Амалия Март
Пока я спала
Часть 1
Глава 1
Желтое солнце, похожее на яркое блюдце над головой, становится все меньше. Оно тонет за горизонтом, окрашивая алым небо, воду и стены одноэтажных домишек острова.
Я бесконечно щелкаю затвором, ловя каждый миг на свою камеру, боясь упустить тот самый единственный гениальный кадр, который оправдает долгую и дорогую дорогу сюда. Мельница на берегу отражает последние лучи уходящего солнца, небо заливается всеми возможными оттенками красного, и, наконец, это случается. Тишину маленького городка заполняют восторженные аплодисменты и громкие вскрики радости, знаменуя красивейший закат на планете.
Мужские руки, загорелые от природы, ложатся мне на талию и отвлекают, разворачивая к закату спиной. Никос – мой трофей в этой греческой поездке – горячо и страстно припадает к моему рту, вмиг заявляя на него свои права. От его напора я теряюсь, не привычная к столь откровенному проявлению чувств в толпе незнакомцев, но быстро расслабляюсь, напоминая себе, что это тоже часть приключения.
– Традиция, – на хорошем английском шепчет Никос, отрываясь от моих губ.
С легким головокружением от его чар я оборачиваюсь и замечаю, как парочки туристов, занявшие удобные места на подножии крепости Святого Николаса рядом с нами, слились в долгих пылких поцелуях. Мне говорили, что закат здесь – это представление, которому нужно отдать почести громкими хлопками и чувственными поцелуями, но я не думала, что стану его частью. Поднимаю камеру, повисшую на груди от неожиданного маневра моего спутника, и берусь за работу. Часть туристов, пришедших только лишь ради нескольких минут умирающего в сегодняшнем дне солнца, уже спешат по лестнице вниз, оставляя самым романтичным свободные метры. Раз за разом я ловлю в объектив влюбленных на фоне моря, неба и белоснежных стен, отливающих в сумерках рыжим. Беру камерой выше и успеваю запечатлеть наиболее удачливых и бесстрашных ловцов заката: гордо возвышающиеся над островом силуэты заняли развалины старого замка и крыши самых высоких домов.
Всего за несколько минут от падения солнца за горизонт маленький городок погружается в сумрак. Зажигаются фонари, подсветка бассейнов дорогих отелей и гирлянды на окнах местных жителей. Через объектив весь этот мир кажется насыщенно богатым, щедрым на красоту. Я упиваюсь глубиной цвета моря у подножия, блестящими боками катера, увозящего туристов на другую часть острова, вдохновляюсь тенями, что отбрасывает мельница на пешеходную тропинку, и стройным рядом мулов, поднимающихся к домам после тяжелого рабочего дня.
Как всегда это бывает во время работы, мое сердце заходится в удвоенном ритме, глуша любые звуки, комок ярких чувств скручивается животе и ломит под ребрами. Я будто все еще стою на земле, но касаюсь ее одними мысочками. Все тело парит, пульсирует жизнью, свободой и жаждой быть больше, чем я есть в эту минуту.
Шеи касаются настырные губы мужчины, о котором я смела позабыть на эти несколько ярких мгновений. Никос низко рычит, показывая свое нетерпение, и прихватывает кожу на оголенном плече зубами. Страстный грек неутомим и полон энергии, и совершенно не верит, что я приехала сюда работать, когда весь мир – отдыхать.
Я подцепила его в Афинах два дня назад. Высокий, черноволосый и горячий, как сам Адонис – бог красоты и желания. Хотя скорее это он подцепил белокожую туристку, с бо́льшим восторгом смотрящую в небо, нежели себе под ноги. В чем греки сильны, так это в завоеваниях. Покорить мое избалованное вниманием сердце ему оказалось под силу в считанные часы. Еще днем он кормил меня местными фисташками с руки, а уже вечером того же дня выбивал звуки из скрипящей кровати в гостиничном номере, который я сняла на одну ночь. Импульсивный Никос клялся мне в вечной любви до утра, а потом рванул вслед за мной до Санторини, подтверждая свои слова действием.
Он познакомил меня со своей крестной из Фиры, поселил в ее маленьком домике с видом на рынок и опоил санторинским вином до полной капитуляции. А сегодня привез на юг острова, чтобы я смогла увидеть лучший закат в своей жизни с самой красивой смотровой площадки Санторини – городка Ия, затерянного на вершине потухшего вулкана. И кадры, что мне удалось запечатлеть, будут стоить каждой минуты нелегкого расставания с неутомимым Никосом завтра.
– Оморфи́я, – опаляет ухо греческое слово, значение которого Ник объяснил как “красавица”. – Пошли в постель, – уже на чистом английском.
Его наглые руки не стесняются прилюдно изучать мое тело, скользя под топ и опускаясь на шорты сзади. Я тихо смеюсь от разбегающихся мурашек. Люблю настойчивых мужчин, а еще таких неприкрыто сексуальных и кареглазых. Набор фотографий из разных уголков мира не будет врать: я везде нахожу такого. И это приятный бонус к работе международного фотографа. Моя жизнь – идеальна.
– Сейчас, сейчас, – уговариваю подождать, пока беру в кадр последних туристов, засидевшихся на ступенях.
Кадр, еще кадр. Теперь ночное небо над голубокрышей церквушкой. Поворачиваюсь к Никосу и беру его в объектив. У меня уже с тысячу его полуобнаженных фотографий и примерно на сотне из них один только его греческий профиль. Он не противится, а с нескрываемым удовольствием застывает, показывая лучший ракурс. Как-то в пылу ночных утех он обронил, что все греки – потомки богов, поэтому так радуются этой жизни. Я посмеялась над шуткой, а он обиделся, посчитав оскорбительным мое неверие, и вознамерился тут же доказывать, что вынослив, как Эрот*, и могуч, как Кронос.* Доказал даже дважды.
– Повернись к морю, – прошу Никоса, захваченная божественной линией его прямого носа и точеных скул. Забираюсь на перила лестницы у самой крепости, хватаюсь для надежности за одинокий фонарь и направляю объектив сверху-вниз, ловя тени от пушистых ресниц на щеках мужчины. В черно-белом фильтре он прекрасен.
– Слезай, безумная, – широко улыбается Ник, тем не менее не двигаясь с места, позволяя мне сделать еще один выразительный кадр.
– Последний, – говорю, подхватывая камеру второй рукой, одной правой сделать достойный снимок не выходит, новый Canon, на который я зарабатывала год, нелегкий инструмент для съемок.
Затвор щелкает, оставляя на сенсорном экране величественный вид моего грека, и я проматываю последние кадры по осям, сразу удовлетворяясь полученными снимками. Нащупываю рукой стену крепости и медленно сползаю вниз. Никос делает шаг ко мне и протягивает руку, но не успевает ухватить мою, когда я поскальзываюсь на вылетевшем из-под ног камешке и заваливаюсь назад.
Я успеваю испугаться, но не за себя, а за камеру, которая стоила мне баснословных денег, поэтому последнее, что запоминаю четко перед болезненным ударом, это крепко прижатый к груди фотоаппарат и карие-карие глаза, смотрящие на меня с неподдельным испугом.
Глава 2
Голову ломит так, словно по ней прошлись ломом в подворотне. Я с трудом разлепляю глаза и сначала мне кажется, что я умерла. Все такое белое!
Но вряд ли рай полон боли, а на ад я уж точно не заработала. Я была примерной девочкой. Ну почти. С силой сжимаю веки и тут же слышу болезненный стон, свой стон. Боже, как же болит голова. Пытаюсь повернуть голову в бок, но от резкого прострела в шею на глаза наворачиваются слезы. Это не похоже на похмелье. Совсем, совсем не похоже.
А все бы так логично объяснялось. Что же произошло?
Сглатываю слюну, облизываю пересохшие губы и болезненно морщусь от кровоточащей ранки. Приложилась обо что-то. Так, думай, голова, вспоминай. Нападение в Конго? Я была там весной, обошлось без рабства и грабежа. Минные поля Камбоджи тоже успешно удалось миновать, насколько я помню. Хотя не обошлось без ядовитых змей, которые, впрочем, отлично смотрелись на итоговых кадрах. Но после этого я точно взяла отпуск. Помню, собиралась на острова.
Острова, острова.
Во рту образуется неприятная горечь, и к горлу подкатывает знакомая тошнота. Оливки, точно! Меня пытались кормить ими с рук, такими большими, мясистыми, противными. Оливками. Руки были прекрасны. Я закрывала рот и пыталась в сторону них даже не дышать, и тогда загорелые мужские руки сжалились и протянули мне большую соленую фисташку. Божественный орех.
И тут как ясное солнышко средь зимы: Никос!
Мой прекрасный грек, закат, дурацкая крепость. Я упала. Не спас меня мой величественный Кронос. Вот почему такая боль.
– Ни-кос, – тяну охрипшим голосом. – Подними меня, – на английском.
Не забыла. Хорошо, значит, мозг цел. Теперь главное, чтобы мой Кенни был жив. С трудом поднимаю ладонь и ощупываю свою грудь. Камеры нет. Нет, только не это, только не Кенни. Пытаюсь привстать и открыть глаза, но яркий дневной свет слепит, а тело пронзает стрела боли.
– Ни-ко-ос, – жалобно пищу я. Не бросит же он здесь, у подножия священного места, женщину? Даже если она теперь инвалид?
Из уголка глаза вытекает одинокая горькая слезинка. Она обжигает кожу, стекая к уху, и теряется там в волосах. Продолжаю попытки нащупать свой драгоценный фотоаппарат рядом, но все безуспешно, руки словно одеревенели, совсем не чувствую пальцев. И Никос не спешит на подмогу. В голове какая-то сумятица. Все смешалось в экспрессивные кадры: вино, горы, закат, цветастые бабочки. Причем тут бабочки – загадка. Пытаюсь собрать себя в одно целое болезненное тело, но это труднее, чем кажется, словно на мне лежит тяжелое пуховое одеяло, плотно прижимая к земле.
Постепенно мир наполняется не только звенящей болью, но и другими ощущениями. Например, холодом. Мне холодно лежать на земле. Это странно. Влажная дорожка от глаза к уху, оставленная горькой слезинкой, первая это чувствует. Кожу стягивает и странно саднит. Я выдыхаю и чувствую, как изо рта вылетает облачко пара. Но это же невозможно, да? Не летом на Санторини!
Собрав силы, снова приоткрываю глаза. Слегка-слегка, на миллиметр. Светло. Ночью? Я окончательно перестаю что-либо понимать. Странное чувство безысходности топит все рациональные рассуждения в очередном потоке слез. Я всегда была человеком повышенной эмоциональности (а не истеричкой, как утверждала сестра), но тут даже прожженный жизнью сухарь бы зарыдал. Я ничегошеньки не понимаю, и это чертовски пугает.
– С вами все в порядке? – раздается над головой.
Я набираюсь сил ровно на то, чтобы выдохнуть:
– Нет, – и снова ощутить влагу на щеках.
А по раздробленному сознанию бьет еще одна немаловажная деталь: я ответила по-русски. Потому что спросили меня тоже на родном языке.
– Вам помочь встать? – скорее чувствую, чем вижу, как надо мной кто-то склоняется.
Лба касаются холодные пальцы, скользят в волосы, сдвигают шапку. Я в шапке! Господи, что происходит?!
– Ничего себе! – присвистывает добрая женщина. – Я вызову скорую.
И мне совершенно не нравятся ее слова. Этот тон, завуалированно спокойный, таким разговаривают со смертельно больными, обнадеживая.
– У меня мозги на тротуар вытекли? – спрашиваю самое красочное, что пришло мне в голову.
– Нет, просто… ушиб, царапина.
Я точно умираю!!! Помоги мне, Господи!
Осмеливаюсь поднять руку и поднести к лицу, сквозь щелочки глаз вижу, что в варежках. Вот почему казалось, что пальцев не чувствуется. Тяну варежку второй рукой, продрогшими пальцами дотрагиваюсь до лба. Кончики пальцев касаются чего-то липкого, и я уже знаю, что увижу на них кровь. Не хорошо. Плохо. Я очень, очень плохо переношу вид крови.
Чувствую, как перехватывает дыхание, грозя вылиться в самую настоящую паническую атаку. Зима, Россия, я на земле вся в крови. Попахивает чем-то очень скверным. Политический заговор! Контрабанда наркотиков! Похищение пришельцами! И это самые приемлемые варианты. Мне страшно, очень. И слезы все льются и льются, чуть ли не превращая лицо в маску изо льда.
– Потерпи, девочка, – гладит меня по руке милая женщина, – скорую вызвала, скоро будет.
Странно, ничего не слышала, словно в информационном вакууме нахожусь, все звуки извне, кроме каких-то отрывочных, что обращены прямо ко мне, заглушил стук пульса в ушах. И паническая атака.
– Нужно кому-нибудь позвонить?
– Да! – почти вскрикиваю. Конечно, нужно позвонить. – Сестре, – прошу я. – Только телефон…
Ощупываю руками карманы, но сквозь огромный пуховик (вот и одеяло, которым меня прибило к земле) чувствую только ключи.
– Может в коляске? – спрашивает сердобольная женщина.
В какой еще коляске? Я что и правда инвалид??? Греция закончилась не страстным прощанием в постели грека, а сломанными ногами и травмированной башкой?! Жизнь кончена. Просто… кончена.
– Ой, малыш проснулся, – щебечет тетка.
Какой еще малыш???
Словно в ответ на мой вопрос, все тело скручивает от жалобного детского плача. Какая же безумная головная боль, боже, только чьих-то детей здесь не хватает, чтобы добить меня.
– Ну-ка, – начинает сюсюкать моя спасительница. – Посмотри, какая погремушка, – воздух разрезает убийственный шорох адского приспособления для младенцев.
Словно гречку в воспалённый мозг засыпают.
– Хочешь к маме? Да? А ко мне на ручки пойдешь? Мама пока не может подойти, у мамы бо-бо, – опытными методами успокаивает неугомонного ребенка женщина.
Так, стоп.
Чья мама бо-бо?
– Мама упала и бах! Но все будет хорошо, с мамой все хорошо.
Эм…
– Это не мой ребенок! – вмиг прорезавшимся голосом утверждаю я.
– Но как же?..
И хотя это тяжело, глаза неумолимо режет светом, перевожу взгляд левее, чтоб увидеть, что там за ребенок и с чего женщина взяла, что он мой. Маленький, щекастый, в огромном синтепоновом комбинезоне. Никаких признаков общей генетики. Это чей-то левый пацан, я к нему не имею ни малейшего отношения! Может, я и не понимаю, как оказалась здесь среди снегов России, когда только что провожала лето в Греции, но одно могу утверждать смело: этот младенец не мог вылезти из меня.
Не-а. Никак.
– Но я видела, как вы гуляете с коляской, – голосом работницы интерната для умственно отсталых, оповещает меня спасительница.
– Нет, – твердо говорю я, убежденная, что это бред.
Похищение инопланетянами звучит правдоподобнее, чем я, нарезающая круги с коляской.
– А, вы – няня, – наконец, выдвигается новая версия.
Мозг уже начинает плавиться от этой бессмыслицы. Он и так не чувствовал себя достаточно уверенно для диалога, а теперь просто приказывает срочно устроить перезагрузку всех систем, отрубить все мониторы и, возможно, слегка отформатировать диск. Чувствую, как глаза закрываются под тяжестью безумных событий и давящей боли и успеваю только решительно прошептать очередное "Нет".
***
Мне плохо. Сильно тошнит. Опять попалось ведро с гвоздями, а не хорошо амортизированный туристический автобус. Такими темпами скоро придется возить с собой специальные пакетики.
Я морщусь и крепче сжимаю веки, не понимая, почему все тело болит, как после Нью-Йоркского марафона. Я же отдыхала. А, нет, я упала. Точно.
А ещё мне снился странный глупый сон…
На очередной кочке автобус подскакивает, и я издаю болезненный стон. Всё-таки крепко я о старинные камушки приложилась. Хорошо, что в транспорт погрузили и куда-то везут.
– Никос? – мне бы воды. Пить хочется ужасно. И тошнит. Сильно.
– В сознании, – звучит поставленный женский голос.
Не Никос.
Чувствую странное похлопывание по правой руке.
– Как вас зовут? – обращается явно ко мне.
– Марина, – открываю глаза, темно. Из маленьких окошек автобуса льется рассеянный свет уличных фонарей, и я жмурюсь. Неприятно. Но успеваю рассмотреть медика.
Хорошо, что обо мне позаботились. Но черт его знает, как тут с этими делами для туристов.
– Страховка, – выходит хрипло. – В рюкзаке.
– Марина, грудью кормите?
Что за странный вопрос? Может у них тут это стандартный опросник для таких, как я, неудачниц, что летят с вековых лестниц башкой вниз? Кстати, вполне понятно, почему голова ощущается расколотой вазой.
– У меня трещина? – вместо ответа, спрашиваю.
– Что она сказала? – обращается к кому-то врач.
– Бредит, путает языки, давай адреналин ставить, иначе в сознании не довезем, – доносится мужской голос.
– А если кормящая?
– Значит, закончит кормить. Главное довезти.
Я решительно ничего не понимаю. Хочу задать миллион вопросов, но сознание путается. Я то греюсь под солнцем Санторини, то лежу на холодной земле Москвы. И плач. Везде мерещится взрывающий голову детский плач.
Руку болезненно перетягивает жгутом, мне знакомо это ощущение, сколько анализов я сдаю перед каждой поездкой. Укол почти не чувствую, только как сердце начинает часто-часто колотиться. Пульсирует в груди, в висках, даже в горле.
– Марина, что чувствуете?
– Сердце колотится, – разжимаю пересохшие губы. – Пить хочу. Тошнит, – перечисляю симптомы.
– Вадь, у нас вода есть?
– Тут в коляске бутылочка, подойдёт?
Коляска, коляска, коляска… Пытаюсь уцепиться за эту мысль. Но она тает на кончике языка, на который попадает спасительная жидкость.
– Как же тебя угораздило так? – заботливо спрашивает женщина-врач, помогая мне напиться воды.
– Упала, – болезненно выдыхаю.
– Ну ничего, сейчас доставим вас в приемное, подлатают. Жить будешь.
Кого "вас"?
– Мужу-то позвонить, наверное, нужно, беспокоиться будет.
– Нет мужа, – сглатываю.
Такие нетактичные вопросы могут задавать только в России. Я ни черта не в Греции. Я ни черта не упала. Странный сон о сугробах и младенце – не сон.
Сюр какой-то.
– Ну, набери кому надо.
На живот ложится телефон, я машинально сжимаю его пальцами. Что-то не так, он некомфортно ложится в руки. Я замечаю это, потому что мир становится четче. Мне лучше, я уже не "плыву" в пространстве, а подмечаю детали.
Я не в автобусе. Это отечественная газелька Скорой помощи. Сейчас ночь. Хотя нет, вечер, судя по тому, что в прошлый раз я открывала глаза посреди бела дня. У меня болезненная травма на голове. Неизвестного происхождения. И я понятия не имею, как, черт возьми, здесь оказалась.
Кручу телефон в руках, включаю, разблокирую. На экране одна из моих фотографий, Камбоджа. Я узнаю ее, но не помню, как поставила. Сразу выискиваю сестру в недавних вызовах. Включаю вызов на громкую связь.
Абонент – не абонент.
Черт.
Пробую ещё раз. А потом ещё.
Кроме сестры у меня в Москве никого нет, никто не сможет мне помочь.
Это ужасно.
Просматриваю недавние вызовы. Одни неизвестные номера. Бесполезно. Отупение снова переходит в страх.
Кто-то должен мне помочь.
Глава 3
– Эй, ты спишь? – в мой беспокойный сон вклинивается тихий грудной голос.
Он раздвигает завесы сна и распугивает мельтешащие перед глазами картинки.
– Нет, – удается разлепить пересохшие губы.
– Как себя чувствуешь? – вкрадчиво и беспокойно.
– Нормально, – а может это все еще сон? Сладкий. Тут темно и спокойно, а незнакомый мужской баритон обтекает по венам, как шоколад.
Чувствую, как запястья касается теплая немного шершавая кожа. Большим пальцем незнакомец поглаживает мне ладонь, таким энергетически правильным жестом, словно всегда это делал. Да, мне нравится этот сон, нравится. Темнота и мужские руки. Огонь. Можно перейти и к более смелым действиям. Мне зябко и одиноко в постели, я бы не отказалась от теплых объятий, или даже согревающего…
– Поцелуй? – тянусь к невидимому мужчине рукой в надежде на горячее продолжение.
Где я его подцепила? В австрийском баре? При отеле в Дубаи? Или привезла с собой с какого-то острова, как Лиуджи? Ах, Лу, загорелый весельчак с самыми нежными руками на свете. Его фотографии с руками оторвали в Нешнл Географик. Нет, это точно не Лу, слишком мозолистые пальцы. М-м-м, меня потянуло на работяг в клетчатых рубашках с фермы Айовы? Не похоже на меня.
Пальцы нащупывают крупный нос, по моим собственным приметам – лучший показатель либидо, и я улыбаюсь. Хорошо, я рада, что мой глазомер не ошибся в погоне за редкой красотой. Что же у нас дальше? Выразительные губы? Острые скулы Капитана Америки?
Борода.
Ауч.
Я не большая поклонница растительности на лице мужчины, особенно колючей, как чертополох в июне. Но я, однозначно, за разнообразие. Скорее всего меня подкупила его маскулинность. Такой первобытный инстинкт.
– Забирайся в постель, – томно шепчу моему новому приключению. Голова в такой приятной неге, не хочется просыпаться до конца.
– Ты точно ударилась головой, – усмехается.
Горячая ладонь соскальзывает с моей руки, лицо отстраняется от моих проворных пальцев. Какой бука.
– Марсель с моей мамой, можешь не беспокоиться, через пару дней вернем тебе в сохранности, – сухо констатирует мой любовник.
Доносится жалобный скрип, как от прохудившейся спинки старого стула, затем тяжелый выдох. Звуки напоминают Италию. “И запахи” – неожиданно понимаю я. Сырость и соль.
– Марсель?
Завела себе еще и француза? Или собачонку? С этими именами никогда не поймешь!
– Да, с сыном все в порядке, слава богу. Что с тобой произошло?
Со мной? Все прекрасно, я до конца не проснулась, и если он поторопится, то может получить мое “доброе утро” в самом лучшем исполнении. Обожаю такие моменты между сном и явью, все такое приглушенно-томительное. Но какая-то трезвая мысль все же проскальзывает сквозь мое матовое восприятие действительности.
– У тебя есть сын? – вопрос слетает с губ прежде, чем мозг даже конвертирует звуки в мысли.
Почему-то новость меня огорошивает. Бородатый фермер, еще и папаша. Сколько же я выпила и на какой паром села?
– У нас.
– Пфф, шутник, – пытаюсь повернуться на бок, чтобы уютнее устроиться под теплым одеялом, а юморист пускай сыреет снаружи, раз такой несговорчивый, но что-то мешает. Тело какое-то нездорово отяжелевшее. А правая рука и вовсе к чему-то присобачена.
Э-э, нет-нет-нет, я в такие игры не играю, Айова. Так и знала, что рано или поздно нарвусь на извращенца. Дергаю рукой, прикладывая все силы, что наскребаю в опустошенном теле. Выходит жалкая и болезненная попытка.
– Тише, не дергайся, – успокаивающий тембр приближается к лицу.
– Отпусти меня к чертям собачьим! – говорю твердо и зло. – И вруби уже гребаный свет! – продолжаю выкручиваться из странного плена
– У тебя просто повязка на глазах. Да хватит дергаться! – чуть повышает голос, оставаясь все в тех же низких рычащих нотках, опускает ладонь мне на плечо, придавливая к постели. – Катетер вырвешь.
Он чертов маньяк! Безумный поклонник! Вливает в меня какую-то гадость, от которой как в нирване плывешь, не способный концентрироваться на реальности. Так и знала, что нельзя направо и налево раскидываться карточкой фотожурналиста. Теперь меня постигнет участь того чувака из фильма “Мизери”, хорошо, если до сломанных ног не дойдет.
– Да что на тебя нашло? – звучит удивленное.
– Ты развяжи меня, и я тебе покажу, что нашло, – цежу сквозь зубы, даже щелкаю челюстью, пытаясь укусить похитителя за предплечье.
С маньяками так нельзя, я помню, но сюсюкать с извращенцем – это точно не ко мне. Отпустит, как миленький. Особенно, когда я его американскую задницу на флаги рвать начну.
– Видимо травма головы серьезнее, чем мне сказали, – очередной тяжкий выдох, щекочущий мне щеку. – Ты в больнице.
– Что?
– Ты ударилась, упала, потеряла сознание. Мне позвонили – я приехал. В руке катетер, ее зафиксировали, чтобы ты не дернула, пока спишь. На глазах повязка, – сухо перечисляет, отодвигаясь.
Упала…
Точно. Дурацкий камешек. Крепость. Нет. Снег. Больница.
Голова проясняется, и возвращается сильная боль. Помню, как везли, опрашивали, что-то подписывала сослепу. Гудение какой-то трубы. Никос. Нет, Никоса здесь нет, это не Греция.
– Где я?
– В больнице.
– Нет, страна.
– Россия. Я позову врача, – снова скрип.
– Стоять! – выходит почти твердо. – Повязку сними. Пожалуйста, – смягчаюсь.
Кто бы не был этот чувак – он пока единственный источник ответов и помощник.
– Наверное, лучше врач.
– Наверное, лучше я сама! – хватаюсь за края бинта свободной рукой и пытаюсь нащупать край. Завязали на славу. На бантик. Россия… – Я же не ослепла? – вдруг прорезается “гениальная” мысль.
То-о-олько не паниковать!
– Подожди, – грубые пальцы снова касаются моей руки, отодвигая.
Он долго возится, настолько, что я успеваю привыкнуть к теплу его рук у лица и запаху, что от него исходит. Теплого дерева. Странный аромат. Бинт спадает с глаз, искусственный свет бьет по зрачкам, заставляя зажмуриться. Но я вижу, слава богам.
– На брови швы, – вновь заговаривает мужчина. – Наверное, перевязали, как смогли.
– Коновалы, – откидываюсь на подушку, выставляю ладонь козырьком, защищаясь от слишком интенсивного света.
Глаза понемногу привыкают, открываются шире, перестают слезиться.
Я с интересом прохожусь взглядом по палате, в которой лежу. Наполовину выкрашенные в зеленый стены, коричневая плитка на полу, одеяло в цветочек на мне. Из сказки – в родные реалии. Да еще и с дырявой башкой. Круто.
Медленно перевожу взгляд на самый интересный объект в этой комнате. Колючий баритон. Даже с пеленой на глазах вижу, что мужчина и близко не похож на того, с кем я могла бы приятно провести время. Слишком тяжелый взгляд, слишком бородатый, слишком… обычный. Кто же ты?
– Ты еще что за хрен?! – выходит грубовато, но жизненно.
Угрюмый взгляд “не американца” становится еще более тяжелым, он открывает рот, желая, видимо, возмутиться моему эпитету “хрен”, но не успевает. В двери появляется медсестра с капельницей в руках.
– А вот и наша черепно-мозговая очнулась, – почему-то восторженно говорит она. – Рады, что муж приехал?
Она кидает взгляд на лохматого чувака, чувак смотрит на меня, а я в свое безрадостное настоящее.
Нет. Ну нет.
Верните повязку мне на лицо, все-таки я еще сплю.
***
– Это не мой муж, – тихо шепчу медсестре, когда она подходит менять мне капельницу.
Тихо, потому что итак мужика “хреном” назвала, неудобно продолжать тешиться над его эго. Кидаю взгляд на дверь, за которой он только что скрылся, бросив лаконичное “поговорю с доктором”. Пусть поговорит, да, разберется в этой дикой путанице с женой, детьми, Марсельезой, или что он там плел…
– Ну а чей же? – удивляется круглощекая женщина, даже не пытаясь шифроваться, как я.
– Не знаю, – устало откидываюсь на подушках и прикрываю глаза. – Ай! – руку обжигает очередной жгут.
– Потерпи девочка, – мягко продолжает медсестра свои болезненные манипуляции. – Вот так, – тычет в меня иглой. – Это я ему набрала. Ты сама попросила кому-нибудь позвонить, сил-то не было. Это ж как тебя так, молодую и красивую угораздило? Напал кто?
Приклеивает к руке пластырь, фиксируя иглу, смотрит на штатив с капельницей, проверяя, пошло ли лекарство.
– Не помню, – болезненно морщусь я. – Подождите, с моего телефона ему позвонили?
– А то как же. Сама его мне в руки дала. Я контакты родных поискала, нашла “муж” и позвонила.
Такая прекрасная женщина. И бредит.
– И что, прямо “муж” написано было? – скептически смотрю на нее.
– Так и было, – кивает тетенька. – Вон, как примчался. С доктором договорился, так-то тут в интенсивную терапию не пускают посетителей, – восхищается, собирая медицинские штучки от предыдущей капельницы.
Какого-то левого мужика ко мне в палату пускают. Вот счастье-то.
– А телефон мой где?
Наверняка там было написано что-то типа “муж на час” или “муж…ик Катьки”, а торопливая медсестра тыкнула не разобравшись.
– Так вот, – кивает на тумбочку. – Только он разрядился, – пожимает плечами. – А такой мудреной зарядки у нас нет, завтра новая смена выйдет, может у них будет.
– Спасибо, – благодарю, но не очень искренне. Устроила мне эта добрая женщина проблем на больную голову. Теперь разбирайся чей это лохматый лесник, и почему возле меня караулит.
Надо было звонить сестре, разве это не очевидно? Моя телефонная книга не так уж пестра на родственников!
– Ничего не жжет, не болит? – участливо интересуется.
– Нет, нормально, – чуть пододвигаю затекшую руку на кровати.
– Ты не шевелись, через двадцать минут приду, проверю. Если что – кричи.
Медсестра разворачивается и выходит из палаты, оставляя незабываемое послевкусие от российской медицины: если что, оказывается, надо кричать.
Я лежу на самой неудобной постели в мире с продавленным в районе поясницы матрасом и впервые критически анализирую сюр в котором оказалась. Я дома, вокруг зима, на мне пара приличных швов. Не был бы телефон разряжен, уже гуглила “необратимые повреждение мозга и их последствия”
Мне срочно нужен врач.
Словно по мановению волшебной палочки, в дверях появляется доктор. Высокий, красивый и темноволосый. Кажется, я только что нашла новый фетиш – белый халат и стетоскоп. Уф, если бы не швы и капельница… Я привычно цепляю соблазнительную улыбку и пытаюсь приподняться, выставив единственное богатство в районе декольте на свет. Но больничный халат создан совсем не для красочных романов в рамках белых стен. Черт.
Завороженно наблюдаю, как статный мужчина уверенно входит в палату, вытаскивает ручку из нагрудного кармана, снимает с шеи стетоскоп.
– Королёва Мария Сергеевна, – зачитывает он с бумажки и поднимает на меня глаза.
– Марина, – поправляю я, переведя дыхание.
Как это часто со мной бывает, я заворожена мужчиной. Это происходит как по щелчку – раз – и я уже вижу его в кадре. Конкретно этого – раздетым. Я купаюсь в мягком тембре, впитываю плавные движения его тела, подмечаю лучшие ракурсы для новой истории, которую я могу поведать миру с помощью одного единственного идеального кадра. Я настолько глубоко погружаюсь в это медитативное состояние, что мужчина напротив смущается моего прямого взгляда и откашливается, пытаясь переключить фокус внимания. Хотя темные, как земли Камбоджи, глаза выдают: ему льстит такое неприкрытое восхищение.
– Итак, Марина Сергеевна, рассказывайте, – присаживается на стул рядом, складывает папку с историей у себя на коленях. – Как самочувствие? – захватывает свободную от капельницы руку манжетой тонометра, вставляет под нее диафрагму стетоскопа.
– Как будто мне провели вскрытие черепа, а потом криво зашили, – усмехаюсь. – Что со мной?
– Сто на шестьдесят четыре, – переводит взгляд с табло прибора на меня.
– Это плохо?
– С учетом травмы – в пределах нормы, – берет ручку, делает пометку на листе поверх папки.
Я заглядываюсь на то, как под наклоном движется его рука во время письма, и в голове мгновенно вспыхивают картинки, что еще он мог бы делать вот этими волшебными руками. Где трогать и как. Азарт будоражит кровь. Даже мой диагноз сейчас не так интересен, как это завораживающее предвкушение.
– Так, а у меня… – оттягиваю ворот казенной ночнушки и пускаю немного воздуха к груди, обмахиваясь.
– Черепно-мозговая травма, сотрясение, – взгляд молодого доктора, наконец, останавливается на мне.
– Чудесно, – шепчу я.
– Нужна консультация невролога и нейрохирурга, чтобы исключить сопутствующие травме риски, – добавляет мягким тембром.
