Алексей Борисов
Возвращение алтаря Святовита
«Не надейтесь, что единожды воспользовавшись слабостью России, вы будете получать дивиденды вечно. Русские всегда приходят за своими деньгами. И когда они придут – не надейтесь на подписанные вами иезуитские соглашения, якобы вас оправдывающие. Они не стоят той бумаги, на которой написаны. Поэтому с русскими стоит или играть честно, или вообще не играть».
Отто фон Бисмарк
1. Домик в лесу
Предприимчивые предки Дистергефта Петера Клаусовича ещё в начале прошлого столетия перебрались с семьями из разорённой Швабии в гостеприимный Крым, поселившись недалеко от Судакской крепости. Россия приняла их, а прапрадед Петера, бомбардир Макка фон Лейбериха, прибив на двери строящейся кирхи пожелтевшую газетную вырезку с манифестом Александра, воскликнул:
– Отныне наша земля здесь! Да будет мир на этом месте, так повелел бог Саваоф!
С тех пор сыновья и внуки дедов исправно служили новой родине, весьма успешно сражаясь во всех войнах, которые вело Отечество, поставляя ему верных солдат. А уж из пушек как палили – одно загляденье. И повелось со времён обороны Севастополя, после введения всесословной воинской повинности, когда было разрешено принимать в училища лиц всех сословий, мальчики Дистергефты, достигнув четырнадцати лет, отправлялись постигать искусство артиллерийской стрельбы, гордясь шапкой пушкарей с чёрным бархатным околышем, обшитым красной выпушкой. Казалось, ничто не изменит традиции и порядки. Однако события семнадцатого года перечеркнули весь вековой уклад жизни мужской части семьи.
Петер Клаусович в это время только окончил Михайловское артиллерийское училище, получил чин прапорщика и волею судеб встретил революцию в самой её колыбели. Вековые устои государственности рушились, и с отречением царя Петер, как и многие офицеры, оставил службу. Здесь он познакомился с Владиславом Иосифовичем Равдоникасом, который и заразил юного потомственного артиллериста археологией. Подражая своему приятелю, Петер поступил на историко-филологический факультет Санкт-Петербургского университета, с уважением отнёсся к идеям большевиков и, проучившись пару семестров, вскоре оказался на Карело-Финском фронте, в должности командира артдивизиона. Тут и начались у него неприятности, связанные с новой властью, преследовавшие его всю последующую жизнь. Этот день, когда он оказался на волосок от смерти, бывший прапорщик запомнил от и до. В апреле восемнадцатого финны захватили часть Кемского уезда. Отряды рабочих должного сопротивления не оказывали, стрелять толком не умели, а солдаты возвращались в траншеи, когда лишь выдавали водку. Девятнадцатого числа наступил переломный момент. Всем стало понятно – Советам не удержаться. Петер слал делегатов связи в штаб каждые два часа. Снабжение практически отсутствовало. Снарядов к его четырём гаубицам не подвозили и даже не обещали. Зато агитационная работа велась в полном масштабе. На ней и держалась видимая дисциплина. К двум пополудни на их участке фронта белофинны пошли в атаку. Комиссар примчался к батарее, вывалил бутыль самогона на одиноко стоящий рядом с лафетом первого орудия снарядный ящик и вместо долгих панегириков революции, принялся командовать:
– Стлеляйте! Стлеляйте быстгее!
– Нечем, вашблагородие, – ответил по привычке заряжающий.
– Как нечем? А вот!
Солдаты перестали обращать на комиссара внимание и пустили бутыль по кругу. На крики из блиндажа вышел не выспавшийся Петер. Протёр глаза и уставился на крикуна в кожаном реглане. С минуту он разглядывал его, а затем сплюнул себе под ноги, разворачиваясь обратно.
«Этот ничего путного не привезёт, – подумал он про себя, узнав комиссара, – и ведь не объяснишь придурку в кожанке, ставленнику самого Фишмана, для чего потребны дымовые пристрелочные, а ещё говорили, что при банке работал, образованный. На пушечный выстрел таких грамотеев к батарее подпускать нельзя. Да где только этот выстрел взять? Зря разбудили».
Прибывший представитель революционной власти поначалу окликнул артиллериста, и, видя полное пренебрежение к себе, скорчил от недовольства рожу, отчего запачканный в саже нос удлинился и он стал похожим на чёрта, в точности как на картине Пахера. Более того, как только комиссар выпучил глаза и надул толстые губы, сходство вышло прямо мистическим. Брызжа слюной, плохо проговаривая слова, он стал орать:
– Что вы вылупились на меня? Дгужков с той стогоны поджидаете? Сука! К огудию!
Все призывы потонули в громком солдатском смехе, тогда, вытащив маузер и указав стволом на ящики, он визгливо, с уже просящими нотками в голосе проскулил:
– Стлеляйте! Они сейчас будут здесь!
Дистергефт отказался, причём совершенно не литературным языком, в результате чего схлопотал пулю прямо в голову. К счастью Петера, криворукий стрелок лишь оцарапал кожу на его макушке, а когда он очнулся, то комиссара и след простыл. Возле брошенных орудий никого не было. Контуженый, с залитым кровью лицом, Петер Клаусович решил, что игры в революцию окончены.
В Питер он попал под Новый год. Через старых друзей получил все необходимые справки. И уже героем Гражданской войны, демобилизованным по состоянию здоровья, восстановился в университете. Окончив учёбу, дипломированный историк пристроился работать в архиве, попутно делая переводы для иностранной прессы. Шли годы, Петер женился – неудачно. Супруга наградила букетом болезней, от которых с трудом доставал лекарства. Но бог миловал, здоровье вернулось, а жена, в кокаиновой эйфории, сиганула с моста на бричке вместе с любовником. Тел так и не нашли, да и не искали наверняка. Оставшись один, Дистергефт принялся разыскивать родных. Слал запросы, писал письма, интересовался у знакомых и просто у людей, которые бывали в Крыму. О судьбе родственников он узнал лишь в середине тридцатых. Вести были утешительные. Отец с двумя сёстрами сумели перебраться в Штутгарт, а оттуда на юго-запад Вюртемберга. Разыскать их помог Владислав Иосифович, который и забрал Петера из архива к себе. Потом были экспедиции, раскопки, работа с документами, непродолжительные романы, радости и огорчения. В сороковом году, совершенно случайно, в Псковском кремле, он наткнулся на ещё не изученные записи Дерптского епископа. Это была сенсация. В какой-то Самолве, на берегах Чудского озера, семьсот лет назад, правил выходец из Швабии. И не абы кто, а сын императора Фридриха Гюнтер Штауфен. Петер пошёл на должностное преступление, скрыл от коллег первоисточник и стал по крупицам собирать информацию. Чем больше её скапливалось, тем невероятнее становились факты, ставившие Гюнтера в когорту величайших учёных того времени. Оставалось систематизировать данные и готовиться к защите. Докторская диссертация была не за горами, когда в начале лета возле здания университета он заметил того самого комиссара из восемнадцатого года. Постаревшего, обрюзгшего, но тем не менее его. Редко кто может запамятовать своего несостоявшегося убийцу. Дистергефта прошиб пот, заныл шрам на голове и, не помня себя, он побежал домой. Три дня Петер не высовывал носа, всё ждал, когда раздастся стук в дверь и его придут арестовывать. Это была пытка. Во сне снилось, как комиссар выуживает из папки его липовые справки, бросает их ему в лицо, спрашивает, куда спрятал древний фолиант, и тычет в лоб маузером. На третий день после кошмарного сна мысли о неминуемом возмездии настолько сильно стали угнетать его, западая в душу подобно скребущей когтистой кошачьей лапе, в самое сердце какой-то щемящей и неодолимой тяжестью, что Петер Клаусович чуть не полез в петлю. Рассудок вовремя отключился и, лишившись сознания, несостоявшийся суицидник свалился с табурета, вызвав переполох у соседей. Очнувшись, против всякого чаяния для себя, вместо покорного выслушивания претензий от скандальной супружеской четы, орущей через стену, он выругался в ответ, пообещав использовать орудийный банник не по назначению. Это оказалось настолько неожиданно для скандалистов, что претензии моментально прекратились, а Дистергефт вдруг вообразил себя победителем, после чего внезапно ощутил прилив необыкновенной силы. Совсем как перед опасностью, о которой ещё не знаешь, но чувствуя её смертельное дыхание, организм вырабатывает адреналин, стараясь защитить себя, и тебе сам чёрт не брат. Однако эйфория по безоговорочной победе в битве за доминирование на коммунальной собственности вскоре растаяла и вновь наступила унылая апатия. Верёвка всё ещё продолжала висеть на потолке.
В десять утра колокольчик дверного звонка протрезвонил два раза, и Дистергефт, прислонив к шкафу собранный в тюрьму чемоданчик, понуро опустив голову, стараясь не обращать внимания на подглядывающих сквозь замочные скважины соседей по коммуналке, пошёл отпирать дверь. Равдоникас стоял, опершись одной рукой на стену с облезшей краской, согнув правую ногу ступнёй кверху и внимательно разглядывая подошву своей туфли, водил по ней веткой, что-то счищая, бурча под нос: «Дворник зараза».
– Ты? – удивился Петер.
– Нет, НКВД, – с ходу выпалил Владислав. – Ты чего на работе не появляешься? Заболел? Постой, да на тебе лица нет. Ты как наш старый котелок, что уже год не видел огня, такой же серый. Доктора вызвал?
Дистергефт отрицательно покачал головой и подвинулся в сторону напичканной всевозможной верхней одеждой вешалки, освобождая проход в коридор.
– Проходи, в комнате поговорим. Доктор здесь не поможет.
Выслушав монолог своего друга, посматривая на привязанную к люстре верёвку, выпив рюмочку настойки, Владислав Иосифович встал, достал из портфеля ключи от своей квартиры и, оставляя их на столе, сказал:
– Сегодня воскресенье, переночуешь у меня, а завтра я оформлю командировочные, сопроводительные, ну, всю эту бумажную ерунду, скажем… позавчерашним днём, и привезу часиков в одиннадцать, нет, не успею, лучше в полдень. Ты отправляешься в Оршу. Мы в августе раскопки планировали начать, но так даже лучше. Так сказать, с опережением плана. Подготовь там почву, поработай с архивом, лучше тебя с этим никто не справится. С директором краеведческого музея контакты наладь, а к тому времени всё утрясётся. Кстати, тебе пришла бандероль из Берлинского университета, тяжёлая, на полтора кило. С письмом от самого Эриха Машке. Помнишь, ты запрос посылал?
– Ага, – тихо ответил Петер.
– В поезде посмотришь, я тебе с предписанием её передам. Этот твой «комиссар» из МИДа как раз бандерольку и привёз. Пренеприятнейший тип. Из-за таких уродов я в партию больше ни ногой! Мы тебя в обиде не оставим, помни об этом.
Через пару недель началась война. Командировочный Петер не попадал под план эвакуации музея. Пришлось осаждать кассы вокзала. Брошенный в водоворот беженцев, спасаясь от бомбёжек и трясясь над своим чемоданом с диссертацией, он оказался на перроне пригородной станции Колодня, что в семи километрах от Смоленска с бесполезной плацкартой в кармане. Состав остановили военные. Армии срочно потребовался паровоз. Железнодорожники посоветовали ждать у вагонов, но спустя сутки ситуация не изменилась. Казалось, что про них забыли, а когда отбомбилась немецкая авиация и рельсы выгнулись дугами, стало понятно, что состав никуда уже не поедет. Люди пошли пешком, на юго-восток, навстречу колоннам красноармейцев, ошибочно повернув не на Вязьму, а на Рославль. Кто-то подменил указатели, запутав и без того растерявшихся беженцев. Военные регулировщики постоянно направляли их на второстепенные дороги, вынуждая чуть ли не колесить по кругу. Осуществлялась переброска войск, и гражданское население, с пониманием относясь к подобным мерам, на свою беду двигалось прямо в лапы противника. С самого начала их скитаний к Петеру привязалась девочка Дайва, следовавшая с ним в одном вагоне по соседству. Её умудрённая жизненным опытом бабушка отправила внучку подальше из Орши и, как обычно бывает, провожая детей, просят за ними присмотреть соседей. Дистергефт и присматривал. Шли дни, за сутки колонна проходила с десяток километров, не более. Вскоре пропал завхоз, вместе с продовольственным аттестатом. Начались перебои с продуктами. У ребёнка с собой было два десятка варёных яиц; ими и питались, после того как закончились все припасы, купленные на станции. Да и сколько их было, пяток банок рыбных консервов с булкой ржаного хлеба. Когда в попутную с беженцами сторону перестали следовать машины с ранеными, а канонада стала слышна слева и справа от дороги, Петер сообразил, – они попали в окружение, а вскоре об этом с ужасом догадались и остальные. Переломный момент наступил на следующий день. Ближе к полудню их колонну обстреляли с воздуха. Началась паника. Вражеский лётчик, словно издеваясь, только с третьего захода смог попасть по единственной, брошенной непонятно когда полуторке, отправив попутно на тот свет два десятка женщин. Самолёт, едва не задев высоченную ель, безнаказанно улетел на запад, посеяв страх и безумие. Кондуктор с поезда, выполнявший роль начальника, был смертельно ранен, и сплотить людей возле себя оказалось некому. Убитых даже не стали хоронить, просто сложили у обочины, и колонна побрела дальше. Беженцы постепенно превращались в толпу, которая не то что себя не могла защитить, наоборот, стала опасна. Через несколько часов они вышли к какому-то крупному посёлку. У крайнего дома узнали, что добрались до Хиславич. День и так уже был полон мрачными событиями вроде бы до краев. Какого еще рожна? Но случилось именно то, чего люди хотя и со страхом, однако ждали. По одному тому, как вдруг затихали голоса, Петер догадался, что народ что-то настораживало. Лихорадочный шепот, полный тревоги и отчаянья, пронёсся сначала над посёлком, а потом и среди бесконечно бурлящего потока беженцев. Между тем объяснялось все просто – со стороны Корзово, медленным аллюром, покачиваясь в седлах, верхом скакали немцы. Люди сначала попятились, а затем бросились бежать кто куда, лишь бы не видеть эту страшную змею, одетую в «рогатые каски» с винтовками за спиной.
Определившись на уровне инстинктов с выбранным направлением, Дистергефт с Дайвой стремительно пересекли лужок, скатились по оврагу и, миновав берёзовую рощу, углубились в лес, где неожиданно для себя, когда духу идти уже не осталось вовсе, обнаружили пристанище. Случайно, али какие силы оказали помощь, но впервые за несколько дней мытарств они оказались под крышей над головой, чтобы решить для себя: куда дальше? Ещё оставался призрачным шанс дойти до наших, от которых жди лагерный барак либо пулю в затылок, а в том, что комиссар им заинтересовался и не отстанет, он не сомневался, было за что. Другим возможным решением рассматривалась вероятность дождаться германцев и при удачном стечении обстоятельств добраться до Вюртемберга, к родне. Второй вариант был предпочтительней, но абсолютно непредсказуем и, как он полагал – подлым. Петер Дистергефт, советский человек, немец по национальности, впервые в своей жизни почувствовал, что не знает, как правильно поступить. Оказавшись на распутье, в голову не приходила ни одна мысль, указывающая безошибочное направление. Направо пойдёшь – жизнь потеряешь; налево – сгинешь без чести. Возникла дилемма и её требовалось немедленно разрешить. Но как? Решение пришло само собой. Уж если выбирать планиду, то пусть это решит случай, а не тягостное умозаключение. Петер обратился к Дайве, выцарапав из кошелька с медными застёжками гривенник:
– Давай-ка мы с тобой, девочка, бросим, как некогда древние римляне, жребий.
– Это как? – не поняв сути предложения, спросила Дайва.
– Выпадет «орёл» – вернёмся в Хиславичи, как-нибудь отыщем порядочных людей, переждём войну, а там видно будет. Немцы здесь долго не задержатся. Если «решка», станем пробираться дальше, до Ельни.
– Да вы что, Петер Клаусович? – возмутилась Дайва. – Немцы – звери. Вы видели, что они сделали сегодня на дороге? Дяденьке железнодорожнику ногу оторвало. Как он теперь без ноги? Здесь нас убьют. Я боюсь оставаться или идти назад, только на восток. Не надо никаких жребиев.
– А я ведь тоже немец. Как видишь, нормальный человек, на зверя не похож. Так что на, бросай монетку, а я сейчас свечу зажгу.
Чиркнула спичка, фитиль нехотя разгорелся, освещая пожухлую траву. Дайва подкинула монетку перед собой, та перевернулась несколько раз в воздухе и воткнулась ребром между сучками и желтоватыми хвойными иголками, устилавшими пол шалаша.
– Это хорошо или плохо? – спросила девочка.
– Это странно, – задумчиво, как бы сам себе, произнёс Петер. – Я не склонен верить в предопределённость случая. Может, подбросим ещё раз?
– Будет нечестно, – возразила Дайва.
Петер вспомнил, как перед выпуском из училища, он по старой традиции, отправился к гадалке. Дождавшись своей очереди, кроме сердечных дел, поинтересовался и мировыми; победит ли Россия в этой войне? Та раскладывала карты и так и этак, смотрела в хрустальный шар и, в конце концов, тяжело вздохнув, сказала, что нет. На встречный вопрос, неужели Германия с Австро-Венгрией стяжает лавры победителя, ответ был аналогичен. Лицо гадалки в воспоминаниях Дистергефта стало размытым, а вот последняя её фраза: «В жизни, как и в судьбе отдельного человека, бывает не только «или – или», но и нечто третье, непредусмотренное»; сейчас почему-то вспомнилась отчётливо.
– Что ж, – посетовал Петер, – на то он и жребий, чтобы следовать ему. Это шалаш косарей, а тут, насколько я знаю, полно хуторов. Утром пойдём по протоптанной тропе вглубь леса. Теперь спать.
На рассвете они покинули шалаш. Петер подобрал обломанное косовище от «литовки», просунул под ручку чемодана, зафиксировал пучком соломы и, водрузив палку на плечо, последовал по дорожке, давно не видавшей колёс телеги. Дистергефт шагал широко, размахивал левой рукой и говорил не переставая. Дайва шла рядом, раскрыв рот, вникала в рассказы об экспедициях, тайнах летоисчисления, раскопках золотых курганов и стала первым слушателем защиты докторской диссертации своего спутника. Тот так самозабвенно декламировал ливонскую хронику, что незаметно для себя перешёл на немецкий язык, затем на латынь, и когда они подошли к узкому мостику через речку, то обернулся назад, ожидая услышать слова восхищения или как минимум одобрения проделанной им работы, но…
– Я… я ничегошеньки не поняла. Мы в школе не проходили, – Дайва запнулась на полуслове, – у нас учителя истории и иностранного языка замещает Любовь Константиновна, а она преподаватель математики. Нам обещали с нового учебного года…
Для Петера Клаусовича это стало подобно грому среди ясного неба. Система образования в Ленинграде, откуда была Дайва, была поставлена на высочайшем уровне. Или, как ему казалось, с позиции сотрудника университета, на весьма приемлемом. Молодёжь приходила подготовленной и жаждущей новых знаний. При прилежном обучении ученик после восьмилетки должен был овладеть одним иностранным языком. Обычно изучали немецкий. Девочка, с её слов, в сентябре пойдёт в шестой класс, значит, хотя бы должна была понять, о чём шла речь. Ладно язык, но история!
«Вот доберусь до университета, сразу напишу, куда следует. Какое кощунство! Историю преподаёт учитель математики», – подумал Дистергефт и поймал себя на мысли, что всё-таки думает о том, что, в конце концов, окажется в Ленинграде, а не в Вюртемберге.
За настилом из почерневших от времени брёвен дорожка поворачивала параллельно реке и уходила вглубь леса. Пропетляв с полтора часа мимо поросших осокой болотин, и похожими на маленькие ёлочки хвощом, путники вышли на поляну. За ней начинались болотные заросли, потом снова стало суше под ногами, а когда на пути встал густой ельник, через который напрямик можно было пройти только с помощью топора, Дистергефт испугался. Ему показалось, что кто-то специально водит его по лесу с одной целью: запутать и заставить вернуться обратно. Стало очень темно, и будь он один – повернул бы. Лихорадочно соображая, что делать, – Петер по какому-то наитию скрутил дулю и, удивляясь самому себе, пробормотал под нос частушку про лешего, которую как-то раз поведал ему Равдоникас, оказавшийся в своё время в аналогичной ситуации в буреломах Белоозерья. В лесу резко запахло грибами, хотя до этого Клаусович мог поклясться, что секунду назад он не воспринимал никакие запахи, кроме прелой травы и болотной тины. Посмотрев, как Дайва тоже стала шмыгать носом, он как кабан, положившись на своё обоняние, ломанулся, казалось бы, через непролазный ельник и спустя минуту выскочил на просеку, держа девочку за руку. Вновь обретённая дорожка выходила на увал, где впереди обозначался большой просвет. Как только глаза привыкли к яркому солнцу, к своему удивлению, путники обнаружили одиноко стоящий на холме дом, окружённый высоким, в некоторых местах обрушенным каменным забором, сплошь закрытым переплетающейся между собой ежевикой. Еле заметная тропинка заканчивалась у массивных ворот, возле которых угадывался давно потерявший свою глубину и значение ров. Дистергефт замер, внимательно всматриваясь и вслушиваясь. Изредка завывал ветряк, стальные лопасти которого, так похожие на пропеллер гигантского самолёта, живущие какой-то своей, обособленной жизнью, вибрировали от резких порывов ветра и были чужды древней архитектуре дома, как и видневшийся из-за крыши усадьбы тонкой стальной трубой с проводами. Кроме этого шума ничто не выдавало присутствия какого-либо живого существа: ни лая собаки, ни мычания коровы, ни храпа или звонкого ржания лошади.
– Дайва, – шёпотом обратился Петер к девочке, – спрячься пока вон за тем деревом, оно довольно широкое и скроет тебя. А я подойду к дому и осмотрюсь.
– Петер Клаусович, – девочка затеребила спутника за рукав, останавливая, – смотрите, вон на крыше. Это антенна торчит. Я вам точно говорю, это антенна, у нас похожая в радиокружке Дворца пионеров была, ГУГМСовцы подарили. Я туда три раза в неделю ходила и азбуку Морзе назубок выучила. Здесь наверняка метеорологи пост наблюдения поставили.
– Делай, что я тебе велел, – зашипел на Дайву Петер, – я тоже её заметил. Только для этого захолустья, куда и пешком с трудом, иметь такую новинку вместе с ветряным электрогенератором слишком неестественно. Как бы ни шпионы здесь поселились. Если я позову тебя по имени, то смело выходи, а нет, то беги со всех ног обратно, той дорожкой, что мы шли.
Подкравшись к воротам, Петер потянул на себя створку и с удивлением обнаружил, что за декоративными деревянными рейками покоится что-то весьма тяжёлое, как бы ни железное. Удвоив усилия, он ничего не добился – ворота ни шелохнулись. Бросив неудачную затею, Дистергефт стал обходить забор, внимательно вслушиваясь в малейший шум, и вскоре оказался возле крутого обрыва, обильно поросшего кустарником. Внизу простиралась речка, а в десяти шагах от него спускалась к воде деревянная лестница с частично уцелевшими перилами. Стараясь не уколоться колючей ежевикой, Петер протиснулся по краю крутого склона и отдал должное своей смекалке, когда наткнулся на ещё одни ворота и широкую дверь, которая оказалась незапертой. Оказавшись во дворе, он бегло осмотрел строения и остановился возле дома с крыльцом. Из-за забора он выглядел иначе, как и подобает старым деревянным зданиям. Теперь же можно было различить первый этаж, выполненный из камня, и понять, что видимый фасад для чужого глаза как бы бутафория. Вблизи постройка казалась крепостью. Окна наглухо закрыты плотно прилегавшими ставнями, флигель напоминает прямоугольную башню с чётко рассчитанными бойницами, а вместо клумбы серые гранитные плиты, исключающие подкоп. Причём всё это какое-то неживое, мрачное, наводящее чувство тревоги. Петеру не раз приходилось бывать на раскопках, и он хорошо знал, чем пахнет старина, так вот, глазами он видел, что дому не один век, а носом не чувствовал. Не было того запаха пыли со сгнившим деревом. Оставалось выяснить, насколько найденное строение обитаемо. Хотя изобилие на углах паутины и нескошенная трава, говорящая о том, что люди давно не появлялись здесь, на всякий случай Петер громко крикнул:
– Хозяева! Есть кто дома? Позвольте воды напиться?
В ответ скрипнул ветряк, перед самым носом прожужжал шмель, и вновь воцарилась тишина. Петер подошёл к колодцу, открыл дверцу, заглянул в шахту, аукнул, дождался эха и стал раскручивать подозрительно не скрипящий ворот, опуская окованное дубовое ведро на верёвке вниз, автоматически отмечая её длину. Когда дно ведра плюхнулось в воду и погрузилось, с непривычки пришлось приложить немалое усилие, вытягивая его обратно. Подобный «зюбер» Дистергефт помнил по своему детству, когда отец заставлял обмываться колодезной водой, закаляя здоровье. Тут и пригодился одиноко висевший на гвозде ковшик, с резной рукоятью. Напившись, он снял рубашку, с удовольствием обмыл ледяной водой торс, после чего пошёл осматривать с внутренней стороны ворота, которые он не смог даже пошевелить. Через пару минут, найдя поворотный механизм и разобравшись с редуктором, Петер попытался повернуть закисший, по его разумению, ворот и, толкая рукоятку взад-вперёд, случайно отпустил стопор, после чего сумел провернуть шестерню. Створка ворот медленно поползла по направляющей рельсе, утопленной в каменную кладку на длину ладони.
– Дайва! Выходи! – крикнул Петер, – Здесь никого нет.
Попасть в дом они так и не смогли. Входная дверь оказалась заперта на врезной замок, который больше бы подходил к сейфу, чем к жилому помещению. Даже узкие оконца башни прикрывались жалюзи из прочной стали, как в бронетехнике. Попытаться же без лестницы влезть на крышу к слуховому отверстию, через которое Дайва смогла бы пробраться, Петер посчитал чистой авантюрой. Тем более что в одной из пристроек была обнаружена кирпичная печь с утварью и запас стеклянных банок с крышками, залитыми воском. В них находилось целое сокровище для давно успевших проголодаться путников. Насущный вопрос о пропитании стоял остро, и всё остальное как бы отошло на задний план. Дайва наполнила чугунок водой, а Петер, раскупорив банку, высыпал дроблёный горох, после проверки которого отправил размокать, подкрепив весь процесс фразой:
– В мою бытность, во время Великого поста, мне как-то довелось попробовать одно замечательное блюдо в знаменитом «Строгановском» трактире. Мы с друзьями были веселы и настойчивы, и упросили повара поделиться рецептом.
– Вкусное? – В этот момент девочка сглотнула слюну, и в её животе забурчало.
– Через пару часиков можно будет сварить, а пока давай-ка сходи в лес. Я у края поляны маслят видел. Смальца у нас целая крынка, так что нажарим грибов и будем обустраиваться. Хотя день сегодня и скоромный, нам выбирать не из чего, – Петер заговорщически подмигнул. – Тем не менее, – подняв указательный палец вверх, – то, что я приготовлю, будет очень вкусно, как в старые славные времена, поверь мне на слово.
Отправив Дайву в лес, Петер вынул из чемодана обмылок, спустился к реке и оправился. После чего снял с себя одежду и осторожно вошёл в воду. Буквально через два шага он стоял по пояс, а следующим погрузился с головой. По-лягушачьи проплыв пару метров и ощутив силу течения, чертыхнулся. Пришлось возвращаться. Выстирав и выжав до скрипа одежду, довольный собой Дистергефт побрёл наверх, где переоделся и столкнулся с новой напастью. Во дворе не было натянуто ни одной верёвки, на которой можно было бы просушить одежду. Это требовалось исправить. На скрученной вчетверо суровой нитке, которую он натянул между колодцем и летней кухней, затрепыхались брюки с рубашкой, привязанные (чтоб не улетели) носки и светло-синие трусы, похожие на бриджи. Закончив, он снял с верха поленницы, сложенной у стены, впритык к печке несколько самых тонких поленьев и открыл дверцу топки.
* * *
Грибница у опушки оказалась богата. Несмотря на очень засушливое лето, Дайва набрала целую плетёную корзину с горкой и успела сплести венок из цветов, как ей захотелось пройти дальше, вглубь леса. Углубившись по только ей заметной тропке в болотные заросли, пройдя шагов пятьдесят, она повернула налево и, перескочив через яму, напоминающую давно осевшую могилу, заметила бьющий из-под земли ключ. Проследив, куда течёт студеная водица, от которой кожа покрылась мурашками, стоило только коснуться ладонью, девочка двинулась вдоль бегущего ручейка, аккуратно обойдя земляничные кусты, вышла к зарослям малины и остановилась. Здесь обитало пернатое царство. Повзрослевшее птичье потомство уже давно покинуло родительские гнёзда, но не собиралось далеко улетать. Где ещё можно найти столько ягод? Залюбовавшись обилием ярких расцветок холок и спинок птиц, Дайве стоило неосторожно хрустнуть сухой веткой, как птичье царство сразу встревожилось, залопотало, забило крыльями, и малинник вмиг ожил. Птицы вспорхнули и, выражая свое недовольство гамом, разлетелись по веткам деревьев. Углядев среди высохших огромные, ярко-бордовые, готовые взорваться своим соком от одного прикосновения ягоды, девочка не утерпела и поднесла ветку прямо ко рту, с жадностью проглатывая слетающие от лёгкого прикосновения языка плоды. Они были одновременно сладкие и кислые, даже медовые, отчего очень скоро утолили жажду, но возбудили голод. «Волшебный лес», – пронеслось у неё в голове, когда услышала, как её зовёт Петер Клаусович, которого она про себя называла товарищ профессор. Хотя он и представился ещё в поезде как кандидат наук, профессор звучало более подходяще для такого образованного человека. Тем более что внешностью, особенно пенсне, он очень походил на одного учёного, увиденного ею на картинке в музее истории религии и атеизма, когда в позапрошлом году они всем классом ходили в культпоход.
«Дайва! Ау! Дайва!» – разносилось по лесу.
Дайва побежала к поляне, где оставила корзинку, и кусты расступались перед ней, подобно верным пажам, указывая дорогу.
Петер Клаусович, одетый в футболку с модной оранжевой полоской, заправленной в нелепые, явно от пижамы брюки, подтянутые по самые рёбра, и парусиновые теннисные туфли, был взволнован. В одной руке, измазанной сажей, он держал бумажный кулёк, из которого виднелись пшеничные сухари, а во второй газету.
– Ой, сухарики! – обрадовалась Дайва.
– Ты знаешь, какое сегодня число? – строго спросил «профессор».
– Двадцатое июля. Скоро каникулы закончатся. Я у себя в дневнике отмечаю, так Любовь Константиновна посоветовала, а что?
– Снова эта Любовь Константиновна! – вскипел Дистергефт. – Эти сухари я только что обнаружил в печке, когда проверял топку. Вместе с ними лежали спички и эта газета. Всё очень странно. Я точно помню, что заглядывал туда, когда двигал заслонку на трубе, там было пусто. Но это всё мелочи. Газета «Правда» свежая.
