Алексей Букалов
«Берег дальный». Из зарубежной Пушкинианы

Полная версия

«Под небом Африки моей»

 
Африка троп неторных
и глухо гудящих гонгов…
Я умираю!
 

Николас Гильен. «Баллада о двух предках»

Исторический роман о царском арапе по многим аспектам относится к большой и сложной теме, которую коротко можно назвать так: Пушкин и Африка. Вопрос об ориенталистских интересах поэта привлекает в последние годы все более пристальное внимание исследователей⁸³.

Плодотворно разрабатывающий проблему концепции Востока в творчестве Пушкина нижегородский филолог с замечательной пушкинской фамилией – Д.И. Белкин⁸⁴ выделяет – достаточно, конечно, условно – девять восточных регионов, которые в разные периоды привлекали внимание поэта: Пушкин и русский Восток; Пушкин в работе над образом африканца Ибрагима Ганнибала; Пушкин и библейский Восток; арабский Восток в стихах Пушкина; тема Турции в творчестве Пушкина; пушкинские строки о Персии; индийские мотивы в творчестве Пушкина; Пушкин и культура Китая; книги о Монголии в библиотеке Пушкина⁸⁵. (В этой классификации исследователь следует за Валерием Брюсовым, указавшим при издании в 1919 году сборника «А.С. Пушкин. Песни и стихотворения разных народов» ориентальные регионы в пушкинском творчестве. В комментариях к этому сборнику В. Брюсов отмечал, что в творчестве Пушкина «можно было обозревать всю историю человечества, весь цикл разноязычных литератур».)

Тема Африки постоянно присутствует в творчестве Пушкина. «Арапов черный рой» возникает уже на страницах «Руслана и Людмилы», негры и арапы фигурируют во многих стихотворных и прозаических произведениях разных лет. В одном из вариантов «Осени» (1833) так описано творческое вдохновение поэта:

 
И тут ко мне идет незримый рой гостей,
Знакомцы давние, плоды мечты моей,
Стальные рыцари, угрюмые султаны,
Монахи, карлики, арапские цари… (III, 917)
 

Стремление ассоциировать себя с далекой экзотической родиной предков удивительно емко отразилось в пушкинской формуле Моя Африка.

«Природа Африки моей // Его в день гнева породила» (III, 693) – так записан вариант строфы знаменитого «Анчара». В годы южной ссылки Пушкин думает о своем побеге:

 
И средь полуденных зыбей
Под небом Африки моей
Вздыхать о сумрачной России. (III, 26)
 

С легкой руки Пушкина это дерзкое присвоение стран и континентов – «моя Африка» – стало крылатым. Первым отозвался М.Лермонтов («В горах Шотландии моей…»)⁸⁶. Спустя столетие В.Набоков надумал

 
В горах Америки моей
Вздыхать по северной России⁸⁷…
 

А в самом начале ХХ века другой русский поэт завоевал право сказать «Моя Африка». Этим поэтом был Николай Гумилев, совершивший три путешествия в глубь Черного континента, в Эфиопию:

 
Оглушенная ревом и топотом,
Облаченная в пламень и дымы,
О тебе, моя Африка, шепотом
В небесах говорят серафимы⁸⁸.
 

«Моя Африка» – назвал Б. Корнилов свою поэму об африканце Вилане, красном командире, участнике гражданской войны в России.

«Моя Африка» – мог бы сказать знаменитый английский актер и писатель Питер Устинов, один из прадедов которого – эфиоп – «боролся за власть в Аддис-Абебе», а другой – «родился в 1730 году благочестивым саратовским помещиком»⁸⁹.

«Моя Африка» – говорил Пушкин, как мы сегодня говорим «Мой Пушкин». Именно так – «Мой Пушкин» – назвали свои книги В. Брюсов и М. Цветаева. Кое-кто иронизировал по сему поводу (нашлись, мол, собственники!). А в этом, наверное, просто очень личное отношение к Пушкину. Просто любовь. И желание отобрать его у того, кто первым произнес «Мой Пушкин» – вспомним слова Николая I после аудиенции в Чудовом дворце Московского Кремля 8 сентября 1826 года: «Ну, теперь не прежний Пушкин, а мой Пушкин!».

«Плен в своем отечестве» (так назвал одну из своих самых проникновенных автобиографических книг мой покойный друг писатель Лев Разгон) стал для Пушкина одной из жизненных трагедий. В советском пушкиноведении эта тема, по понятным причинам, не исследовалась. В опубликованной в Нью-Йорке (а затем и в Москве) книге «Узник России» (1993) Юрий Дружников с горечью констатировал: «Пушкин никогда не был за границей. Ему не дали возможность увидеть Европу, Китай, Африку, Америку, куда он стремился…»

Мечта о побеге в Африку с особой силой пробудилась у поэта в годы южной ссылки, в портовой Одессе.

Несколько раньше в письме к П. Вяземскому Пушкин признавался: «Я жажду краев чужих; авось полуденный воздух оживит – мою душу». Можно спорить, о каких краях мечтает здесь Пушкин, но то, что Африка ярко и зримо нанесена на карту пушкинской фантазии – факт бесспорный. «Байрон говорил, что никогда не возьмется описывать страну, которую не видал бы собственными глазами», – подчеркнул Пушкин (XI, 55).

Воображение поэта устремляется туда, где «темная, знойная ночь объемлет Африканское небо…» (VIII, 422). «Горит ли Африканский день, // Свежеет ли ночная тень…» – сказано в стихах о Клеопатре (отрывок «Мы проводили вечер на даче» – VIII, 420).

Комментируя другие пушкинские строки: «Я вижу берег отдаленный, // Земли полуденной волшебные края», В.Я. Брюсов заметил, что это определение, равно подходящее к Испании, к Индии или к Африке.

Внимание Пушкина к африканской теме – одно из свидетельств его «всемирной отзывчивости» (выражение Ф.М. Достоевского).

Не будем забывать, что в крепостнической России размышления о рабской судьбе африканцев звучали весьма многозначительно. В «Вестнике Европы», например, в 1815 году была опубликована «Песнь негра». Там есть такие строки:

 
Гром, вестник мщенья, колеблет свод неба:
Бог африканский течет к нам на помощь!
Нет! Мы омоем в крови ненавистной
Стыд свой, мученья и смерть однокровных!
Грозно докажем, что может десница,
Что может сердце Негров свободных⁹⁰.
 

Еще раньше, в периодическом издании «Вольного общества любителей словесности, наук и художеств» за 1804 год, был помещен очерк «Негр» за подписью В.В. Попугаева. («Перевод с испанского» – так из цензурных соображений замаскировался автор).

Амру, «невольника, отягченного цепями», работорговцы увозят из Африки:

«”Прощай, любезное светило! – вскрикивает он с сердцем, полным уныния, – ты скоро сокроешься, и, может быть, завтра я тебя не увижу. Свирепейший тигра европеец запрет меня в мрачную темницу, из коей я не прежде выду, как пристав к месту моих страданий…

Европеец, славящийся своим просвещением и человеколюбием, сколь ужасное ты чудовище! Ты предпочитаешь себя неграм, чем ты их превосходишь? – никогда негр не отягчал оковами белого! все зло, кое он ему сделал, есть то, что принял неблагодарного и пекся о нем во всех правилах священного гостеприимства! если же когда и применял оружие, устремляясь на его поражение, то не с намерением привести его в неволю, но дабы защитить собственную безопасность, жизнь и имение от жадного его корыстолюбия и вероломства…

…Негр не может принадлежать белому ни по каким правам. Воля не есть продажная, цена золота всего света не в силах оной заплатить, и никакой тиран ею располагать не должен”. В сию минуту солнце скрылося, и несчастный негр умолк, последовав за матросом, долженствовавшим его, как и других, заключить в мрачную темницу корабля»⁹¹.

В 1803 году Андрей Тургенев перевел пьесу А. Коцебу «Негры в неволе», в которой рабы во время работы «поют по простой, трогательной мелодии»:

 
Мы в горестных слезах
Хлеб рабский омочаем!
К тебе мы, смерть! взываем,
Приди избавить нас⁹².
 

Поэт-радищевец И.П. Пнин в «Опыте о просвещении относительно к России» (1804) сравнивал крепостное право с рабством американских негров: «Горестно, весьма горестно для россиянина, свое отечество любящего, видеть в нем дела, совершающиеся только в отечестве негров…»⁹³

Новый этап антирасистских настроений в русской просвещенной среде связан с эпохой декабризма. Взгляды декабристов формировались и под влиянием идей американской революции, взглядов борцов за освобождение негров в США. Накануне восстания на Сенатской площади «Сын Отечества» писал: «Предрассудок, ставящий черное африканское поколение, которое так долго осуждено было на тягостное рабство, гораздо ниже белого, столь повсеместно царствует в Америке, что и просвещенные Соединенные Штаты не могли освободиться от оного»⁹⁴.

Об общих истоках рабства американских негров и русских крестьян писал декабрист М.С. Лунин: «Рабство, несовместное с духом времени, поддерживается только невежеством и составляет источник явных противоречий по мере того, как народы успевают на поприще гражданственности. Прискорбный, но полезный пример этой истины представляют Американские Штаты, где рабство утверждено законом. Признав торжественно равенство людей перед законом как основное начало их конституции, они виселицею доказывают противное и приводят оттенки цвета в оправдание злодейств, оскорбляющих человечество»⁹⁵.

Пушкин, разделявший многие настроения и взгляды декабристов, безусловно, солидаризировался с их антирасистским пафосом. Он не только знал о бесправном, угнетенном положении африканских народов, «моей братии негров», но еще в 1824 году горячо желал им «освобождения от рабства нестерпимого» (XIII, 99). Между прочим, активисты американского негритянского движения в ХХ веке чутко уловили эту сторону пушкинского творчества. В одной из статей о романе говорилось: «В шести кратких главах Арапа Петра Великого Пушкин с нескрываемой симпатией затронул тему одиночества черного человека в обществе белых»⁹⁶.

Эта тема тесно переплеталась в творческом сознании поэта с «памятью рода», с идеей о русском «ганнибальстве», представителем и наследником которого поэт не переставал себя ощущать.

Пушкин всю жизнь собирал сведения о прадеде. Он в 1824 году получил семейные документы у своего двоюродного деда «старого арапа» П.А. Ганнибала в его поместье Сафонтьево, в 60 верстах от Михайловского, а десять лет спустя, работая над «Историей Петра», выписывал из разных источников сведения об Абраме Петровиче. Сохранившаяся в библиотеке поэта шеститомная «История Петра Великого» Вениамина Бергмана (выпущенная в 1833–1834 годах в Петербурге в переводе с немецкого) разрезана на некоторых, важных для Пушкина страницах, в том числе посвященных А.П. Ганнибалу (том шестой).

Примерно к этому же времени (лето 1834 года) относится запись в дневнике Пушкина о вечере у Е.А. Карамзиной: «Она едет в Тайцы, принадлежавшие некогда Ганнибалу, моему прадеду» (XII, 330).

Один из анекдотов в Таblе-talк⁹⁷ рисует «обычаи Петра» и относится к эпизоду, связанному с детством Ганнибала и его службой у царя: «Однажды маленький арап, сопровождавший Петра I в его прогулке…» (XII, 157). В черновике было сказано конкретнее: «Арап Ганнибал сопровождал Петра I в одном из его путешествий» (XII, 397). Любопытна другая фраза в пушкинском черновике, дающая представление об отношении Петра к своему маленькому крестнику: «Петр сам помог ему освободиться от глисты и при сем случае объяснил ему ученым образом…» (там же). Этот довольно натуралистический эпизод Пушкин вписывает в тетрадь, но не включает в окончательный текст своих «Застольных бесед» (Table-talk).

Пушкин поделился своей информацией о прадеде с историком Д.Н. Бантыш-Каменским, автором биографической заметки «Ганнибал» в «Словаре достопамятных людей Русской земли» (М., 1836). В конце заметки указаны источники: «Из Анекдотов г. Голикова; Дипломатич. собрания дел между Российским и Китайским государствами; Московских ведомостей; Примечаний к первой главе Онегина, и по словесному преданию, переданному мне родным правнуком А.П. Ганнибала, Александром Сергеевичем Пушкиным».

В России всегда нелегко было найти что-нибудь в архивах. Об этом писал М.Е. Салтыков-Щедрин: «Так как архивные дела, по обыкновению, оказались сгоревшими (а может быть и умышленно уничтоженными), то пришлось удовольствоваться изустными рассказами и преданиями».

«Арапов черный рой»

 
В чалме пунцовой, щегольски одет,
Стоял арап, его служитель верный
 

М.Ю. Лермонтов. «Сашка»

Высокое положение «царского арапа» при дворе, успешная карьера военного инженера объясняются не только личными качествами Ганнибала, его умом и трудолюбием, но и политикой Петра, широко распахнувшего границы Российского государства для «полезных» людей разной породы и племени. Политикой, вошедшей в историю под формулой Пушкина: «все флаги в гости». Именно этот своеобразный петровский «интернационализм», очевидно, имел в виду Достоевский в своей знаменитой пушкинской речи 1880 года: «Мы не враждебно (как казалось, должно бы было случиться), а дружественно, с полною любовию приняли в душу нашу гении чужих наций, всех вместе, не делая преимущественных племенных различий…»⁹⁸

Пушкин признавался, что его всегда волновала «смесь одежд и лиц, племен, наречий, состояний». Изучая документы петровского времени, он вряд ли мог не обратить внимания на известный официальный портрет Петра Великого работы А. Шхонебека. Царь изображен на нем в голландском кафтане, в чулках и башмаках, в большой круглой шляпе с перьями и загнутыми полями, из-под шляпы падают на плечи длинные локоны парика. В правой руке Петр держит скипетр. Картину дополняет фигура стоящего позади мальчика-арапа.

Портрет этот, сделанный еще до прибытия Ганнибала в Россию (Шхонебек умер в 1704 году), не просто показывает одну из петровских причуд: картина зафиксировала сам факт русского «арапства» на рубеже XVII–XVIII веков.

Обычай пользоваться «арапами», неграми в качестве рабов и слуг ведет свою историю с глубокой древности. В XVIII веке в Германии, пожалуй, не было ни одного короля или владетельного герцога, который бы не имел «арапов» в своей свите. В Россию эта мода стала проникать еще в конце XVII века (есть сведения, в частности, что арап был среди челяди боярина А.С. Матвеева). При дворе Петра и Екатерины было уже более десятка «декоративных» черных слуг⁹⁹. Так, например, при праздновании Ништадтского мира в Петербурге 10 сентября 1721 года императрица появилась на маскараде на Троицкой площади, окруженная восемью арапами в индийских костюмах.

Интересно, что институт «придворных арапов» сохранился в России до последнего дня царствования дома Романовых. В дневнике французского посла в Петрограде Мориса Жоржа Палеолога имеется следующая запись, датируемая 13 марта 1917 года: «…У Летнего сада я встречаю одного из эфиопов, которые караулили у двери императора, и который столько раз вводил меня в кабинет к императору. Милый негр тоже надел цивильное платье, и вид у него жалкий. Мы проходим вместе шагов двадцать; у него слезы на глазах. Я говорю ему несколько слов утешения и пожимаю ему руку. В то время как он удаляется, я следую за ним отчаянным взглядом. В этом падении целой политической и социальной системы он представляет для меня былую царскую пышность, живописный и великолепный церемониал, установленный некогда Елизаветой и Екатериной Великой, все обаяние, которое вызывали эти слова, отныне ничего не означающие: «русский Двор»…

Со второй половины XVIII века восточная, в том числе «арапская», тема прочно вошла в литературный и культурный быт обеих русских столиц. Африканская экзотика становилась модой, распространенным орнаментом во многих произведениях изобразительного и декоративно-прикладного искусства того времени, как привозимых из-за рубежа, так и принадлежавших кисти и резцу отечественных художников и скульпторов. Они украшали «арапский» зал Эрмитажа, гостиные и кабинеты многих дворцов Петербурга и Москвы. Вспомним, например, выставленный в Третьяковской галерее известный конный портрет императрицы Елизаветы Петровны с арапчонком работы Г.-Х. Гроота (1743). Примерно к тому же времени относится серия чрезвычайно выразительных фигур «Негры», изготовленных на императорском фарфоровом заводе в Петербурге (ныне хранятся в Русском музее). Назовем также портрет Екатерины I с арапчонком работы Ивана Адольского, скульптуру Б.К. Растрелли «Анна Иоанновна с арапчонком». В этом же ряду стоит и миниатюра на золотой табакерке: женщина в легкой одежде, повергающая темного воина-галла. (Эта табакерка была подарена Петром Первым А.П. Ганнибалу и хранилась в семье его потомков до 1918 года¹⁰⁰.)

Традиции эти были живы в пушкинское время в среде русского дворянства. «От скуки я взяла с собой арапку-девку да собачку», – говорит старая московская барыня Хлестова в грибоедовской комедии «Горе от ума». Она же дает портрет своей черной невольницы:

 
Ну, Софьюшка, мой друг,
Какая у меня арапка для услуг:
Курчавая! горбом лопатки!
Сердитая! все кошачьи ухватки!
Да как черна! Да как страшна!
Ведь создал же Господь такое племя!
Чорт сущий¹⁰¹…
 

Между прочим, арапка-девка попала в Россию из Африки тем же «маршрутом», что и маленький арап Ибрагим. Об этом свидетельствуют слова Хлестовой:

 
Представь: их как зверей выводят напоказ…
Я слышала, там… город есть турецкий…
А знаешь ли, кто мне припас? —
Антон Антоныч Загорецкий.
 

Попутно выясняется, что Загорецкий «двоих арáпченков на ярмонке достал».

Рассказывая о Москве своего детства (в «Путешествии из Москвы в Петербург», 1833–1835 гг.), Пушкин вспоминает богатого чудака, который «на запятки четырехместных саней поставит человек пять арапов, егерей и скороходов и цугом тащится по летней мостовой» (XI, 246).

Однажды в письме к П.А. Вяземскому Пушкин дал настоящую словарную справку, уточняющую различие в употреблении слов «араб» и «арап»: «Араб (женского р. не имеет), житель или уроженец Аравии, аравитянин. Караван был разграблен степными арабами. Арап, женск. арапка, так обыкновенно называют негров и мулатов. Дворцовые арапы, негры, служащие во дворце. Он выезжает с тремя нарядными арапами…» (XVI, 208).

Сам же Пушкин в своем творчестве очень точно различал применение этих понятий, употребляя слова арап (всего 52 раза) и негр (15 раз) как синонимы, соответствующие слову африканец¹⁰².

Начиная «Записки П.В. Нащокина» (1830 год), Пушкин приводит детские воспоминания своего друга: «На дворе собирается огромный обоз – крыльцо усеяно народом – гусарами, егерями, ливрейными лакеями, карликами, арапами, отставными майорами в старинных мундирах и проч.» (XI, 189)¹⁰³. И далее: «Вслед тянулись кареты <…> За ними ехала длинная решетчатая фура с дураками, арапами, карлами, всего 13 человек» (XI 190) Еще подробность: «В числе приближенных к отцу моему два лица достойны особого внимания: дурак Иван Степаныч и арапка Мария» (ХI, 191).

Занося в Таble-talk свои разговоры с Н.К. Загряжской, Пушкин записывает и ее рассказ об арапе Нарциссе при дворе Петра III (ХII, 177).

А вот извещение об отъезде из столицы в «Санкт-Петербургских ведомостях», типичное для начала XIX века: «Действительная камергерша Ольга Александровна Жеребцова с дочерью ее Елизаветой Александровной и племянницей девицей Катериной Ивановной; при них польской нации девица Роза Немчевичева, немецкой нации скороход Фердинанд Ранфельд, арап Иван Кочанин и крепостной человек Никифор Яковлев»¹⁰⁴. Арап, хоть и тоже невольник, но в табели о рангах стоит выше крепостного…

Орест Кипренский, автор прославленного пушкинского портрета, следует моде: пишет петербургских красавиц сестер М.А. Потоцкую и С.А. Шувалову (середина 1830-х годов), а рядом экзотики ради, помещает и третью деву – «эфиопянку»¹⁰⁵. Карл Брюллов, создавая портрет своей возлюбленной графини Юлии Самойловой, тоже изображает ее вместе с воспитанницей и арапчонком.

Европейская литература к концу первой четверти XIX столетия уже накопила богатый опыт «арапских» вкраплений в канву повествования (В. Скотт помещал ради эффекта в свите своего героя негров. Он даже дал особое примечание к «Айвенго»: «Я потому сделал рабов черными, что хотел представить противоположность более разительную»¹⁰⁶). Непревзойденным образцом яркости и психологической достоверности оставались «арапские» драматические герои Шекспира – о них речь пойдет отдельно. Запоминающиеся образы людей Востока встают со страниц «Персидских писем» Монтескье¹⁰⁷.

Европейский опыт изображения Востока осваивала и русская литература¹⁰⁸. В духе традиций европейской «ориентальной повести» изобразил И.И. Лажечников дворцовых арапов в романе «Ледяной дом»: «Из-за высокой спинки кресел видна черная, лоснящаяся голова, обвитая белоснежною чалмою, как будто для того, чтобы придать еще более достоинства ее редкой черноте. Можно бы почесть ее за голову куклы, так она неподвижна, если бы в физиономии араба не выливалась душа возвышенно-добрая и глаза не блестели то негодованием, то жалостью при виде страданий или неволи ближнего». Это описание Николая, слуги графа Волынского. В другом месте приоткрывается тайна его происхождения: «Черный невольник, сын жарких и свободных степей Африки, может быть царь в душе своей». И наконец, следует портрет «арабки, привезенной вместе с ним в Россию»: «Молодая пригожая негритянка, с коралловым ожерельем вокруг черной шеи в белой шерстяной одежде…»¹⁰⁹

Этим образам близок герой неоконченной лермонтовской поэмы «Сашка» (1835–1836 гг.):

 
<…> У дверей с недвижностью примерной,
В чалме пунцовой, щегольски одет,
Стоял арап, его служитель верный.
Покрыт, как лаком, был чугунный цвет
Его лица, и ряд зубов перловых,
И блеск очей открытых, но суровых,
Когда смеялся он иль говорил,
Невольный страх на душу наводил¹¹⁰…
 

Оказывается, у арапа есть родина, и он часто вспоминает «о дальней Африке своей»:

 
…Однако были дни давным-давно,
Когда и он на берегу Гвинеи
Имел родной шалаш, жену, пшено
И ожерелье красное на шее,
И мало ли?.. О, там он был звено
В цепи семей счастливых…
 
 
<. . . >
 
 
Но родина и вольность, будто сон
В тумане дальнем скрылись безвозвратно…
В цепях железных пробудился он.
Для дикаря все стало непонятно —
Блестящих городов и шум и звон¹¹¹…
 

Арапы – популярные персонажи многих театральных представлений в ХVIII–ХIХ веках. Например, в Опочке Псковской губернии в 1820-х годах в общественном сарае близ магистрата был открыт театр, в котором среди прочих давалась «тальянская» опера с длинным названием «Действия королевы Дидоны, князя Енея – любовника Дидонья и Жоржа Дидор – короля арапского»¹¹².

Известны лицейские стихи Пушкина, обращенные к актрисе крепостного театра В.В. Толстого, выступавшего в Царском Селе:

 
…Наталья!
Выслушай еще меня:
Не владетель я Сераля,
Не арап¹¹³, не турок я. (I, 7)
 

Вот как комментирует эти строки театровед: «Негры и мавры часто появлялись на сцене в трагедиях («Зулима» Вольтера), драмах («Негры-невольники» А. Коцебу; пьеса эта неоднократно переводилась на русский язык и ставилась на сцене), операх («Оберон» Враницкого, «Волшебная флейта» Моцарта). В черной маске, обшитой шерстью, выступал Арлекин. Негр Осмин, невольник в опере В. Пашкевича (текст Матинского) «Тунисский паша», поясняет: «В Италии и Франции в обыкновение, чтоб черный человек, которого называют там Арлекином, представлял слугу и делал разные обманы, приняв на себя разные виды. Иногда делается он господином, иногда морским разбойником»¹¹⁴. В уникальном музее Центрального театра кукол имени С.В. Образцова выставлена выразительная кукла арапа – героя театра марионеток XVIII века. Это весьма популярный персонаж. Вспомним перечисление участников труппы кукольного театра в умной и познавательной сказке А.Н. Толстого «Золотой ключик, или Приключения Буратино»: «Все куклы – и Арлекин, и девочки в черных масках, и колдуны в остроконечных шапках со звездами, и горбуны с носами, как огурец, и арапы, и собачки, – все, все, все куклы удрали от Карабаса-Барабаса». Традиции народного кукольного театра, ярмарочного балагана, с непременным участием арапов-злодеев или разбойников, безмолвных рабов или восточных царей, перешли и в XX век. Вот, например, главные действующие лица знаменитого балета И. Стравинского «Петрушка», поставленного в Париже в 1911 году, – фокусник и его куклы: балерина, арап и Петрушка. Авторы либретто (И. Стравинский и А. Бенуа) уточняют: «Действие происходит в Петербурге на масленичном гулянье в 30–40-х годах прошлого века»¹¹⁵.

Не случайно М.А. Булгаков, тонкий знаток театральных эффектов, в своей посвященной Пушкину пьесе «Последние дни» выводит на сцену фигуру арапа:

«Николай I и Натали, затем Николай I и Жуковский – на балу у Воронцовых. Где-то там, в продолжении уже невидимого нам зала, невидимый нам Пушкин (Николай I: «Я плохо вижу… кто этот черный стоит у колонны?» – Жуковский всматривается. Подавлен). Между тем безмолвный свидетель объяснений царя с Натали, а потом с Жуковским – обе сцены красноречиво характеризуют как семейную ситуацию, так и общественное положение поэта – «у колоннады, неподвижен, негр в тюрбане»¹¹⁶.

Эта зловещая фигура привлекла внимание исследователей: «Негр местонахождением, позой, «цветом», наконец, зеркально отражает неприсутствующего Пушкина – тоже у колонны, тоже «стоит», тоже черен. Негр – проекция расовой принадлежности поэта. Может быть, речь идет о чем-то еще более значительном. Можно спорить о смысловом объеме отражения – важно, что назначение «негра» в пьесе не исчерпывается его прямыми служебными функциями»¹¹⁷.

Разговор об арапах помогает уяснить литературную и общественную ситуацию, в которой Пушкин приступил к своему историческому роману. Разбивая сложившиеся стереотипы условно-романтической традиции своего времени, Пушкин впервые в русской литературе сделал африканца главным героем художественного произведения.

Это был вызов. Да, «купленный арап», да «черен и не нашей породы». Но, взращенный Петром, он оправдал его надежды, учился в заморских странах точным наукам, вернулся по зову долга на свою вторую родину, «отличался умом точным и наблюдательным». Царю наперсник, а не раб!

Обратим внимание на одну деталь: в первом пушкинском историческом романе герой – негр, арап, африканец – выступает «на равных» с другими персонажами петровского окружения (так же как и парижского света). Новизна этого образа в том, что традиционно понятие «негр» было синонимично понятию «невольник». Даже белых рабов (крепостных) именовали неграми (как в стихотворении Вяземского, 1820 года:

 
Пусть белых негров прекратится
Продажа на святой Руси¹¹⁸.
 

Психология творчества – тонкая материя, очень трудно понять и выявить скрытые пружины движения писательской мысли. Мы достоверно знаем только ее результат – постоянное присутствие «арапской» темы в пушкинском художественном мире. Пушкин, автор не только своих произведений, но и своей жизни, по замечательному определению Ю.М. Лотмана, как бы «экстраполировал» образ бывшего арапа-«аманата» на собственную судьбу. Так потомок черного невольника стал «невольником чести», чья биография оборвалась на Черной речке.

В течение всей жизни отношение к этой теме определяло многие творческие импульсы и поиски Пушкина, круг его чтения, знакомств, эстетических интересов.