Алексей Сухаров
Теория Хааста
– Ну ты даешь, Виталя. Красавчик вообще. Ну что ты встал, давай делать! Есть идеи, как это можно поинтересней оформить?
– Есть парочка, конечно, но я хотел у вас поинтересоваться, как у человека гораздо более опытного…
Самое время вернуться к выработанным годами навыкам профессионального подлизы, решает про себя Виталик.
Александр Петрович встает со своего директорского места, залпом добивает кружку чая с коньяком, издает странный, предстарческий звук удовлетворения, огибает стол и по-отечески кладет Виталику ладонь на плечо.
– Думаю, что тут надо… а делай как хочешь, Виталь. Я тебе доверяю. Главное, чтоб мысль была в следующем: дескать, пацан этот ничего собой не представляет – да и не может он собой ничего представлять, если его гомофобы только в путь отмудохали – а навыдумывал себе черти пойми что, имя вычурное взял, супергероем себя представлял, спасителем города, помощником для людей, наивная ерунда. Вырезки из интервью дай, чтоб не пустословить, однако полностью его записи не выкладывай, а то возомнят из него жертву, бедного сироту, Маугли, вот это все – а ему только это и нужно, да и в струю не попадем, сам знаешь. Но эту штуку, – директор кивает на диктофон, – прибереги обязательно. Вдруг потом контекст сменится, а у нас уже все есть – и горяченькое опубликуем, еще один эксклюзив сбацаем. Ты меня понял, Виталь?
– Все понял, Александр Петрович. Сделаю в лучшем виде.
– Настраивайся… на пятницу. Дадим до обеда, а вечером заходи, отметим. Ну все, беги, работа не ждет.
Виталик распахивает дверь кабинета, чуть было не врезается в публикующую что-то прямо на ходу черноволосую Мишель и быстрым, счастливым шагом спешит к кофе-автомату. Он выбирает латте, клацает по кнопке и будто бы видит, как буквы на дисплее автомата складываются в цепкий, желтушный заголовок:
Избитый гомофобами чудак воображал себя супергероем!
Текст за авторством Виталия Васина.
16
“… и вот вы понимаете, насколько мне обидно теперь? Я никому ничего плохого же не сделал, а они со мной так поступили. Я же помогать хотел, особенности свои использовать, униникальность свою как существа такого, что вроде и человек, но и Хааст, орел, то есть, как Отец мой, не настоящий, а, ну, тот, кто воспитал, в общем. Хорошо же звучит, знаете, что вот и летать я умею, и сил в руках и ногах много, чтоб защищать да спасать, но почему им это не понравилось, не надо было? Признаюсь, конечно, что и славы хотел, как супергерои из фильмов, но ведь там все они славу свою получают, разве не так? Любят их люди и ценят, не все, конечно, и не всегда, и очень сложно им иногда бывает, но ведь обидно-то мне не поэтому. А потому, что мне не дали даже героем себя проявить! Вот только представьте, спас от ограбления – а меня в полицию вместе с преступниками и забрали, раздели там, слов плохих наговорили, полдня в клетке продержали, пока не разобрались, и ведь не поблагодарили даже, да еще и к психиатру отправить хотели. Разве так поступают, с супергероями или нет, но с теми, кто прав и помочь хотел? И это самое простое еще, дальше-то хуже стало: в педерасты меня записали, а я даже и слова такого не знал, теперь-то понимаю, конечно, что оно означает, но почему записали-то? Потому, что костюм носил, как у супергероев из фильмов! Взъелись на меня, дескать, костюм мой оттого, что я с самцами, мужчинами, то есть, люблю время проводить, ну, в том смысле самом, а я ведь никогда и не думал об этом, и не помышлял, так сказать. Вот и подловили, избили так, что в больнице три месяца, все лето, в гипсу пролежал, зашивали даже, вот и шрамы остались. Чем я перед ними виноват? И как будто этого мало было: в квартиру, что я за последние деньги снимал, пробрались журналисты, все вещи вверх дном перерыли, записи мои нашли и на потеху публике выставили, посмешище из меня сделали. Теперь меня никто всерьез воспринимать не будет, сразу эту публикакацию вспоминать начнут. По-хорошему, в суд на них за это подавать надо… но не за этим я здесь, не для того пришел! Я хотел людям помогать, добро делать, со злом бороться, но зло побеждает, а люди именно его и поддерживают! Понимаете, как это обидно, когда ты к лучшему стремишься, хочешь полезным быть, понтециал свой, или как его там, использовать, а никому не нужно это, все против только! Понимаете? Понимаете?”
– Понимаю, – кивая головой, отвечает Бомж.
Они, Бомж и Хааст, сидят на ступеньках на пути к набережной. Отсюда открывается замечательный вид на воду, мост и лесной массив за рекой. Вечер, порывистый ветерок и пожелтевшие, отмирающие листья, парашютиками спускающиеся на ступеньки.
Хааст, променявший свое трико на простую, скромную футболку и спортивные штаны, после реплики Бомжа затих, погрузившись в собственные мысли. Легкий перьевой покров на руках и шее, нынче такой же понурый, как и листва на деревьях, защищает его от ветра и осенней прохлады. Ему приходилось бывать в значительно более суровых погодных условиях, размышляет Бомж, спасаясь только тем, что даровала ему природа. Но вот теперь он столкнулся с самыми жесткими условиями – социальными. Есть ли у него способности к преодолению их?
Бомж оглядывается на собственную поношенную куртку, о чем-то задумавшись. Затем бросает беглый взгляд на Хааста. Тот, по-прежнему молчаливый, с печалью смотрит вдаль, за реку, и с этого ракурса его профиль действительно напоминает орлиный. Бомж снова оборачивается на куртку. Спустя пару секунд мыслительного процесса, видимо, договорившись с самим собой, он одобрительно взмахивает рукой и сует ладонь в карман. В приглушенном осеннем свете появляется та самая чекушечка с красной крышечкой.
Бомж, чуть надавив, откручивает крышку и прислоняет нос к горлышку. Насладившись ароматом любимой водки, он протягивает бутылку Хаасту:
– На вот. Выпей.
Сегодня она нужна пареньку гораздо больше, чем мне, думает про себя Бомж.
– Выпей да успокойся.
