Алиаскар Баймухамедов
Война любви
И национализм присутствует в любой нации. Ничего дурного в самом национализме нет. Но у национализма, как у медали, есть две стороны. Одна сторона – это так называемый гражданский национализм. Любовь к Родине. И доброжелательность ко всем живущим в ней. Так сказать – разумный национализм. Он тяготеет к патриотизму. И есть национализм этнический. Это идея национального превосходства и национальной исключительности. Желание возвысить свою нацию и противопоставить её другим нациям. Вот он уже тяготеет к нацизму. А нацизм ничего хорошего не несёт народу. Нацизм – это путь во мрак. Но в нынешнее время, когда мрак сгущается над всеми народами, неизвестно, как всё может обернуться. По всей видимости, разум оставляет человечество. Оно всё больше погружается в безрассудство. И никто не знает, чем всё это может закончиться.
В Казахстане пока всё спокойно. Но Имашев не был уверен, что казахи смогут сохранить мирное течение жизни. И вирус нацизма и шовинизма, распространяющийся за северными границами Казахстана, не занесёт на его территорию. И тогда вопрос национальности конкретно встанет перед каждым казахстанцем. Но как это объяснить дочери Имашев не знал. И это выводило его из себя.
Вот уже три дня Асель не могла уснуть. Сначала Асель отнеслась ко всему как к недоразумению. Надеялась, что скоро всё разрешится и родители поймут, что они неправы. Потом она стала злиться. Ругала родителей, за такое обращение с ней. Разрабатывала планы побега. После у неё случилась истерика. Асельку долго трясло и колотило, и мать отпаивала её какими-то таблетками из своей обширной аптечки. Вскоре Асель впала в ступор. Мозг её отказывался воспринимать действительность. Она замкнулась в себе и перестала выходить из своей комнаты. Истощённая её, измученная бессонницей и нервными переживаниями, психика отключила все рефлексы и чувства.
И вот сегодня ночью Асель приняла решение. Решение было настолько простым и гениальным, что Асель даже удивилась – как такое простое и гениальное решение не могло прийти ей в голову раньше. Теперь она знала, кто во всём виноват, и что делать, чтобы разом покончить со всеми проблемами, не причинив никому из дорогих и любимых ей людей никакого вреда. Приняв решение Асель, впервые, за последние несколько дней, уснула спокойно. Засыпая, Асель улыбнулась.
В разгар совещания в кабинет Имашева ворвалась секретарша.
– Марат Асетович, – почему-то шепотом сказала она. – Вас по второй линии, срочно.
– Я же просил – ни с кем меня не соединять, – раздражённо сказал Имашев.
– Это Ваша супруга, – делая страшные глаза, прошептала секретарша. – Это очень срочно.
Имашев взял трубку.
Голоса жены он не узнал. И то, что она говорила, сначала не понял. Какая-то соседка, булочная, разбитый стакан. Потом уже, когда он сбегал по лестнице, перепрыгивая через ступеньки, до него, постепенно начало доходить сказанное супругой. Она вышла за хлебом. На обратном пути встретила соседку и заболталась с ней. Когда вернулась домой, пошла звать дочку завтракать. Аселька лежала без сознания. Рядом с кроватью был разбитый стакан и пустые упаковки от лекарств. Она вызвала скорую помощь. Асельке промыли желудок, но она ещё не пришла в сознание. Сейчас их увозят в больницу.
– Я вызвала машину, – донёсся сверху голос секретарши. – Гена ждёт на выходе.
Геннадий распахнул дверцу. Поехали.
Всё проплывало, как в тумане. Улицы, здания, машины. Тормознули возле какого-то шлагбаума. Гена что-то кричал меланхоличному охраннику в будке, но тот никак не реагировал. Имашев вылез из машины и побрёл по дорожке в направлении, указанном стрелкой “Приёмный покой”. Мимо проплывали смутные пятна лиц. Размытые синие больничные пижамы. Белые халаты. Какой-то пацан в беседке молча, с остервенением лупил кулаками белую колону, оставляя на ней тревожные, красные, как его мотающаяся в разные стороны голова, пятна. Какая-то девчонка, со знакомым лицом, увидев Имашева, испуганно схватила красный маятник пацаньей головы и с силой прижала его к своей груди.
Имашев прошёл в регистратуру, назвал свою фамилию. Медсестра просмотрела журнал и попросила подождать. Имашев присел в коридоре на кушетку. Мимо проплывали белые халаты, синие пижамы. Доносился гул голосов, из которого в утомлённый мозг Имашева западали отдельные, несвязанные между собой фразы.
– Опять на завтрак перловку давали, – равнодушно сообщил кому-то скрипучий старческий голос. – Задолбали уже.
– Марьванна в отпуск ушла, – расстраивался кто-то. – Эта новенькая совсем уколы ставить не умеет. Вся задница болит.
– Да-а, – вздохнули в ответ. – У Марьванны рука лёгкая.
– Начались необратимые процессы, – убеждал кто-то кого-то.
Последняя фраза заинтересовала Имашева, и он посмотрел в сторону удаляющихся белых халатов.
– Жить-то будет? – спросил один.
– Да жить-то будет, – ответил другой. – Но дурочкой останется на всю жизнь. Разве это жизнь. Как растение.
– Жаль, – вздохнул первый. – Девчонка-то красивая. Очень жаль…
Халаты свернули за угол и пропали.
К Имашеву подошёл доктор в ослепительно белом халате.
– Вы Имашев? – спросил доктор.
Имашев встал. Доктор взял его за руку тёплой ладошкой и внимательно посмотрел ему в глаза.
– Кризис миновал, – сказал он, отводя взгляд. – За жизнь дочери можете не беспокоиться. Но пока к ней нельзя. Её перевели в отделение интенсивной терапии. Нужно ждать… Меня сейчас больше Ваша супруга беспокоит. У неё острый сердечный приступ. После недавно перенесённой операции организм совсем ослабший. Что это было?
– Желчный пузырь.
– Понятно, – кивнул доктор. – Где оперировались?
– У Байназарова, – сказал Имашев.
– Это хорошо, – почему-то обрадовался доктор.
Имашев механически кивнул.
– Очень хорошо. Я ему сейчас позвоню, – сказал доктор. – Проконсультируюсь. Вам я рекомендую сейчас поехать домой. Принять успокоительного и лечь поспать. Я Вам позвоню, когда ситуация нормализуется. К супруге тоже нельзя. Она в реанимации. Езжайте домой. Я Вам позвоню.
И доктор передал его подошедшим Геннадию с откуда-то взявшейся секретаршей. Те подхватили Имашева под руки, и повели на выход. Имашев обернулся. Доктора уже не было.
Геннадий с секретаршей привезли Имашева домой, и хотели подняться с ним в квартиру, но он жестом остановил их.
Дом встретил его неприветливо. Сбившаяся, затоптанная ковровая дорожка в прихожей потемнела с одного края, от просочившейся из ванной лужи. В комнате дочери был полный беспорядок. Смятая, разобранная постель. Разбросанная одежда. Разбитый стакан.
Имашев ушёл в свой кабинет. Достал из бара бутылку коньяка. Налил рюмку. Выпил. Налил ещё. Сел в кресло.
Все тревоги и волнения сегодняшнего дня разом навалились на него. И вдруг какие-то метаморфозы стали происходить с ним и со всем окружающим. Коньяк ли был тому виной, усталость ли, но комната вдруг стала расти в размерах. Сначала качнулась и поплыла вверх, вместе с потолком, увеличивающаяся на глазах люстра. Раздвинулись стены, забирая с собой, подрастающую мебель. Пол оторвался от ног и стал уходить вниз. Имашеву стало неуютно в растущем в размерах кресле. Невозможно стало опираться на спинку. Когда он стал ниже подлокотников, держаться было уже не за что. Он соскользнул с кресла и полетел по какой-то кривой траектории через всю комнату. Куда-то туда, где под огромным письменным столом стоял пугающих размеров аквариум. В него-то Имашев и свалился, больно ударившись головой о мутное стекло, и потерял сознание.
Придя в себя, Имашев даже не удивился произошедшим изменениям. Он с интересом разглядывал выросшую до невероятных размеров комнату с громадной мебелью и развалившуюся в кресле, безучастно глядевшую остекленевшими глазами куда-то в пустоту, Чучундру.
КОНЕЦ