Алексей Мельников
Записки репортера
Сквозь стёкла троллей
Когда завотделом экономики Ф. озабоченно предупредил меня, чтоб я не пил пиво «Оболонь», потому что бандеровцы стали добавлять в него битое стекло, то я подумал, что в редакции долго не продержусь. А после того, как редакционные поэты дружно опростались рифмами во славу гордых русичей, отважно крушащих разложившихся укропов, то я понял, что дни мои на газетном поприще сочтены.
Поприще это располагалось в 4-этажном кирпичном строении, специально сооружённом когда-то для главного рупора обкома КПСС. Рупор этот поначалу именовался газетой «Знамя». Потом стал газетой «Весть». Впрочем, местные остряки быстро переименовали первую во «Флажок», а вторую в «Лесть». Обе клички мне претили, поскольку придуманы были самими «льстецами» из редакционных кабинетов, хотя в меткости им трудно было отказать. Смысл обоих оказался одинаковым: формировать искусственную аберрацию политической оптики. Отвечать за искривление смыслов. Преломлять информационные потоки под нужным углом.
– Ключ отдай завхозу, – взглянув в последний раз на купола дремлющего за окном храма Покрова, хлопнул перед лицом Ф. холодной железкой об стол.
Не было ни сожаления, ни жалости, ни грусти. Была только пустота: редакции, кабинета, стола, который я успел очистить, отправив накануне весь свой журналистский архив в мусорный бак за углом. Как раз наискосок от ограды храма и по-над забором второго местного святилища – таинственного особнячка с закрытыми ставнями, по слухам, специализировавшегося на прослушке. Кого, как, кем – лучше не спрашивайте.
Спускаясь в последний раз по редакционной лестнице, я в который раз бросил взгляд на размашистый бетонный лозунг на стене «Газета – главный пропагандист и агитатор» и подпись – В.И.Ленин. Тут же – доски с именами борцов и героев. И ещё одна – с именем застреленного антикоммунистом в собственном кабинете главреда Фомина. Премию имени покойного редактора я умудрился получить за тоже самое, за что несколькими месяцами спустя был проклят. Не успев, как видно, вовремя переформатироваться. Встать под знамя битого стекла в пиве «Оболонь». Осколки эти, судя по всему, и заполняли пространство. И чувствовали себя в пропагандистском заповеднике, как дома…
…Как тогда, в бывшем моём кабинете, может быть даже за тем же самом столом, где выплакивал самую мучительную свою роль великий Евгений Леонов. Я пересмотрел данелиевские «Слёзы капали» и хлопнул себя по лбу: чёрт побери, 35 лет назад Леонов снимался в здании редакции, мало того, в том же самом кабинете и окнами на Покровский храм. На экране я узнал этот ракурс. Эти окна, что каждое утро я открывал. Эти подоконники, что пестрели цветочными горшками. Даже – старый книжный шкаф, который, судя по всему, подыгрывал на втором плане мрачному комику, восседавшему на экране за кондовым исполкомовским столом, в кондовом чиновничьем костюме, в кондовых роговых очках. И смотрел стальным взглядом сквозь них и сквозь засевший в глазу осколок зеркала тролля. Или – битого стекла пива «Оболонь», по привычке преломлявшего в этом здании день в полночь…
Я никогда не любил этот фильм Данелии. Считал его худшим. Смотрел один раз. Думал, последний. Но оказалось: нет. Пришло время вернуться. Точнее – фильм вторгся сам. Неумолимо и беспощадно. Вернулся приговором туда, откуда вышел. Где о его герое уже давно забыли или не знали вообще. Или не хотели знать, потому что боялись знания. Боялись горести его. Боялись слёз, предшествующих прозрению и смывающих с зениц аберрационную пелену, набрасываемую на ослепляемых руками всемогущих троллей…
Лацис
Из альбома выпало старое фото. Калужский краеведческий музей. Вечер. Зажженные свечи. Счастливые лица. Лацис радостно жмет мне руку и вручает свернутый напополам листок. Помню, в нем был забавный стих, а может пародия – на меня. Или – на мои газетные вирши. Кажется, всё это дело сочинил Бабичев. Игорь – на фото справа и хмыкает себе в бороду.
Мы отмечаем юбилей «Калужских губернских ведомостей». Последний, когда газета была еще свободной. Год, кажется 2003-й. Но в уютном зале уже звучит «Обливион» Пьяцоллы. Через два года на Калужском шоссе Лацис попадет в аварию. Его редакционный кабинет в Малом Калужском переулке в Москве опустеет.
Еще через два года не станет Бабичева. За ним следом умрет и свобода в калужских СМИ. Потом ту журналистику, что представляли эти люди – Лацис – в целом в России, Бабичев – в отдельно взятой Калуге – нарекут «эпохой Лациса». Я не знаю, как односложно объяснить этот термин. Найти ему синоним. На ум приходит только одно слово – достоинство. Его не стало.
Скорее всего, их сближала одна альма-матер – журфак МГУ. Этакая кузница смыслов – тогда. Впрочем, кузница бессмыслицы – сегодня. Окончили они ее в разные годы. Впервые Лациса увидел в нашей редакции в конце 90-х. Четвертый этаж Калужского дома печати. Бабичев привел его в наш кабинет и попросил напоить чаем. Лацис скромно сел на подставленный стул и одернул серый пиджак с воткнутыми в нагрудный карман авторучками. Ничто не выдавало в нем бога отечественной публицистики. Золотое перо. Апостола и пророка. Просто – сосредоточенный, профессорского вида человек в очках.
Я пытался заинтересованно спрашивать, но не помню о чем. Лацис размеренно и подробно отвечал, но помню, что – сохраняя дистанцию. Так мы и беседовали: я не дышал, Лацис говорил. Он был в составе нашего редакционного совета. И значился в титрах нашего маленького провинциального еженедельника. Бабичев ему иногда звонил. Лацис изредка приезжал. В один из приездов взял меня с собой брать интервью на «Турбоконе». Точнее даже не взял, а меня к нему приставили. Мол, ходи хвостом и учись.
И я ходил, и понял главное: настоящая публицистика – Эверест. Взойти на него дано не каждому. И даже глядя, как это делает мастер, всё равно не разгадаешь секрет. Потому что кажется, что никакого секрета нет – сиди и записывай. И не на диктофон, а в ученическую тетрадку. Лацис доставал из внутреннего кармана пиджака 2-копеечную тетрадь в клетку, снимал колпачок чернильной ручки, и начинались вопросы. О том, как жить. А за одно, как починить отечественный экономический механизм. Весь целиком. Хотя "Турбокон" занимался механизмами другого сорта – турбинными. Но и в них Лацис пытался отыскать те составляющие, что отвечают за экономическую крепость державы. О ней он, кажется, думал всегда.
Он был экономист. Пишущий. Или – писатель. Экономический. С дипломом журфака стал доктором по экономике. Точнее – по одной из них – посттоталитарной. Со Сталиным не церемонился. С его экономической машиной – тоже. Партия его «поправляла». Хотя и не так, чтобы чересчур зло – всегда оставляя «на плаву».
Лацис обнаруживался то в Институте экономики мировой системы социализма. То – в компании с Мамардашвили и Карякиным в прибежище неблагонадежных советских философов – журнале «Проблемы мира и социализма». То на пару с Гайдаром – в еще менее благонадежном, позднем журнале «Коммунист». Затем – с Голембиовским в «Известиях». Сначала – в обычных, потом – в новых. Выдвигался даже в ЦК КПСС. Ему внимали. Летал высоко. Даже очень. Но никогда не прислуживал. Это раздражало.
Его тихий голос слышали все. Он был негромок, но убедителен: что для домохозяек, что для президента страны. Сегодня в полемике побеждают голосовые связки. Или – пропагандистский ресурс. В «эпоху Лациса» – побеждали доводы. Культура дискуссии. Человеческое достоинство. То, что нынче решительно отброшено.
Его книжку «Выйти из квадрата» я прочитал от корешка до корешка. О том, как работала советская экономика. О том, как она умела работать. О том, что это умение можно было бы развивать, а не сворачивать. Идти вперед, а не назад. О том, как в послевоенные годы мы стали лидером по экономическому росту. О том, почему мы перестали этим лидером быть…
В одно из заседаний Клуба региональной журналистики я повстречал Отто Рудольфовича в Москве. Как рядовой репортер он скромно сидел в зале и слушал. Я подсел и передал привет из Калуги. Он рассеянно кивнул. Был явно чем-то озабочен. Оказывается, вышла его новая книга. Дабы привлечь читателя издатели назвали её слишком дерзко – «Тщательно спланированное самоубийство». О том, как развалилась КПСС. Лацису название не понравилось. Но сделать уже было ничего нельзя.
Я эту книгу так и не прочитал. Не знаю – почему. Мне кажется, в ней будет очень много сердечной боли. За то, как умерло то, чему ты был верен. Чему не изменил, хотя и не воспрепятствовал. Потому что – не смог. Как не смог создать идеальный механизм функционирования свободы слова. Мучительные расколы в «Известиях», вспыхнувший и угасший «Русский курьер», финальный уход в «Московские новости» – пройденный Лацисом трудный газетный путь так и не вывел его к желанной цели – создания свободной, независимой от госаппарата и олигархов прессы. Сегодня эта стезя и вовсе табу.
Редко-редко, но я беру и перечитываю публицистику Лациса. И каждый раз – всё с большей горечью. С ощущением стремительно углубляющейся пропасти между тогда и сейчас. Между настоящей журналистикой и той, во что она превратилась после. Когда такое качество, как достоинство перестало браться в расчет. Когда профессионализм и порядочность в прессе – в изгоях.
В последний раз я так и не смог встретиться с Лацисом. Я хотел зайти в Москве к нему в редакцию на Малом Калужском переулке. Передать какой-то материал. Мне сказали: оставьте на вахте. Я оставил. Вышел на улицу. Дошел до стен Донского монастыря. Взглянул на окна своего родного Дома Коммуны. Побродил по знакомым со студенческих лет улочкам. Задумался о том, что всё в жизни проходит. Плохое проходит, но и хорошее – тоже. Отправился на Киевский вокзал. Сел в электричку. И вернулся в Калугу.
Старое фото с Лацисом и Бабичевым я снова вставлю в альбом. Не знаю, достану ли когда-нибудь еще…
Мы идём пока врём…
Что-то уж больно много вранья… Нет, раньше его было столько же. Но сейчас – ещё больше. Самопикируюшие боинги, самообессмертившиеся вожди, самоотравленные недруги, спикеры-бессеребренники, кровожадные скептики, праведники с праведницами на брифингах, возвышенные трагики пьяных ДТП – всё, конечно, правда. И вместе с тем – ложь. Поскольку – на том стоим…
Мы боимся себя обезоружить истиной. Запретить ложь. Уволить холоднокровных циников. Развенчать врунов. Потому что они и есть – "наше всё". Почти, как Пушкин в прежнюю эпоху. "Нашем всё" сегодня пребывает не кто, а что. И чаще – ложь. Фундамент многого. Базис, на котором покоится крыша. Качнешь фундамент – всё упадёт…
Сегодня надо быть очень аккуратными с правдой. Иметь ввиду, что в некоторых случаях она вполне губительна. Прислушаться к вождям каналов и массовых идей, предупреждающих об опасности ясных слов и нециничных пониманий. Гнуть свою линию, не смотря на… Просто никуда не смотря…
В России много всего есть, но больше всего неправды. Ее больше, чем нефти и газа вместе взятых. Больше, чем суши, а также омывающих ее морей. Потенциал большой, но КПД сомнительный. Что с ним делать – не известно. Уж больно самортизировался. А впрочем и механизм устарел…
Путч историков
Россия вынесла тиранию императоров, юристов, семинаристов и даже чекистов, но может рухнуть под властью историков. Им сегодня уготован трон самодержцев. Властителей дум. Кормчих. Крестителей Всея Руси во единую веру. Гонителей ереси искаженцев исторической правды. То есть – инквизиторов. Они карают и милуют. Даруют и отнимают. Изгоняют в телевизорах дьяволов либерализма и призывают в свидетели небеса. Свидетели выведанной ими одними исторической правды.
Верховная власть страждет причастия святых исторических таинств. Паства следует за ней – в тотчас озолоченные главные храмы околоисторической мифологии. Святейшие усердно служат в них актуализированным властной пропагандой богам. Вчера – генеральным секретарям. Сегодня – царям. Завтра – новым перунам. Каким – обоснуют историки. С подсказки, конечно, кураторов свыше.
Историческая правда куётся в России в местных истфаках. Куётся и отправляется далее на производство общественных благ. Куётся главными людьми в провинциях – местным историками, выпускниками истфаков. Они готовы по зову власти сделать буквально всё. В Калуге, например, организовать черносотенное движение с привкусом нацизма, дабы продвинуть нужного местному царю человека во власть. И опорочить ненужного. Не погнушаться получить за это портфели министров и продолжать окармливать местную паству из высоких чиновничьих кресел.
Или – «научно» обосновать любую мифологию, если она поднимает статус губернии выше реального. Страны – тем более. Поклясться, например, что старая самодержавная Россия родилась в Калуге, на берегах Угры. Новая – в Крыму, на берегах Салгира. Заставить массово присягать историческому вздору остальных. Уклонившихся от клятв бдительно выявить и доложить наверх. Там разберутся.
Уловить нахмуренный взгляд местного самодержца в сторону застоявшегося монумента Ильичу и тут же создать научную теория на тему «Ленина тут не стояло». Разглядеть благосклонность региональных бояр к самодержавным атрибутам и мигом опубликовать рефераты о недостатке монументализированного имперства. Возбудить народ на ликвидацию этого пробела – наладить срочную отливку в бронзе русских венценосцев.
Истфаковцы в точном соответствии с ленинской тактикой вооружённого восстания захватывают в регионах ключевые посты в правительстве, мэриях, областных заксобраниях, вузах. Окормляют газеты, телевидение, пресс-службы электросетей, водоканалов, газораспределительных компаний, банков и т.д. Сеют историческую правду оттуда. Частично взваливают на себя функции спецслужб, рекрутируя из своих властных кабинетов троллей для борьбы с инакомыслием в местных соцсетях.
Истфак в регионах уже трактуются не как факультет такого-то вуза, а более – как диагноз. Во всяком случае – в Калуге. «Я их презираю», – брезгливо бросает в сторону своих бывших однокашников по истфаку один из самых талантливых калужских литераторов. По недоразумению окончивший главный черносотенный факультет местного педа. «Я терпеть тебя не могу», – признаётся в искренних чувствах своей альма-матер, ещё один талантливый выпускник-историк, ставший совестью библиотечно-краеведческого дела в Калуге.
Но таких, совестливых – единицы. Истфаковскую хунту уже не победить. Но и присягать ей на верность – подло. Оcтаётся одно – молчать и лицезреть, как вышедшим из черносотенной шинели истфаковского покроя и встроившимся во властную вертикаль хозяевам истории вешаются на грудь медали «За особые заслуги перед…»? И – аплодировать лоснящимся героям? Или всё-таки – не молчать? Или – хотя бы не аплодировать…
Крымнаш . Проблемы склонения
Человек, как правило, не успевает в жизни сделать главного. 27-летний Лермонтов – написать великий роман-эпопею. 82-летний Толстой – от него отречься. Бывает, что успевают всё-таки отречься, но не хватает сил раскаяться в содеянном.
Умер великолепный Алексей Баталов. Судьба-легенда. Человек-идеал. Случайно окунулся в биографию. Узнал, что среди сотен других деятелей культуры подписал письмо в поддержку политики Кремля по Крыму и Донбассу. Зачем я это прочитал – не знаю… Я не хочу терять тех, кого уважаю и люблю. Что мне теперь думать об этой подписи – не знаю…
Хотя, если слегка пофантазировать, Пушкин, позвони ему из нынешнего минкульта, выступил бы тоже «за». Поздний, правда, Пушкин, а не ранний. Тот, что азартно критиковал радищевское «Путешествие из Петербурга в Москву». А вот Лермонтов – на вряд.
Или, скажем, Достоевский – наверно бы одобрил. Толстой, думаю – нет. Хотя Лев Николаевич мог позволить себе быть весьма непредсказуемым. Чехов и Горький? Тут 50 на 50. Шолохов и Солженицын? Единственный, пожалуй, случай, когда бы ярые антагонисты выступили бы заодно.
Честнейший Борис Слуцкий – возможно. Хотя после, как в случае с письмом против Пастернака, отчаянно бы загрустил. И глубоко раскаялся.
Коллективные письма – вот напасть. Что может быть хуже? А у писателей и художников – настоящее зло. Письма в поддержку. Письма в осуждение.Художники, что вы хотите ими доказать? Кому раскланяться?
«Имейте мужество жить собственным умом», – напутствовал человечество Иммануил Кант. Оказывается, что напутствие актуально и для живущих по определению собственными мозгами – режиссёров и писателей. Собственными ли?..
Если вы абсолютно уверены в правильности закона всемирного тяготения – станете ли вы подписывать в защиту него коллективные воззвания? Мол, руки прочь! А если не до конца убеждены в том, под чем подписываетесь, то станет ли количество голосов в пользу шаткого домысла цементом для его крепления? Может быть – за воздух?
Коллективные письма всегда напрасны. Всегда – не то. Всегда стыд.
Умер Алексей Баталов. Которого любили все. Которого любил я. Точнее – продолжаю любить всей душой. Успевший сделать в жизни очень многое. Гораздо больше других. Почти – самое-самое главное. Почти…
К кодексу красоты
Когда сказали, что красота требует жертв, то, чувствуется, погорячились. Красота не требует жертв, она от них избавляет. Все жертвы как раз то от некрасивости. Вернее – от привычки к ней. Ещё точнее – от смирения перед оной: в домашнем ли быту, в государственном ли управлении…
Красоте не учат, и это зря. Обучают чеще как раз обратному. Опять же – в домашнем быту, в государственном управлении. Поэтому многое у нас безвкусно: от телевизора до наколок, то есть, от "Пусть говорят" до бодиарта, или – от настенных графити до самодельных клумб из старых вёдер и автомобильных покрышек. Капкан убогости крепок и не выпускает своих жертв. Главная проблема – как в него не попасться…
Один рецепт – воспитание. Родителями? Возможно, если они, конечно, не погружены в сериалы. Школой? Тоже вариант, если, она, конечна, не утонула окончательно в бюрократии. Государством? Что же – на безрыбье может и подойдёт. О чем речь? О том, чтобы красоту узаконить. Скажем, не пачкать стены домов, заборы и вагоны красками под видом авангардных художественных образов, таящихся в умах неких недоумков. Да, многих тянет к творчеству, и это естественно. Неестественно лишь то, что творчество это не всегда стыкуется у нас с красотою. Несоответствие одного с другим закон должен измерять в рублях. Очень приличных. И даже – в трудоднях на ниве лучшего постижения прекрасного.
Также – с газонами, парками, скамейками, клумбами, короче – всем тем, что непременно должно наличествовать в контексте нашего стремления к красоте и что не всегда учитывается гражданами, как необходимейшая составляющая бытия. С разбитых скамеек и изрисованнвх стен начинается конец. Поражение. Мы проиграем, мы умрем не от недостатка атомных бомб и ракет, а от дефицита культуры. От непривычки к красоте: к чистым тротуарам, к неразбитым фонарям, к неопошлившимся телеканалам. И наоборот: мы победим, мы выстоим, когда перестанем за красоту принимать ее антиподов.
О поэзии транспорта
Вряд ли кто ожидал, что давно напрашивающееся в переполненной столице решение о снятии медленных и неповоротливых троллейбусов с маршрутов, вызовет такой резонанс в обществе. Москвичи чуть не со слезами расставались со своими старыми и верными друзьями – троллейбусами. Шумел интернет. Волновались жители. Многие даже вышли на улицы – то ли в знак протеста, то ли просто проводить в последний путь свои любимые машины.
Всем стало ясно, что троллейбус в Москве (да не только в ней, в Калуге, например – тоже, наверняка и в других российских городах) – больше, чем просто городской транспорт. Больше, чем колеса, двери, окна, сиденья. Больше, чем просто "ехать". Троллейбус, как выяснилось, у нас ещё и часть городской среды. Почти что неотъемлемой. Вполне намоленной. Вошедшей если не в молитвы, то в лирику жилых пространств – в стихах, балладах, песнях, фильмах – уж наверняка.
В троллейбусы, действительно, очень легко влюбиться. Нет транспорта прекрасней! Хотя слово "транспорт" здесь явно не годится. Столь же уместно, скажем, называть бригантину "плавсредством". Это – не "средство", это – "цель", которая это самое "средство" оправдывает. Наделяет устойчивостью и чувством локтя, размыкает объемы и приближает даль. Город из нового троллейбуса видится немножко бархатным, сам же он с городских улиц смотрится настоящим кораблем. Как правило, корабли приносят в гавань свежий воздух…
Когда-то Булат Окуджава вдохновенно пропел:
"Когда мне невмочь пересилить беду,
когда подступает отчаянье,
я в синий троллейбус сажусь на ходу,
в последний,
в случайный…"
Дай Бог, чтобы с уходом троллейбусов из нашей жизни (а может всё-таки их оставить?) не ушла и та толика человечности, которой мы неожиданно стали обязаны этим верным и добрым хранителям городской души, творцам уличного пейзажа.
