Анастасия Головкина
Романс между прочим
– Это понятно. Но еще мне важно знать, где теперь ты собираешься доставать протокол.
– А зачем тебе это знать? Меньше знаешь…
– Нет, Саш, так не пойдет. Я могу не говорить этого Тропачевскому, но для себя я должен знать, на что ты рассчитываешь. Ведь я же лично буду давать ему обещания.
– Не беспокойся. Я придумаю что-нибудь…
Впервые за всё время разговора в тоне Медунина прозвучали нотки сомнения, от которых натянутые нервы Чудотворова напряглись пуще прежнего, ввергнув его в состояние возбужденной растерянности. Бросив на Медунина короткий взгляд, он отошел к парапету и посмотрел вниз на черную воду.
– Что-то эта история нравится мне всё меньше и меньше… – проговорил он и неприязненно покосился в сторону собеседника. – Я думаю, дальше так продолжаться не может… Мы должны сказать Долганову всё как есть: что мы пишем о нем книгу, что она выйдет за границей…
– Что это вдруг с тобой? – перебил Медунин с насмешливым недоумением. – Перед завтрашним, что ли, поколачивает?
– Я серьезно. Так дальше нельзя. Долганову обязательно нужно сказать. И если он будет
против…
– А больше никому сказать не нужно? Например, следователю, который вел это дело, или прокурору, который поддерживал обвинение в суде? А то они тоже могут быть против. Неудивительно, что у нас свободы слова нет, если при первом же желании высказаться мы оглядываемся на других. Еще раз повторяю для особо щепетильных: это – книга наших воспоминаний о событиях. Мы не обязаны согласовывать работу своей памяти с кем бы то ни было.
– Но ведь сейчас Долганову предлагают вернуться в адвокатуру. Издание книги за границей может ему навредить…
– В адвокатуру он не вернется никогда. Потому что не станет каяться ни в какой форме. А выход книги для него нейтрален. Не он же автор. Скорее даже наоборот: мы дополнительный шанс ему даем. Хочешь, возвращайся в адвокатуру, хочешь, продолжай сидеть в сторожевой будке, а не нравится – добро пожаловать в наш цивилизованный европейский клуб. Ты хоть знаешь, сколько через него материалов прошло, пока он адвокатом работал? И что это за материалы! На целую плодотворную писательскую жизнь хватит. Это мы тут с тобой второй год одну несчастную книженцию вымучиваем, а Долганов… Да если б он только приоткрыл эту свою сокровищницу, к нему бы издатели толпой ринулись…
– Да ему же не нужно всё это! Не нужно!
– Это ему сейчас так кажется. Пока наши органы всерьез за него не взялись. Ведь всё, что с ним случилось, это ведь еще не репрессии… Это так… словоблудие скучающей интеллигенции… Но времена меняются не в лучшую сторону… Настанет день, когда Долганову очень пригодится, что за границей у него есть имя. И книгу он не раз добрым словом помянет, и ее авторов.
Чудотворов хлопнул ладонью по парапету.
– Нет, это просто дикость какая-то, что воспоминания о живом человеке пишутся без его участия! Ты очень убедительно говоришь, но у меня всё равно нет полной уверенности, что книга ему никак не навредит… В общем, я так не могу. Я Долганову многим обязан. Он вытащил меня из ссылки…
– Ну, вообще-то не одному ему ты обязан своим освобождением… – заметил Медунин. –
Или ты забыл, кто привел к тебе этого адвоката? Кто уговорил тебя воспользоваться его помощью? Ты тогда всего боялся и никому не верил. И если бы я не убедил тебя согласиться на адвоката, ты бы гнил в этой дыре до конца срока. А еще вероятнее, ты застрял бы там навечно, потому что из квартиры тебя выписали, и идти тебе было некуда. Родители у тебя умерли, а своей семьи тогда еще не было. Тебе просто не к кому было прописываться! И только благодаря отмене приговора тебя восстановили в правах и вернули квартиру!
– Всё так. Но это сделал Долганов. Не думал, что ты станешь приписывать себе чужие
заслуги.
– Нет, Юра, заслуги я себе приписываю только свои собственные. Я познакомил тебя с адвокатом, который без меня никогда не узнал бы о твоем деле. Я подыскивал тебе хаты, пока тебе не вернули квартиру. Не говоря уже о том, что я выступил свидетелем защиты на твоем процессе и просто был рядом, когда не так много оставалось желающих с тобой общаться.
Чудотворов горько усмехнулся.
– Сказал бы сразу, что твое участие небескорыстно. И я бы еще подумал…
– Какая корысть? Юра! Ты сам начал говорить о том, кому ты и чем обязан. А я всего лишь хотел сказать, что своих не бросаю и жду того же. Когда мы начинали писать книгу, неведение Долганова тебя не смущало…
– Я тогда просто не понял… Я подумал, у вас это временное, и вы скоро помиритесь…
– Я тоже так думал, но – увы, он не стал ни нашим соавтором, ни нашим союзником. И говорить ему о книге сейчас просто небезопасно. Помешать нам непосредственно он, конечно, не сможет. Но свое благородное негодование он выплеснет на своих близких знакомых, а те расскажут еще кому-то, и скоро об этом станет широко известно. То есть книга еще не вышла, а все карты будут раскрыты. Разве так мы планировали?
Чудотворов напряженно задумался.
– Ладно… – выговорил он с выражением вынужденного согласия. – Оставим всё как есть. Но только давай тогда не будем уже суетиться с этим протоколом. Тропачевскому можно сказать, что у Долганова он тоже не сохранился, забрали на обыске, не знаю… А в самиздате он не проходил, и всё!
Медунин вновь заколебался.
– Ну… по большому счету, мне всё равно, что будет в книге. Хоть наши телефонные разговоры. Лишь бы Тропачевский остался доволен. А он буквально помешался на этом протоколе судебных заседаний! Ладно, давай так. Если на встречу с Тропачевским пойдешь ты, сошлешься просто на мой арест. Скажешь, что протоколом занимался я, но вот… теперь всё затягивается. А если всё-таки мне удастся с ним встретиться, то… то это уже будет моя забота, что сказать…
Глава 25
Следствием руководил майор КГБ Обухов – вальяжный господин лет сорока с вечно усталыми глазами, мало походивший на борца с врагами режима. Это был обычный государственный служащий, которому не очень хочется работать, но надо. Оттого лицо его неизменно выражало усталую скуку и безразличие.
Органичным продолжением этой серости виделась Медунину комната для допросов в чекистском СИЗО и лившийся через решетку бледноватый полуденный свет. На Обухова он смотрел с некоторым превосходством, как на интеллектуально слабого противника. В то же время Медунин видел, что в своих расчетах он что-то упустил. Он был уверен, что, признав авторство рукописи, он сделает бессмысленным для следствия поиск каких-либо соучастников. Но Обухов почему-то продолжает настойчиво навязывать ему Долганова в качестве соавтора.
– Я не понимаю, майор, что вас не устраивает, – недоуменно говорил Медунин. – Я же дал официальные показания о том, что я являюсь автором этой книги. Почему вам непременно нужно притянуть сюда Долганова?
– У Долганова сильный мотив, – ответил майор с прежней скучающей миной. – Он лишился карьерных перспектив, его исключили из комсомола, а на Западе его преподносят как героя. Вот ему и захотелось самоутвердиться и поднять свои акции в глазах сочувствующей аудитории. А ваши мотивы, о которых вы говорите, звучат неубедительно…
– Но у нас просто не было возможности работать над этой книгой совместно. В течение последнего года мы с Долгановым практически не встречались. Вы не можете этого не знать!
– А здесь много встреч и не нужно. Материалы он мог вам передавать через людей из
своего близкого окружения…
– Не стану отрицать: поначалу я надеялся получить от Долганова кое-какие материалы. Но он был категорически против публикаций за границей. Он даже отношения со мной прекратил из-за моих зарубежных контактов.
