Алексей Андреев
Фотография
Судя по поведению сестер и врачей, такое здесь происходило каждый вечер.
Особняком держалась молодая пара. Оба щуплые, с раскосыми азиатскими глазами и плоскими лицами – сильно испуганными. Он был в оранжевом дворницком жилете поверх куртки, она – в куцем пальтишке, из которого заметно выпячивался живот. Заметно, но не так, чтобы на сносях. Она молча сидела, обхватив живот руками и вжавшись в спинку стула, чуть подрагивала, то и дело прикрывала глаза. Он заискивающе смотрел на каждого, кто проходил мимо в халате, вскакивал, отбегал, робко просовывал голову то в один кабинет, то в другой, что-то пытался объяснить, просил – по-русски, судя по долетающим обрывкам, говорил совсем плохо, – возвращался, садился рядом, брал ее за руку, начинал тихо шептать – успокаивать. Наконец, о чем-то договорился – вернувшись, помог подняться и повел, бережно поддерживая, к терапевту…
Когда всех врачей прошли – подъехали к двери, за которую сопровождавшим хода не было. Прощаться пришлось наспех – санитар уже ждал, тянул руки к коляске. Пока дверь закрывалась, мама еще успела взмахнуть ладонью…
Выходил через стылое помещение, где стояли три «скорые». Посмотрел на часы: ого, почти час! Охранник у ворот, кивнув на машины, спросил: «Куда?» Он сказал, охранник тут же назвал цену – для такого расстояния несусветную.
Торговаться не стал – просто отказался.
Все повторялось – вновь вышел с ее одеждой в морозную ночь, направился по скудно освещенной больничной аллейке в сторону дороги. Только теперь падал снег – крупные хлопья порхали в воздухе – и настроение были другое – не такое тягостное, как в прошлый раз.
В конце аллейки, уже за оградой, стоял наискось старый мятый «жигуленок» – поджидал. Когда подошел ближе – стекло сползло вниз, выглянул молодой кавказец, вопросительно уставился. Узнав, куда ехать, запросил раза в два меньше, чем охранник. И еще бы, наверное, сбросил – такой у него был вид ненахрапистый, даже неуверенный какой-то.
По пути разговорились. Парень в Москве был меньше недели, на машину посадили родственники, у которых остановился. Снег сегодня увидел в первый раз.
– Здесь что – всегда так? – тревожно спросил, когда, поскользив колесами в снежной каше, тронулись. – Каждый день?
Узнав, что не каждый, заметно приобоодрился.
Хотелось задать вопрос: давно ли водит? Но было неудобно – подумает еще, что струхнул. Поэтому, заглушая беспокойство – не хватало еще сейчас самому в больницу загреметь! – стал давать советы: про зимнюю резину, осторожность, дистанцию и т.д. Пока не заметил, что парень и так ведет осторожнее некуда. Даже слишком: дистанцию держит огромную – еще с десяток машин может легко в промежуток влезть, тормозить начинает заранее, едва увидев впереди загоревшиеся «стопари», на мигающий зеленый не проскакивает, разгоняется медленно. В Москве так не ездил никто – кроме, разве что, учеников автошкол.
Города он, конечно, не знал – пришлось быть штурманом, а вот по-русски говорил хорошо – грамотно и почти без акцента. И деньги взял как-то неумело – словно бы стесняясь…
Созванивались каждый день, а вот навещал нечасто: дня через два, три – как получалось. Мама в уходе не нуждалась, все делала сама. Если не лежала под капельницей – выходили в фойе и сидели там, потом обязательно провожала его до лестницы. Единственное, на что жаловалась – аппетита по-прежнему никакого, еду приходится заталкивать в себя с большим трудом – до тошноты. И ему жаловалась, и лечащей врачихе – молодой, небольшого роста, довольно самоуверенной, державшейся покровительственно девице лет около тридцати. Он тоже с ней говорил: что аппетит у мамы пропал месяца два-три назад, если не больше, что от любой еды с тех пор ее воротит, ничего не хочет, ест через силу. Врачиха будто не слышала: «да, ест она у нас действительно что-то плохо, не нравится ей больничная еда, вы ей котлеток домашних привезите». Он привозил то, что мама еще недавно любила, спрашивал, чего бы хотелось еще, предлагал – «нет, ничего не надо, не могу, не хочу. И этого куда столько понавез – все равно не съем». Вновь говорил с врачихой – та опять про котлетки. Или он как-то не так объяснял, или она считала, что это все ерунда, капризы, не стоит внимания?
Пролежала все же не две недели, а три. До новогодних оставалось совсем ничего, когда утром однажды позвонила радостная: все, доктор при обходе сказала, что завтра выписывает!
Вечером заскочил отблагодарить врачиху – мало ли, вдруг завтра не увидятся. Заодно и часть одежды маме завез – чтобы не впопыхах собиралась. Сговорились, что торопиться не будет, приедет где-то между двенадцатью и часом…
В итоге приехал почти в два.
Сначала долго поднимался, завтракал, отвлекаясь на телевизор, когда вышел – обнаружил, что за ночь понавалило и машину надо очищать-раскапывать, а в довершение ко всему еще и аккумулятор сел – пришлось бежать домой за запасным… Потом так и не сможет вспомнить – посмотрелся в этой беготне хоть раз в зеркало или нет? Глупость, конечно, но…
Несмотря на обещание врачихи, пропуска на въезде не оказалось. Начал сердиться, объяснять – охранник махнул рукой: ладно, въезжайте, только у главного входа пока не вставайте, а то мне по шапке дадут, потом туда подъедете, когда пропуск будет.
Поднявшись на этаж, первым делом заглянул в ординаторскую – врачихи там не было. Пошел по коридору к палате, издали заметил перед входом в нее непонятную возню, кто-то в белом халате поспешно затаскивал внутрь каталку…
Возились вокруг мамы. Когда вошел – ее как раз перекладывали на каталку, сказали: срочно переводят в реанимацию. Кажется, здесь же была и врачиха – но с его приходом как-то незаметно исчезла. Впрочем, видел он только маму, остального почти не замечал.
Соседки наперебой объясняли: вот, с утра потихоньку собиралась, радостная такая, шутила, сложила все аккуратно, приготовила, стала переодеваться и вдруг отключилась, упала…
Мама была уже в сознании, смотрела испуганно и виновато: прости, видишь, как получилось, подвела… Он что-то говорил, спрашивал, схватил ее за руку – она слабо пожала в ответ. Рядом сказали: «Все, все, поехали. – И добавили: – Вещи ее заберите, в реанимацию с ними нельзя».
Пока лихорадочно рассовывал все по пакетам, каталку увезли. Выскочил, заозирался, увидел далеко в коридоре, путаясь в сумках, бросился догонять – и не догнал. Остановился беспомощно перед дверью реанимации и надписью, воспрещающей вход. Не сразу заметил висящие рядом инструкции: посещения запрещены, о состоянии можно справляться…
Посверкивающая огоньками и бликами елка, сбор семьи, пышущая духовка, суета, беготня, закуски, салаты, проводы старого, бой курантов, хлопок шампанского, однообразно веселящийся телевизор – все было, как обычно, как повторялось у них из года в год. Только пустое место за столом, где она всегда сидела, резало глаз. И веселье было каким-то вымученным, натужным, словно в голове у каждого засела ржавым гвоздем одна и та же мысль и каждый старательно ее от себя гнал…
В очередной раз приехав, чтобы постоять вместе с другими родственниками перед дверью реанимации и дождаться выхода дежурного врача, а затем – старшей сестры, внезапно услышал: «Переведена в палату».
Палата была рядом, в этом же отделении. Влетел радостный – раз перевели, значит, стало лучше – и на секунду даже зажмурился, застыл. Такой он ее видел только тогда, два года назад. Жалкая, сжавшаяся, с прерывистым свистящим дыханием, больше похожим на отдельные тяжкие вздохи, она лежала под скомканной простыней, закрыв глаза – не то спала, не то…
Вошедшая следом сестра сказала: «Да вы ее тормошите, усаживайте, она все время так…»
Открыв глаза, узнала, прошептала безразлично: «А, ты…» И все! Ни на какие эмоции сил не было.
На тумбочке стояла тарелка с нетронутой едой – уже подзасохшей…
Дежурный врач был один на все реанимационное отделение – еле его отыскал. Наконец, кто-то показал на неприметную запертую дверь: может, здесь, стучите. Усталый мужской голос отозвался не сразу, потом сказал: «Ладно, сейчас подойду».
Бегло ее осмотрел, пожал плечами: «Что вы хотите – возраст. Делаем все, что возможно». На вопрос, почему перевели из бокса в палату, ответил так сердито-туманно, что ясно стало одно – правды не скажет. Может, и не знает – вон их сколько на него одного…
Следующие два дня было все то же – приезжал, тормошил, усаживал, с трудом запихивал в нее несколько ложек – ей было все равно, чего, – поил, переодевал, как безвольную куклу, что-то бодренькое говорил, говорил. Она иногда отвечала, но так плохо и мучительно, будто забыла все слова и теперь их заново где-то разыскивала, а затем подолгу пропихивала сквозь непослушную гортань.
Палата была на троих, одна кровать не занята. На другой, у окна, лежала женщина лет шестидесяти – тоже после реанимации. Она уже немного ходила, все сама делала, разговаривала неохотно – чаще спала, чуть постанывая, или, подложив под спину подушку, молча лежала, глядя в окно на грязное, в серых неопрятных клочьях небо – больше с кровати ничего видно не было.
Подходил к медсестрам, просил присматривать нянечек, неловко, как воруя, опуская им в карман деньги. К дежурным врачам не обращался – понял, что бессмысленно.
Когда навещал в декабре – в коридорах всегда было суетно, шумно: всюду мелькали белые халаты, позвякивали тележки, шуршали пакетами и бахилами родственники, шаркали тапками или выглядывали из дверей больные, из палат доносились голоса. Сейчас жизнь еле теплилась – в коридорах было пусто, в палатах, мимо которых проходил, – тихо, сестры сидели в своей комнате и гоняли чаи с вялыми разговорами, только в фойе негромко работал телевизор – да и тот смотрели немногие. Больница замерла, пережидая долгие праздники, затихла до выхода лечащих врачей. Выйти они должны были пока на один день – впереди еще было Рождество и примкнувшие к нему выходные…
Новая лечащая оказалась средних лет, высокая, как гренадер. Едва представился – сразу гневно накинулась: «Чего вы с ней сделали?! Она у нас в реанимации лежала в лучшем состоянии, чем сейчас!»
«Я сделал?!» – взметнулся он. И тут же остыл – сейчас не до таких выяснений. Начал торопливо, боясь что-либо упустить, рассказывать, как стала отекать, а в остальном все было нормально, как приехали по «скорой», как лечилась, в уходе не нуждалась, ходила, все делала, отеки сошли, как уже выписали – даже выписку из истории болезни дали – в ее вещах, что сложила перед его приездом, нашел, – как приехал ее забирать, а она перед этим упала, но все равно, все равно даже тогда не была такой – и понимала, и могла говорить, двигаться, и вообще… а теперь… теперь все очень плохо, хуже некуда, какой-то кошмар! Что это, из-за чего, почему?!.
Докторша слушала его внимательно, не перебивала, к концу – смотрела с сочувствием. Когда остановился, сказала: «Похоже на отравление дигоксином. Она ведь его принимала?»
«Да, постоянно, года четыре уже… если не пять…»
«А жалобы на отсутствие аппетита, на тошноту в последнее время были?»
«Да, и уже довольно давно…»
«Угу, – сама себе кивнула докторша, – картина классическая».
«Но подождите! – Он вспомнил, что в выписке этот препарат был упомянут по крайней мере дважды. – Его ведь и здесь ей давали, и в списке рекомендованных лекарств он первый! И лечащему врачу я несколько раз про то, что она есть не может, говорил! Как же так?!.»
Докторша поморщилась, как от невыносимо кислого, раздраженно бросила: «Да что они там понимают! – видимо, отделение, где перед этим лежала мама, доставляло реаниматологам немало хлопот, и, махнув рукой, закончила: – Ладно, все ясно, будем выводить»…
