Алиса Макарова
Омут
Глава 5. Колодец
Голову нещадно пекло. Солоноватые капли ручьями скатывались с висков, и Ниову казалось, что он весь купается в тошнотворном облаке тёплого пота. Отпыхиваясь, Ниов вытер взмыленный лоб насквозь отсыревшим рукавом рубахи. Июльский зной парил в небе, безжалостно прожигая тонкую ткань насквозь, и Ниову почудилось, что его взмокшая шея горит огнём. Пропитанный сладким ароматом лесной клубники, воздух вокруг обволакивал его удушливым покрывалом, с упоением проникающим в ноздри. Даже причудливая сень вековечных дубов, шатром раскинувших ветви над головой, не приносила долгожданной прохлады.
Спасаясь от изнуряющего солнцепёка, бившего в самое темя, Ниов свернул с тропы и стал пробираться меж толстыми коричневыми стволами нелепо щетинившихся иссохшей корой исполинских деревьев. Через час ему уже предстояло открывать лавку, а путь был неблизкий. Отправившийся с самого утра Гордей, вероятно, успел проскочить по холодку, а Ниову, на полпути вспомнившему об оставленных в сарае подковах, пришлось возвращаться. Толстая отполированная дуга плетёной корзины оттягивала плечо, и, кляня свою рассеянность, Ниов с размаху переложил её в другую руку.
Мастерски выкованные отцом подковы слыли по всем окрестным сёлам самыми прочными и на ярмарке обычно разлетались ещё до обеда. Ходивший у отца в подмастерьях Ниов всё пытался выведать его секрет и повторить такой успех. Одну за другой он выдавал россыпь подковок: побольше и поменьше, поуже и скруглённую, но всё было не то, а отец только усмехался себе в усы, отказываясь выдавать свою тайну, а потом за час производил такую подкову, что могла отходить и полста лет. И когда Ниов уязвлённо швырял молот под стол, отец лишь сурово поджимал рот и, насупив брови, внушительно чеканил:
– Плох тот мастер, у которого инструмент не в почёте.
Думая об отце, Ниов передёрнул плечами и раздражённо фыркнул. Ему хорошо говорить. Вверив сыну все базарные дела, он удалялся с местными мужиками в трактир и до самого заката, пока не утихал торговый гул, круг за кругом опрокидывал стакан, выслушивая последние сельские сплетни да пересуды, бросив Ниова весь день торчать у лотка, изнывая на испепеляющей жаре.
Вообще-то Ниов любил ярмарки. Ему нравился весёлый гам, разноголосое перекликивание и пёстрый калейдоскоп балаганных шатров. Однако сегодняшний день сулил мало приятного, и, со злости наподдав коленом болтающуюся под ногами корзину, Ниов ускорил шаг.
Он знал эти места и мог самой безлунной ночью наощупь найти дорогу меж густо разросшихся дубов. Отсюда до ярмарки напрямки нужно было продираться через чащобу, но Ниов ходко устремился вперёд, ловко перепрыгивая через поваленные трухлявые стволы и пригибаясь пониже, чтобы, не сбавляя темпа, проскочить по туннелю меж низко нависавших сучьев, уныло шелестевших на ветру. Ступать по лесной подстилке было приятно, и, замечая, что земля пошла под уклон, Ниов прибавил ходу и чуть не вприпрыжку стал отмахивать под горку версту за верстой. Бойкие лесные пташки довольно щебетали в резной листве, а раскинувшиеся узловатые стволы радовали глаз пушистой зелёной шапкой. По пути Ниов спугнул пару белок, с туго набитыми щеками ловко метнувшихся вверх к безопасному дуплу.
Совсем скоро лес поредел, и он вышел к колодцу. Одинокий дом на окраине села принадлежал местному попу. Покосившаяся крыша наползала на два маленьких притулившихся у самой земли оконца, а ставни настолько рассохлись, что под малейшими порывами ветра издавали протяжный заунывный скрип.
Наполовину заросший мхом колодец был излюбленным местом сельской детворы, когда, набегавшись вдосталь по заливному лугу, раскинувшемуся до самого горизонта, они неслись сюда освежиться и с визгом обливались студёной водой, брызгая друг в друга и весело хохоча.
Однако сейчас здесь было тихо. «Оно и немудрено. Малышня-то спозаранку уж на ярмарке», – подумал Ниов, подходя к избе, и вдруг остановился.
Прислонившись спиной к колодезному срубу, лицом к нему стояла сгорбленная старуха, завёрнутая в какие-то пёстрые лохмотья. Увидав его, она оперлась на видавшую виды кривую клюку и поманила дрожащей рукой, указывая на болтавшееся рядом ведро.
– Дозволь воды напиться, мил человек, подсоби-ка старой, – натужно просипела она, вертя сморщенной головёнкой, увенчанной каким-то тюрбаном, из-под которого выбивались тонкие паутинки седых волос.
– Давай, бабуля, посторонись, – ответил Ниов, ставя корзину на траву и направляясь к колодцу.
Скинув ведро вниз, он досчитал до десяти и сноровистыми движениями принялся накручивать жалобно лязгнувшую ржавую цепь. Ловко поддев дужку, он плюхнул полное до краёв ведро на бревенчатый край колодца, расплескав воду на сморщенные босые ноги.
– Студёна водица-то, – заплясала старуха, забавно поёживаясь и поджимая по переменке то одну, то другую ступню.
– Само то в такую-то жару, – невольно ухмыльнулся Ниов, глядя на развернувшуюся перед ним пляску Святого Витта.
Бормоча что-то про ломившие кости, старуха сгорбилась над ведром, но тут же отпрянула, тыча корявым пальцем в прозрачную воду:
– Ты ж погляди, жаба что ль?
– Да откуда ж тут жаба, бабуля, – отмахнулся Ниов, склоняясь над кристально чистой водой, как вдруг что-то резко ударило его по темени и, брякнувшись челюстью о жестяные стенки, он обмакнулся лицом в воду. Инстинктивно отпрянув, Ниов вдруг услышал протяжный визг и почувствовал, как кто-то тяжёлый запрыгнул ему на плечи, придавливая всем весом и не давая поднять голову. Жилистые морщинистые руки обхватили его шею, и в ушах прогремел хрипло лающий скрипучий голос:
– Пей, голубчик, пей, не стесняйся!
Оттолкнув от себя опрокинувшееся ведро, гулко загрохотавшее по стенкам колодца, Ниов крутанулся вокруг, припечатав оседлавшую его бабку о крепкие брёвна колодезного сруба. Ойкнув, та обмякла, и, сбросив её с плеч, он резко обернулся, сгрёб её за шиворот и обомлел.
Вместо прорезанного морщинами ссохшегося старушечьего лица, на него скалилась юная прелестная дева с чуть затронутой персиковым румянцем гладью щёк и раскосой поволокой голубых глаз.
Видя его изумление, она звонко расхохоталась, и сдёрнула тугую ленту тюрбана, стягивавшую тряпичный узел на голове. В одно мгновение волосы рассыпались по плечам длинными серебристыми струями, покрывая руки и грудь каким-то отливавшим на свету бриллиантовыми искрами мерцающим каскадом.
– А что, Ниов, верни-ка мне мои волосы, – игриво поводя плечами, сказала она, указывая на единственное прореженное место надо лбом, отливавшее розовой залысиной. – Знаю, ты сохранил их. Хотел сжечь, да рука не поднялась, так ведь?
Не чуя под собой ног, Ниов раскрыл рот, чтобы ответить, но из его горла вырвалось лишь осиплое карканье. Приложив руку к груди и осенив себя крёстным знамением, он стал медленно пятиться прочь от колодца.
– Уж не в амулете ли ты их носишь, да под самым сердцем? – насмешливо вопросила прозорливая девица, уловив невольное движение его ладони. – Давай-ка его сюда.
Всё ещё отходя обратно в сторону леса и оказавшись возле поленницы, Ниов нащупал подле себя корявое бревёшко и, взмахнув им, как дубиной, угрожающе взревел:
– Пошла прочь!
– Что ж, и поленом в меня кинешь? Ай да удалец! – осклабилась она, обнажая ряд жемчужных зубов, и тут же прошипела, обезобразив злобной гримасой прелестное личико:
– Давай сюда амулет, говорю!
И, словно безумная, в исступлении налетела на него, впиваясь острыми ногтями в ухо, всё норовя сорвать с шеи тугую бечёвку, держащую бесценный клад.
Корчась от дикого жжения в разодранном ухе, Ниов вцепился ей в шею, держа на расстоянии вытянутой руки и хлёстко охаживая её поленом. Но град сыпавшихся тяжёлых ударов, казалось, не причинял ей никакого вреда, и, с ужасом уставившись на свисавшее с боков разорванное платье, Ниов вдруг увидел, как ярко-красные рубцы, оставшиеся от его безжалостных тумаков на белоснежной девичьей коже, на глазах затягиваются новой нежной плёнкой, не оставляя и следа побоев на молодом теле.
Крепко цапнув тонкими пальцами его ушную раковину, девица вдруг выкрутила её спиралью, заставив Ниова взвыть от боли. Выронив бревёшко, он обеими руками схватился за горевшее распухшее ухо, и, словно поджидая этого, она надавила ему на кадык и принялась забивать невольно открывшийся рот густыми клоками волос. Задыхаясь, Ниов отплёвывал их, но длинные космы, протолкнутые внутрь настырной девицей, щекотали ему глотку, вызывая тошнотворный рефлекс, а русалка, выпустив его голову, принялась бегать вокруг, с каждым разом набрасывая всё новый виток кудрей ему на шею. Чувствуя, как выворачивает наизнанку его внутренности от омерзительного ощущения волос во рту, Ниов грохнулся на землю, катаясь по траве и бессильно скребя пальцами душившие его вихрастые локоны. Не удержавшись, девица повалилась сверху и, оседлав его, кровожадно вцепилась в шнурок, рассекая клыками тонкую нитку. Завладев амулетом, она склонилась к его лицу и, глядя прямо в вытаращенные глаза, зашептала в открытый в агонии рот:
– Али не люба я тебе, что каждый раз от меня сбегаешь?
Внезапно ослабив тугие кольца, намертво перерезавшие его натужную шею, она что-то забормотала скороговоркой себе под нос, и уже зашедшийся в приступе дикого рвотного кашля Ниов вдруг понял, что его рот свободен. Нежно приникнув щекой к его взмыленной груди, она острым когтем вспорола рубаху и принялась разгорячёнными ладонями разминать его тело, опускаясь всё ниже.
В голове Ниова завертелась яркая карусель дубовых верхушек, одиноко торчащего ввысь колодезного журавля и жарких губ, с придыханием шепчущих его имя, и, вяло дрыгнув будто отнявшейся рукой, он почувствовал, как гибкое тело на нём выскальзывает из платья. Плотное полотно обрушилось ему на голову, закрыв собой свет Полуденного Месяца, и, отдавшись инстинктам, он перестал видеть и слышать.
