорова.
– Товарищ военинженер первого ранга, товарищ военинженер второго ранга просили уточнить, в каком порядке грузить?
– А передай товарищу военинженеру второго ранга, что все уже расписано. И все у него есть, пусть посмотрит в бумагах. – Егоров отодвинул бойца и взбежал на крыльцо канцелярии.
Дверь была распахнута, ни часового, ни дежурного не было – все были брошены на погрузку.
Приказав караульному оставаться снаружи, военинженер вошел.
Не зажигая света, Егоров пробрался в свой кабинет, на ощупь убедился, что окно закрыто светомаскировкой, и только после этого щелкнул выключателем настольной лампы.
– Присаживайтесь, товарищ капитан. – Егоров указал рукой на стул. – И, если возможно, давайте быстрее. Совершенно нет времени. Нам нужно за восемь часов сделать то, что в обычное время требовало неделю.
Капитан сел на стул, снял фуражку и положил ее на стол.
– Обычное время… – задумчиво протянул Егоров. – В обычное время я любого, кто попытался бы отдать распоряжение вывозить вооружение таким способом и в таких условиях, обвинил во вредительстве и послал бы ко всем чертям.
Егоров открыл ящик стола, достал пачку «Казбека», закурил, поискал глазами пепельницу, спохватился и махнул рукой. Завтра все это должно сгореть. Все должно сгореть.
– Курите. – Егоров подвинул пачку капитану.
– Нет, спасибо! – Сличенко достал из нагрудного кармана сложенный вчетверо лист бумаги и положил его на стол перед Егоровым.
– Еще одно предписание? Особо важное? – осведомился Егоров и стряхнул пепел с папиросы прямо на пол.
– Это перечень того, что мне нужно, – ответил капитан. – Там всего один пункт, но…
– Один пункт… – протянул Егоров. – Вы мне еще раз свои документы покажите, товарищ капитан.
– Что-то не так? – Сличенко достал свои документы и положил рядом с бумагой.
– Даже не знаю… – Егоров усмехнулся и демонстративно почесал в затылке. – На вид – вы кадровый военный… Но вы ведь должны знать, что существует определенный порядок… особенно в нашем случае… мы ведь, простите, не тушенку здесь храним.
– Я знаю, – сказал Сличенко. – Но обстоятельства…
– Обстоятельства… Обстоятельства, товарищ капитан, придуманы для оправданий… и не более того. – Егоров вздохнул, отодвинул документы и взял листок. – Люди все это придумали, чтобы…
Егоров развернул бумагу, прочитал. Кашлянул, будто что-то застряло у него в горле.
– Вы соображаете, что просите? – через секунду спросил он у капитана и загасил окурок прямо о крышку стола.
– Более-менее, – спокойно ответил капитан. – А что я еще мог у вас просить?
– Ну… – Егоров еще раз взглянул на бумагу. – Там, бензин, патронов, ту же самую тушенку, в конце концов. У меня здесь остается куча провизии между прочим.
– Тушенка мне не нужна, – сказал Сличенко.
– Я вижу, вижу… – Егоров осторожно положил бумагу на стол. – А мы ведь с вами знакомы…
– Павлоградский полигон, первого августа тридцать восьмого. – Сличенко еле заметно улыбнулся. – Я тогда был лейтенантом, сопровождал генерала…
– Да-да, я помню. И это, вы полагаете, дает вам право требовать…
– Просить. И не это дает мне право, а обстоятельства…
– Ладно, предположим… – Егоров положил ладонь на бумажный листок. – Я сошел с ума, произошло чудо, и вы получите требуемое… В карманах, извините, понесете?
– Мне понадобится все это вместе с машинами, – спокойно сказал капитан.
– Я понял, вы – сумасшедший.
– К сожалению – нет. Я – командир батареи реактивных минометов. И уже это – секретная информация.
– Это что-то меняет?
– Это – нет. Но в этих краях только у вас есть нужное мне. И я это получу.
– И вы это получите… Возьмете штурмом? Других способов я не вижу. Можете попытаться еще мне угрожать, но это тоже бессмысленно. – Егоров закрыл глаза и потер переносицу. – Я дико устал. Я не сплю вторые сутки. Я чуть не расстрелял сегодня человека только за то, что тот попросил разрешения сбегать в соседний поселок к жене. И я совершенно не расположен…
Егоров оперся руками о стол, собираясь встать.
– Выслушайте меня, пожалуйста, – тихо сказал капитан Сличенко. – Просто выслушайте. Я понимаю, что вы не имеете права, но…
– Хорошо. – Егоров откинулся на спинку стула. – У вас есть десять минут.
Капитан говорил пять минут. Егоров слушал, не перебивая.
И молчал даже после того, как закончил говорить Сличенко. Молча достал папиросу и молча закурил. Встал, прошелся по комнате, скрипя половицами.
– И вы полагаете себя умнее командования? – спросил наконец Егоров. – Генштаба, наркома обороны? Генерального секретаря, в конце концов… Вы умнее их всех?
– Нет, не умнее, – ответил Сличенко. – Но у меня появилась возможность сделать что-то… Что-то важное и значимое. И я…
– И вы пойдете под суд, если даже останетесь в живых. И вы сейчас даже представить себе не можете, чем все это закончится. И чего будет стоить.
– Но кто-то же должен взять на себя ответственность, – возразил Сличенко. – Кто-то, кто готов…
– Ну да, Наполеон при штурме Тулона… Потом еще пушки на улицах Парижа…
– Я не хочу быть императором, если вы намекаете на это. Я хочу остановить лавину, которая катится…
– Я читаю газеты и слушаю радио, – кивнул Егоров, – не нужно патетики.
– Это не патетика! Не патетика! Неужели вы не задумывались, отчего это мы даже не пятимся от границы – катимся? Вы знаете, что творится на фронте? Вы не видели, как тысячи красноармейцев просто бросают оружие при приближении немцев и поднимают руки. Тысячи, десятки тысяч… – Сличенко встал. – А я видел! И я понял, что пока мы не станем драться изо всех сил, пока мы не докажем всем – себе в первую очередь, что мы готовы сражаться любыми средствами и до конца, ничего не получится. Ничего. Минск, Смоленск мы потеряли. Киев пока держится, но надолго ли? Немцы на подступах к Ленинграду, вся Прибалтика уже оккупирована. Чего ждать? Чего, я вас спрашиваю, ждать?
Егоров потер лоб.
– Не знаю… Я привык выполнять приказы…
– Павлов тоже привык выполнять приказы, – глухо сказал Сличенко. – Это его спасло? Это спасло Западный фронт? Вы же читали приказ о смертной казни?
– Читал…
– И что?
– Не знаю…
– А я – знаю! – выкрикнул Сличенко. – Я – знаю! И вы знаете, только не хотите себе в этом признаться. Я ведь не просто так вас нашел и обратился, я ведь помню разговор с вами тогда, в тридцать восьмом. Вы ведь все четко расставили по своим местам: допустимость, уместность, эффективность – так, кажется?
– Эффективность, уместность, допустимость… – поправил Егоров. – В таком порядке.
– Так добавьте еще необходимость! Необходимость, – по буквам произнес капитан. – На очень короткий отрезок времени вы из чиновника от армии превратились в вершителя, товарищ Егоров. Но завтра, как только вы все погрузите в эшелоны, вы снова сможете только читать и слушать сводки Совинформбюро про то, как части Красной армии нанесли очередное поражение противнику и сдали очередной десяток городов. А я предлагаю…
– Вы предлагаете, насколько я понимаю, привнести в этот ад еще…
– Ад… Вы правильно сказали – ад. Но люди этого пока не поняли, людям кажется, что это всего лишь очередная война, очередной поход супостата на Русь. И можно отступать, пятиться, страна большая, народу много… А те, что нас давят и уничтожают, уверены, что так будет продолжаться до полной победы. И так будет продолжаться, пока кровь не застынет в жилах от ужаса! Пока они не поймут, что мы готовы на все, понимаете, на все! – теперь Сличенко понизил голос.
Настольная лампа мигнула и погасла.
Последняя фраза капитана прозвучала особенно зловеще. Егоров вздрогнул и поежился.
В сущности, он был согласен с капитаном. Не в том, что тот полагал свой план единственным средством спасения, а в том, что не использовать все виды оружия в смертельной схватке было глупо. Нерационально.
Годы были потрачены на разработку, миллионы рублей и сотни жизней…
И сейчас была возможность проверить на практике то, что он, Егоров и другие, готовил и разрабатывал.
– Три машины? – тихо-тихо спросил Егоров, глядя в темноту.
– Да, нам хватит, – так же тихо ответил невидимый Сличенко, и Егорову показалось, что это не человек ему ответил, а эта самая темнота, которая уже поглотила их обоих. – Солнце встанет около четырех. Я буду ждать в трех километрах по дороге. И постарайтесь не брать много охраны.
* * *
Трава была необыкновенно колючей – это было самым первым, что ощутил Севка, открыв глаза. И солнце – необыкновенно яркое, понял Севка, торопливо глаза закрывая. Он не чувствовал правую руку, совсем не чувствовал. Не мог ею пошевелить, словно сигнал терялся где-то на маршруте «мозг – правая рука». Уходил в землю, например.
Севка лежал на правом боку. Попытался перевернуться на спину, но что-то не пустило. В правом плече возникла боль – не резкая, а какая-то далекая, до нее было никак не меньше километра. Или двух километров.
Севка осторожно приоткрыл глаза – солнце, коварно дожидавшееся этого момента, попыталось снова хлестнуть по зрачкам, но запуталось в ресницах. «Вот так ему и надо», – подумал Севка. И повторил это вслух.
– Так ему и надо, светилу долбаному! – сказал Севка.
Голос получился странный, шершавый какой-то. Будто не пил Севка бог знает сколько дней.
Перевернуться на спину мешала собственная правая рука. Приподняв голову и исследовав свою конечность, Севка обнаружил, что лежит на правом боку, а правая рука завернута назад, за спину. Вот будто Севка был куклой, его выбросила капризная хозяйка, и он валялся никому не нужный никак не меньше недели. Горло пересохло, а рука онемела.
«А еще болела голова», – сообразил Севка, попытавшись встать.
Боль взорвалась в районе затылка и, весело взбаламутив мозги, ударила изнутри в виски. Севка застонал.
К горлу с готовностью подкатилась тошнота, вязкая слюна заполнила рот.
– Ничего себе за хлебушком сходил, – пробормотал свою дежурную фразу Севка и замер, сообразив, что действительно ходил за хлебушком.
…То, что в доме закончился хлеб, Севка выяснил только к девяти часам вечера. Можно было, конечно, махнуть на все рукой и жевать сосиски без хлеба, но сосисок было всего три штуки, на полноценный ужин они не тянули. С хлебом и чаем без сахара тоже получалось не так чтобы мощно, но без хлеба ужин – он же обед – получался совсем диетическим. Поэтому пришлось одеваться и двигаться в сторону ближайшего магазина.
Севка, надев куртку, на всякий случай позвонил своему работодателю. Надеялся, что тот вот прямо сейчас сойдет с ума и скажет, что Севка может подъехать и забрать свое жалованье. Надежды не оправдались – работодатель сохранил ясную голову, на жалобный тон Севки не отреагировал, а твердо пообещал, что отдаст деньги через неделю. Не раньше.
«У всех проблемы, – сказал проклятый рабовладелец. – Всем тяжело». И отключил телефон.
«Ясное дело», – пробормотал Севка, выходя из квартиры. Сволочь с семьей только что прилетел из Таиланда, ему трудно возвращаться к работе и мириться с мыслью, что обнаглевший студент будет требовать зарплату за сентябрь. А это наглость, Севочка, требовать зарплату за сентябрь в январе. В конце концов, терпел три месяца, потерпишь и еще.
…– Сволочь… – сказал Севка и попытался вытащить из-под себя правую руку.
Для этого пришлось опереться левой рукой о землю, приподнять туловище – и снова застонать от очередного приступа головной боли.
Нет, так ничего не получится. Нужно просто лечь на живот, потом перевернуться на левый бок.
Колючая трава впилась в живот. И ниже. «Твою мать», – сказал Севка. То, что под ним была трава, смущало, но не слишком. Нет, вопрос, откуда в январе взялась сухая горячая трава, пришел в голову, остановился, расправил плечи, даже почти совсем захватил Севкино внимание, но стушевался и отступил на задний план, пропуская вперед вопрос куда более забавный.
Севка даже не удержался и задал этот вопрос вслух, словно это могло помочь решить загадку.
– Отчего это ты, Сева, лежишь голый? – спросил у себя Севка и даже честно попытался ответить на собственный вопрос.
Даже набрал воздуха в легкие.
В правой руке началось шевеление и легкое покалывание. Которое неизбежно перерастет в боль. Нужно было встать или хотя бы сесть и немного помассировать руку.
И лежать голыми чреслами на грязной земле тоже было не слишком правильно. «Голыми чреслами по грешной земле», – мысленно продекламировал Севка. Его за склонность к заковыристым и цветистым выражениям не любили одноклассники, девушки считали забавным, а старшина роты – слишком умным. Со всеми вытекающими последствиями. А преподаватели на филфаке полагали подающим надежды.
Какие именно надежды подавал студент третьего курса филологического факультета Всеволод Залесский, никто так конкретно и не сказал. Впереди была магистратура, туда еще нужно было поступить, контракт Севке не светил по причине полного безденежья, а на бюджет… На бюджет еще нужно было попасть.
Еще у Севки была дурацкая привычка растекаться мыслию по древу. Начав думать простую, в общем-то, мысль, Севка обязательно цеплялся за другую, плавно перескакивал на третью и через минуту пустых размышлений спохватывался, что забыл, с чего начал.
«Чреслами по земле», – вспомнил Севка и попытался встать.
Земля качнулась. Весь мир сжался, Севка почувствовал себя деревянной бочкой, туго стянутой обручами: один сжимал голову, второй – горло. Третий давил где-то под диафрагмой.
Севка сплюнул, подтянул ноги и встал, держа левую руку на отлете, как канатоходец на проволоке.
– Стоять! – приказал себе Севка. – Стоять!
И приказ выполнил.
Земля еще раз качнулась и успокоилась. И головная боль стала почти терпимой.
Севка осмотрел себя.
Он действительно был голый. Вопиюще голый, если вдуматься. Правый бок имел на себе следы от жесткой травы – такие забавные частые углубления на коже. Несколько рыже-зеленых травинок прилипли к бедру, а в волосах лобка ползало какое-то мелкое насекомое, которое Севка торопливо стряхнул.
Осознание того, что он стоит совершенно голый, настолько поразило Севку, что он даже не сразу осознал, что стоит посреди поля. Или луга. У Севки всегда были проблемы с сельскохозяйственной терминологией.
Справа от Севки, метрах в двухстах, виднелось нечто вроде рощи. И кажется, березовой. Роща была небольшая, деревьев на двадцать. Дальше, возле горизонта, виднелась темная полоска леса, но до нее было никак не меньше пяти километров. Или даже больше.
Прятаться, выходило, в этой рощице. Не стоять же, в конце концов, распугивая пейзан… или, что еще хуже, привлекая их внимание. Добраться до деревьев, спрятаться, дождаться темноты, а потом уж…
Или дождаться проезжающих ментов. Это было, наверное, правильнее всего – дождаться проезжающих ментов. Какую-нибудь патрульную машину. Менты обязаны помогать. Если им сказать, что студент Залесский подвергся хулиганскому нападению…
А студент Залесский действительно подвергся хулиганскому нападению.
…– Закурить не найдется? – прозвучало из темноты подворотни, когда Севка поравнялся с ней.
Три темные фигуры материализовались возле Севки, двое мужиков остановились справа и слева, отрезая пути к бегству, а третий продолжил классический разговор.
– Я говорю, закурить не найдется?
– Не курю, – обреченно ответил Севка.
Сердце заколотилось как бешеное, мысли понеслись вскачь – бежать, драться, ударить-убежать, сразу просить пощады…
– И даже для меня не найдешь?
Классика! Вот всю жизнь мечтал именно для этого урода носить в кармане сигареты с зажигалкой.
– Извини… те, – сказал Севка, – но я действительно не курю…
А было бы курево – попросили бы прикурить, а нашлась бы зажигалка – спросили бы, отчего не спичка, а таскал бы весь ассортимент зажигательных средств, в конце концов парням не понравился бы Севкин головной убор.
– А телефончика не найдется? – спросил мужик. – Домой позвонить нужно, маме…
Это был вариант, на мгновение оживился Севка, отдать им телефон, сказать, что в подарок, попросить только симку назад. Но телефон он оставил дома. Положил раздраженно на полку под зеркалом после разговора с работодателем.
– Не… нету у меня телефона. Дома забыл… – И хоть Севка говорил чистую правду, все равно получался текст пьесы, игранный разными актерскими составами в подворотнях и проходных дворах уже не одно поколение. Менялись времена, а нравы оставались прежними…
И Севка ударил.
Вот сам не ожидал от себя такого, никогда не ввязывался в драки даже при более благоприятном соотношении сил, терпеливо сносил шутки одноклассников и наезды старших в армии и никогда не думал, что бросится в драку без всякой надежды на победу. А тут рука сама сжалась в кулак и въехала куда-то под капюшон говорившему. Что-то хрустнуло, боль отдалась в правой руке, но противник вскрикнул, вскидывая руки к своему лицу.
А потом перед глазами Севки полыхнуло и погасло…
Севка упал лицом в снег – это было последнее, что он помнил. В снег.
…Севка окинул окрестности взглядом, словно пытаясь рассмотреть снег на поле. Не было снега. Можно было с уверенностью утверждать, что сейчас как минимум конец июля. Или даже начало августа.
Если бы те сволочи возле подъезда его вырубили, ограбили и вывезли за город, чтобы скрыть свое преступление – ерунда, конечно, с каких это хренов обычной сявоте возиться с клиентами? – если бы даже этот бред был правдой, то выходило, что Севка пролежал посреди поля не меньше пяти месяцев.
Его бросили в сугроб и уехали. Потом снег сошел, выросла трава, набежали всякие кузнечики с муравьями – Севка снова отряхнулся, – налетели мухи, и Всеволод Залесский проснулся наконец… какая восхитительная чушь!
Просто потрясающая!
Севка ощупал левой рукой свой затылок и чуть не заорал от боли, наткнувшись на здоровенную шишку. Его таки вырубили. В январе вырубили. Посреди полуторамиллионного города вырубили. А он стоит посреди поля и посреди лета голый и держится за шишку, полученную полгода назад.
Нет, возможны варианты. Точно, возможны.
Вот сейчас Севка напряжется и придумает. Выдаст изумленному себе гипотезу. Внутренне непротиворечивую, красивую и правильную.
Значит, так… Севка переступил с ноги на ногу и зашипел, уколов подошвы о траву, тебя, Всеволод Александрович, таки да, таки вырубили двадцатого января две тысячи одиннадцатого года на улице Продольной города Харькова. Самым бессовестным и жестоким образом. Ты потерял сознание, и тебя отвезли в больницу. Вот. Там ты полежал, полежал, потом вылечился и поехал, скажем, в деревню на заработки. Именно – на заработки, ты в прошлом году собирался, но так и не поехал. Не решился.
Ты приехал в деревню, нанялся на работу к частнику или в какое-нибудь хозяйство, вечером отправился в местный клуб на дискотеку, пригласил местную красавицу, а местные красавцы это расценили как покушение на свои генетические угодья, вывели тебя на улицу… или подстерегли, когда ты возвращался с танцев… классический прием – «штакетиной из-за угла», городской козел вырублен, а в назидание его… то есть тебя ободрали до голого состояния и вывезли на мотоцикле «Урал» с коляской в чисто поле, а сами сейчас с удовольствием наблюдают за твоим пробуждением из той же рощицы.
Они вообще могут сейчас все снимать на телефон, чтобы выложить смешную картинку на какой-нибудь Ютуб.
Севка внимательно присмотрелся – рощица светилась насквозь, но черт их разберет, есть там кто-то или нет.
Версия, конечно, получилась красивая, но с тем же успехом это могли оказаться инопланетяне: похитили его, вдоволь наэкспериментировались и выбросили за ненадобностью. А затылок болит оттого, что в него вживлен инопланетный датчик. Севка снова потрогал затылок.
Нет, для инопланетной техники слишком заметно. И они, кажется, вставляют чипы через нос. Нет, вроде и в затылок, если верить «Икс-файлам». А верить им нет никаких оснований.
И при любом раскладе нужно идти к рощице, прячется там пейзанская молодежь или нет. Кстати, если бы версия с нападением деревенских парней была правильной, то одной шишкой на затылке Севка не отделался бы. Когда заезжий наглец падает на землю под молодецким ударом родной штакетины, как тут удержаться и не попинать беднягу ногами? Никак не удержаться.
И обнаженное тело Севки обязательно носило бы следы побоев. Или хотя бы болело, если парни чтут традиции. Старшина роты почти без намека рассказывал как-то, что была в деревнях раньше традиция – накрывать воспитуемого мокрой дерюгой и обрабатывать оглоблей. «Эффект, – сказал старшина, – был, а синяков – нет».
Но Севкино тело не болело. То есть – абсолютно.
Ныл затылок, зудели костяшки указательного и среднего пальца на правой руке. Севка посмотрел на них – кожа на костяшке указательного была счесана, а костяшка среднего пальца явственно припухла и болела.
И версия со штакетиной рушилась в тартарары. Севка ударил. Успел ударить. Что возвращало его, так или иначе, в морозный январь.
Солнце, еще даже не поднявшись особенно высоко, припекало тем не менее вполне категорично. И это значило, что спрятаться нужно не только от любопытных глаз, но и от солнечных лучей. Куда смешнее просто голого студента выглядит голый и обгоревший на солнце студент.
Севка пошел к березкам, глядя под ноги и пытаясь выбрать наименее болезненный маршрут. Он так сосредоточился на этом, что не сразу сообразил, что слышит звук мотора.
Оглянувшись, Севка обнаружил, что от горизонта к нему приближается серое облако. А перед ним, словно убегая от пыли, подпрыгивает на ухабах грузовик.
Нет, Севка помнил, что собирался сидеть под деревьями и ждать милицейскую патрульную машину, помнил, что очень не хотел выглядеть идиотом или извращенцем в глазах водителей и пассажиров, но тут, увидев машину, бросился наперерез, не обращая внимания на траву и комья земли, размахивая руками и выкрикивая срывающимся голосом что-то нечленораздельное.
Голый парень должен успеть подбежать к дороге до того, как машина проедет мимо. Голый парень должен выскочить на дорогу, встать на пути и просить-просить-просить, униженно прикрывая свое достоинство.
До дороги оставалось метров сто, когда Севка понял, что не успевает, что машина проскочит мимо, если водитель не заметит его и не остановится, из любопытства или жалости.
А потом… Потом Севка услышал, как к звуку мотора грузовика прибавился звук еще одного двигателя, вначале тихий, а потом все громче и громче. Промелькнуло что-то громадное, тень на мгновение закрыла солнце, было похоже, будто самолет проскочил над самой головой у Севки. Тот бросился в сторону, зачем-то прикрывая голову руками.
Это действительно был самолет. Севка замер и, отгородившись ладонью от солнца, попытался рассмотреть аппарат. На легкомоторного уродца летательный аппарат был не похож. И двигатель у него не жужжал, а ревел, и крылья с хвостом были вполне себе хвостом и крыльями, а не ажурной ерундой моторных дельтапланов и прочих мелкотравчатых стрекоз.
Самолет, проскочив сквозь облако пыли в трех-четырех метрах над дорогой, резко пошел вверх, потом перевалился через крыло и как-то боком скользнул обратно к дороге.
Грузовик несся дальше, только теперь выходило, что убегает он не от облака пыли, а от самолета.
– Черт… – выдохнул Севка.
До него вдруг дошло, почему грузовик на дороге сразу произвел такое странное впечатление. Теперь, в комплекте с самолетом, все происходящее на дороге полностью соответствовало кадру из старого фильма о войне. Множеству кадров из множества фильмов – советский грузовичок удирает по дороге, а немецкий истребитель настигает его, настигает… а дальше, по сценарию, либо промахивается, либо попадает.
По сегодняшнему сценарию самолет промазал.
Вернее, не так. Самолет выстрелил, дымные струи потянулись от него к машине, ударили по кузову – Севка даже рассмотрел, как полетели вверх какие-то ошметки и щепа с бортов, – но грузовик вильнул, и пулеметная очередь побежала дальше по дороге двумя рядами пылевых гейзеров.
Это было неправильно. Этого не могло быть, кричало что-то внутри Севки, но он продолжал стоять неподвижно, приставив обе руки козырьком к лицу, и смотрел, прикусив губу, как самолет с крестами на крыльях делает крутой разворот и выходит на грузовик спереди.
Севке показалось, что летит самолет низко, над самой землей, что прозрачный круг вращающегося винта в любой момент может зацепиться за землю, но истребитель – а это был истребитель, сообразил Севка – ударил коротко и ушел вверх, проскочив над грузовиком.
Пыль за самолетом завилась в спираль.
Пули попали в двигатель грузовика. Вдребезги разлетелось лобовое стекло, грузовик занесло в сторону, передние колеса влетели в кювет, задняя часть грузовика подпрыгнула, вперед полетел какой-то ящик, ворох белых листов взлетел и, подхваченный ветром, облаком завис над дорогой.
Истребитель сделал еще заход, но стрелять не стал – от грузовика поднимался пар, на капоте лежало тело, выброшенное ударом из кабины, ноги оставались внутри, а голова свешивалась вперед.
Севка закричал, по-детски прижимая кулаки к щекам, согнувшись, но не сводя взгляда с машины и человеческого тела на капоте. До грузовика было метров тридцать, на почти белой одежде убитого ясно были видны ярко-красные пятна.
Истребитель сделал еще один вираж, и Севка, краем глаза заметив это, понял, что на этот раз самолет заходит на него, что пилот заметил странную фигуру в поле и решил заодно перечеркнуть жизнь и этого голого человечка. Его, Севкину, жизнь.
Наверное, нужно было бежать. Или хотя бы упасть на землю, вжаться в нее, чтобы пилот промазал, но тело было парализовано, превратилось в соляной столб, и только одна мысль лихорадочно пульсировала в мозгу, одно слово: «Все-все-все-все-все-все-все-все…»
Самолет прошел почти над самой головой Севки, оглушил ревом, хлестнул по лицу ветром, но выстрелы не прозвучали.
Севкины руки бессильно упали вдоль туловища, он с какой-то неестественной отстраненностью смотрел на то, как истребитель по широкой дуге облетает его, как пилот смотрит, потом показывает большой палец руки, смеется, и…
