Анастасия Туманова
Дети Йеманжи
От грохота, казалось, разломился письменный стол. От камешка осталась горстка коричневой пыли: он оказался скатанным из глины. Эва смахнула её на пол – и рассмеялась сквозь слёзы, которые тут же высохли – словно их не было.
Все тяжёлые мысли мгновенно показались дурным сном. Эва вскочила и босиком прошлась по комнате в ритме самбы. Доплясав до стола, привычно вытащила из папки лист акварельной бумаги. Через мгновение её карандаш уже бегал по шероховатой поверхности, и на листе начали появляться черты бабушки – такой, какой дона Энграсия была в молодости, – дочери Йеманжи, красавицы-негритянки, самой обольстительной мастерицы «святых» во всей Баие.
Эва не помнила, когда в последний раз работала с таким увлечением. Карандаш сменили краски, и уже через два часа портрет бабушки в чудесном бело-голубом платье и синем тюрбане был готов. Бабушка улыбалась. Казалось, она вот-вот поднимется и протянет к ней обе руки с широкой улыбкой: «Эвинья, девочка моя!» И Эва, разглядывая портрет, подумала, что, кажется, это – одна из лучших её работ.
За окном всё так же шелестел дождь. Эва подумала, что не худо бы его прекратить хоть на час. Она знала, что сумеет это сделать. Так было всегда: стоило ей вслух подумать о том, что дождь скоро закончится – и он кончался, как по заказу. Маленькой Эва однажды спросила у матери: что бы это значило? Дона Нана пожала плечами:
«Обычное совпадение! Что ты о себе мнишь, хотела бы я знать?»
Эва о себе ничего не мнила. Но «совпадением» время от времени пользовалась – и всегда успешно. Вот и сейчас она подошла к открытому окну, сказала вслух: «Пусть дождь перестанет, пожалуйста!» – и через несколько минут ливень превратился в редкие капли, от которых вздрагивали пёстрые листья кротона под окном, а над площадью встала огромная радуга. Держа в руке свой рисунок, Эва села на влажный подоконник и подставила лицо солнцу, пробившемуся сквозь лёгкие, набежавшие с моря облака. На душе было легко и радостно. Девушка тихо рассмеялась, потянувшись под тёплыми лучами… и нечаянно выпустила из рук портрет бабушки.
Ахнув, Эва свесилась с подоконника – и увидела, что рисунок поймал в полуметре от обширной лужи какой-то парень, сидевший на мотоцикле. Внимательно рассмотрев картинку, он покачал головой – и поднял весёлые, наглые глаза на Эву.
Это был самый обычный чернокожий парень, на вид – ровесник Эвы. В его широкоскулой, большеротой физиономии девушке почудилось что-то неуловимо обезьянье – и отчего-то очень знакомое. Но Эва могла поклясться, что не встречалась с этим парнем никогда. Увидев в окне Эву, он помахал рисунком и рассмеялся, сверкнув белыми, крупными зубами.
– Э, детка, это здорово! Подари его мне, а?
– Во… возьми… если хочешь, – согласилась Эва, понимая, что всё равно, пока она сбежит по лестнице вниз, этого бандита и след простынет. Но почему-то ей даже не было жалко удачного рисунка. В конце концов, всегда можно нарисовать другой! Ещё лучше!
– Что – серьёзно? – Парень недоверчиво поднял брови, ухмыльнулся. – Ну, спасибо!
– Да зачем он тебе?
– Классные сиськи и задница! – со знанием дела сообщил он. – Как у моей бабки, ей-богу! Подарю матери, обрадуется!
И, прежде чем изумлённая Эва успела сказать ещё что-нибудь, парень заржал, взмахнул рисунком как флагом – и с треском сорвал мотоцикл с места.
Когда озадаченная Эва перестала размышлять о случившемся, за окном снова собрались тучи, а в прихожей послышался деловитый стук каблуков. Через мгновение в комнату Эвы вошла мать.
– Эва, ты не спишь? Я вижу, тебе лучше. Отлично, тогда ты в состоянии меня выслушать. – Лицо доны Каррейра было обычным – спокойным, холодноватым. – Я полагаю, что тебе больше нечего делать в студии «Ремедиос». С завтрашнего дня я не плачу за твои уроки рисования. Они ничего тебе не дают, мешают заниматься делом и забивают голову пустяками! Ты и так много времени думаешь о ненужной ерунде, и… В общем, я так решила. Завтра ты пойдёшь на курсы подготовки в университет: это необходимо для твоей будущей карьеры. Уже давно пора начать этим заниматься: ты знаешь, как трудно получить высшее образование. Чтобы стать хорошим юристом, нужно много и тяжело трудиться! Я убеждена, что ты со мной согласишься: ты умная девочка. Можешь выбросить весь этот мусор прямо сейчас – или подожди утра, когда придёт горничная. В любом случае…
Эва сложила руки на груди. Прямо посмотрела в тёмные, холодные глаза женщины, которая называлась её матерью, и спокойно сообщила, что она, Эва, останется в студии «Ремедиос». И, разумеется, не пойдёт ни на какие курсы, поскольку не намерена пять лет учиться юриспруденции.
Мать изменилась в лице. Это было так страшно, что Эва невольно отшатнулась к стене. Она ждала знакомого приступа тошноты и ужаса – но его не было. Не было. Не было!
– Ты будешь заниматься тем, чем я велю, – своим знаменитым, бесцветно ровным голосом, пугавшим самых смелых её конкурентов, сказала дона Каррейра. – Неблагодарная девчонка! Ты забыла, что ни гроша в этой жизни не заработала сама? Что всё в этой комнате, всё, что на тебе надето, всё, что ты ешь, – моё? Что у тебя нет никакого права выбирать, что тебе хочется? Мне решать, чем ты будешь заниматься, потому что я, я плачу за это! Ты поняла меня?
Эва улыбнулась и кивнула. Головокружение не наступало. Страх исчез. И внутри неё взорвался горячий фонтан радости, когда на лице матери мелькнуло изумление. Эва повернулась к доне Каррейра спиной и, не говоря ни слова, сняла с себя брюки, футболку, бюстгальтер и трусики. Мать молча, недоверчиво наблюдала за ней.
Закончив раздеваться, Эва легла было на кровать, но тут же вскочила.
– Извини, я забыла: кровать тоже твоя.
Эва легла на пол. Тут же встала.
– Ах да, и пол этот тоже твой! Ну, тогда… – Она взобралась на подоконник и обеими руками распахнула створки окна настежь.
– Эва! – раздался за спиной резкий голос матери. – Перестань валять дурака! Слезай! Безмозглая истеричка! Тебя увидят соседи! Полиция!
Не отвечая, Эва смотрела вниз, на залитую дождём улицу. Туда, где час назад скалил зубы чёрный парень в красной линялой майке. Потом подняла глаза на затянутое тучами небо. Никогда в жизни она не чувствовала такого спокойствия, умиротворения и уверенности в том, что всё идёт как надо. Она ничего больше не боялась. Тошнота и боль в висках больше не имели над нею власти. Мерзкий камень, который мучил её три дня, превратился в сухую пыль. Эва по-прежнему осталась художником. Её лучший рисунок сегодня будет висеть в кухне или спальне незнакомой женщины, которой сделал подарок сын – нахальный уличный мальчишка. И Эва понимала, что больше никто и никогда не отнимет у неё воли самой решать за себя. Даже если у неё остался всего один миг этой жизни. Капли дождя касались её лица, словно ласково звали с собой, и Эве казалось, что она вот-вот поймёт их шелестящий, лукавый язык. Она уже готова была сделать шаг с подоконника, когда в дверь позвонили.
Дона Каррейра бросила на пол сигарету. Нагнулась, подняла с пола скомканную одежду, швырнула её в лицо дочери – и пошла открывать.
Эва на всякий случай оделась – но не выходила из комнаты всё время, что в квартире был чужой человек. Эйфория от собственного безумного поступка уже улеглась, и сейчас девушка умирала от любопытства: кто этот гость, с которым мать разговаривает в гостиной приглушённым голосом? Все деловые встречи дона Каррейра проводила в офисе. К ним домой никогда никто не приезжал…
Через полчаса в прихожей хлопнула дверь. Эва метнулась к окну и увидела, что из дома выходит молодой мужчина в белом полотняном костюме, с деловой папкой и лэптопом под мышкой. У тротуара его дожидался серебристый «форд». «Должно быть, курьер из «Луар», что-то срочно подписать!» – догадалась Эва.
Гость открыл дверцу машины, поднял голову – и они с Эвой встретились глазами. Это был молодой мулат лет двадцати пяти, чем-то смутно знакомый девушке. Она неуверенно улыбнулась. Мулат взмахнул рукой, улыбнулся ей в ответ, сел в машину и уехал.
Вечером мать снова зашла в комнату Эвы. Сухим голосом объявила, что вырастила подлую истеричную тварь, которая не способна ценить то, что для неё делают родители. Впрочем, она, дона Каррейра, не врач и не гипнотизёр. Она не умеет лечить невротичек и психопаток. Но если понадобится – сдаст свихнувшуюся дочь в психушку: пока она имеет на это право. До этого события остались считанные месяцы, так что Эва покуда вольна заниматься ерундой – но не рассчитывать ни на деньги, ни на подарки. В этом месте Эва чуть не рассмеялась: она никогда не просила у матери денег. Очевидно, мать тоже вспомнила об этом, поскольку холодно добавила:
– На краски и на гипс не получишь тоже! Ни единого гроша! Лепи своих уродцев из собственного дерьма, истеричка!
Эва улыбнулась, прямо глядя в лицо матери и понимая, что услышала серьёзную угрозу. Дона Каррейра вышла из комнаты, хлопнув дверью на всю квартиру. Впервые на памяти Эвы мать была выведена из себя и почти утратила самообладание. Она даже грубо выругалась! И Эва не знала – радоваться ли этой своей победе – или ожидать беды.
Ночью она не спала. Сидела на подоконнике, смотрела на полную луну над крышами города, думала. Едва дождавшись рассвета, сложила в сумку последние оставшиеся у неё статуэтки – Йеманжу, Огуна, Шанго и Эшу – сунула туда же папку с рисунками, застегнула «молнию», оделась и бесшумно вышла из квартиры.
На площади Пелоуриньо было полным-полно магазинчиков для туристов, но все они в этот ранний час были ещё закрыты. Эва шла по безлюдному кварталу, вглядываясь в витрины. Сумка оттягивала руку, а ночная уверенность в себе постепенно сходила на нет. С чего она взяла, что её «уродцев» кто-то захочет выставить в своей витрине – да ещё даст за это денег? Сколько времени ей придётся ходить от магазина к магазину, предлагая свои статуэтки – и видеть снисходительные улыбки, выслушивать отказ за отказом?.. Всё же она – не бабушка, она не занималась «святыми» целую жизнь, её не знают во всех магазинах Баии… И, если вспомнить, никто не говорил ей, Эве, что она хорошо делает это. Никто, кроме бабушки и местре Осаина. Да, пожалуй, вчерашнего бандита на мотоцикле…
Размышляя, Эва не особенно следила за дорогой и зашипела от боли, внезапно ударившись лбом о распахнутую дверь. Маленький магазинчик с вывеской «Мать всех вод» открылся первым на улице. Жалюзи на витринах были подняты, а внутри кто-то деловито копошился. Потирая лоб, Эва напомнила себе, что попробовать-то хоть раз всё-таки стоит, поудобнее перехватила сумку – и вошла внутрь.
В крошечной лавке было пусто. Большая, в метр вышиной, статуя Ошала в белых одеждах встретила Эву у входа, как домашнее привидение. Повсюду – на полках, на низеньких стойках, на столе и у кассы – стояли изображения ориша. Некоторые – гипсовые, некоторые – вырезанные из дерева или сделанные из меди или серебра. Эва увидела и несколько керамических, которые на первый взгляд были ничуть не лучше её собственных. Приободрившись, она поставила сумку на пол и хлопнула в ладоши.
– Здравствуйте! Доброе утро!
Никто ей не ответил. И Эва подскочила от неожиданности, когда за её спиной вдруг раздалась мелодичная трель звонка. Трезвонил телефон возле кассы – старый-престарый, с треснувшим диском и трубкой на проволочном шнуре. Тут же послышался мягкий звоночек на верхнем этаже: там явно сняли вторую трубку. Сонный мужской голос рявкнул: «Женщина, почему от тебя нет покоя с самого утра?..» Но продолжения Эва не услышала, потому что из глубины лавки появилась хозяйка.
Это была невысокая, слегка располневшая негритянка лет пятидесяти в потёртом голубом платье. По подолу платья бежал узор из синих и белых ракушек. Монументальную грудь венчал кулон из раковины-бузио. Было очевидно, что женщина недавно поднялась с постели: её лицо было ещё сонным, курчавые волосы небрежно заколоты гребнем, в руке была чашка недопитого кофе. Но растерянной Эве она улыбнулась широко и радушно, показав ряд прекрасных зубов, и вокруг глаз негритянки появились сеточки весёлых морщин. Невольно девушка подумала, как хороша была, вероятно, эта женщина в молодости.
– Доброе утро, дочь моя! Что ты хочешь мне показать?
– Статуи святых, сеньора! – выпалила Эва, донельзя обрадованная тем, что не нужно ничего объяснять. – И… и рисунки. Я недавно этим занимаюсь, но, может быть, вам они понравятся…
Она расстегнула сумку и принялась выставлять свои статуэтки на низенький столик у кассы. Негритянка с любопытством следила за ней, поставив на табуретку свою чашку. Подойдя, она осторожно взяла в руки Йеманжу, затем – Огуна. Некоторое время с любопытством рассматривала их. Потом дотронулась до гипсового Эшу, который хохотал во весь рот, показывая на что-то пальцем, и тоже широко улыбнулась. Затем начала перебирать акварели. Эва стояла не шевелясь, боясь даже вздохнуть. И вдрогнула, когда негритянка подняла на неё взгляд и мягко сказала:
– Мне нравится твоя работа, дочь моя. Сколько ты просишь за своих «святых»?
– Я… я не знаю, – растерялась Эва, которой даже в голову не пришло выяснить действующие цены. – Сколько вам будет угодно, сеньора!
– Должно хватить на краски, да? – рассмеялась хозяйка. Взглянула на изумлённую девушку смеющимися глазами, полезла рукой за пазуху и извлекла свёрток мятых денег. Не пересчитывая, протянула их все Эве.
– Я могу заплатить вот столько. Ты принесёшь ещё?
– Конечно… – прошептала она. Не глядя взяла деньги, сунула их в карман школьной юбки. Ещё не веря в то, что всё получилось так легко и просто, шагнула к дверям. – Спасибо, сеньора, до свидания…
– До свидания, Эвинья!
Дверь лавочки закрылась. На улице вовсю палило солнце, но с моря уже тянулись тучи. Поглядывая на них, Эва побежала на остановку трамвая: нужно было не опоздать на уроки. И всю дорогу до школы она неотступно думала об одном: откуда хозяйке лавки известно её имя?
С тех пор прошло полгода. С матерью они больше не разговаривали, и Эва испытывала от этого только облегчение. Раз в месяц она приходила в лавку «Мать Всех Вод». Статуэток больше не приносила: делать их было негде, дона Каррейра никогда не позволила бы дочери устроить в комнате мастерскую. Но десяток акварелей с видами Старого города или изображениями ориша уходили за неплохие для Эвы деньги. Иногда она перебрасывалась с хозяйкой парой слов, иногда угощалась предложенным кофе. Кофе напоминал Эве о бабушке: он был таким же крепким и сладким и даже пах точно так же: корицей и перцем. Каждый раз, напившись этого кофе, Эве хотелось разрыдаться от одиночества. Но плакать было глупо. Бабушки больше нет. Чудесная ферма со старым манговым деревом и качелями в глубине сада давно продана. А ей, Эве, остались только статуэтки ориша и ласковый взгляд хозяйки магазина. И запах кофе.
Чёрного парня с обезьяньей физиономией она ещё несколько раз встречала в их квартале: видимо, он жил неподалёку. Иногда он курил на углу в компании таких же уличных королей в бейсболках козырьками назад. Иногда орал во всю глотку ругательства, скандаля с хозяином фруктовой лавчонки. Иногда дремал, развалившись на скамейке и подставив солнцу улыбающееся лицо. Однажды Эва увидела его в небольшой роде[24] на перекрёстке: парень вертелся как волчок, крутя сальто и взлетая в воздух на три метра. Увидев Эву, он ловко прошёлся колесом, встал на одну руку, а другой послал девушке страстный воздушный поцелуй. Другие капоэйристы расхохотались. Смущённая Эва поторопилась ускорить шаг. Иногда ей казалось, что где-то она видела прежде эту забавную большеротую физиономию и широкую ухмылку. Но где – не могла вспомнить, как ни старалась.
Обо всём этом Эва рассказывала своей новой подруге Ошун, сидя за столиком кафе. Говоря, она удивлялась самой себе: откровенность перед первой встречной была ей совсем не свойственна. Но Ошун слушала так жадно, так внимательно смотрела на Эву большими чёрными глазами, так сочувственно говорила: «Боже, ай, боже, сестрёнка… Что же было дальше?!» – что умолчать о чём-то было просто невозможно. Когда же Эва упомянула серо-белый камешек в своём кармане, Ошун ахнула на всё кафе и, вытаращив глаза, прижала пальцы к губам.
– Ты правильно сделала, дорогая, что убила его! – серьёзно сказала она, придвигая к Эве очередную порцию мороженого. – Это – бузио Нана Буруку. Ты ведь знаешь, кто она такая? Э-э, малышка… Ты ведь чёрная, как я! Ты всё должна знать о «святых»!
Эва улыбнулась, подумав, что рядом с эбеновой красавицей Ошун она, Эва, кажется просто сливочным мороженым. Ну, хорошо, не сливочным – карамельным… Разумеется, Эва слышала о Нана Буруку, которая соблазнила мужа своей сестры Йеманжи и увела его из семьи. Но это знала любая чёрная девчонка в Баие, а бабушка… Эва только сейчас поняла, что бабушка не рассказывала ей ни одной патаки о Нана Буруку. И статуэтка этой святой не жила на полке доны Энграсии.
– Нана ведь… не очень добрая? – припомнила Эва. – Её не любят?
– Она знает всё про всех! – наморщив нос, сообщила Ошун. – Всё! Про всех! Даже то, что человек сам про себя не знает! Представляешь? Кто в здравом уме будет её любить?!
– А… бузиос?
– Ну-у, бузиос Нана – вообще страшное дело! Тебе подсовывают одну такую – и ты уже не хозяйка своей голове! Делаешь, что от тебя хотят, или ещё того хуже – выпускаешь на волю собственное дерьмо!
– Как это? – осторожно переспросила Эва.
Ошун в ответ фыркнула и помахала рукой, словно отгоняя сигаретный дым.
– Дочь моя, в каждом из нас, хочешь-не-хочешь, есть по три кило какашек! Но нормальный человек своему дерьму хода не даёт, вот как! А с бузиос Нана Буруку дерьмо стартует сразу же! Да-а, не успеешь оглянуться, – а ты уже извозилась сама и облила всё вокруг! И после не понимаешь, как это вышло и почему ты вдруг оказалась такой дурой, оскорбила кучу народу и натворила столько бед! Ты просто умница, что избавилась от этой дряни! Это, знаешь ли, не каждый может!
– Но… кто же мне подложил её? И зачем? – вконец растерялась Эва. Ошун, склонив кудрявую голову к плечу, внимательно смотрела на неё.
– Я не знаю, дорогая. Честно. Но ты всё сделала правильно. Почаще проверяй теперь шмотки и сумку. Если кто-то начал это с тобой делать – не успокоится! Наплевать, что полгода прошло! Такие вещи добром не кончаются! Будешь лимонад? Угощаю, пока меня не выкинули с работы!
Дни шли за днями. Дважды в неделю Ошун появлялась в студии «Ремедиос». Врывалась в мастерскую на всех парусах, сбрасывала за ширмой платье, взлетала на постамент – и замирала в заданной позе. Скрипели карандаши, шуршали пастель и уголь, восхищённо улыбались юноши, пренебрежительно поджимали губы студентки… Эва, сделавшая уже несколько эскизов, начала работать акварелью: подруга представала на её картине ориша Ошун, танцующей перед своим мужем Шанго. Женская фигура удалась ей превосходно, но вот с Шанго Эве никак не удавалось справиться.
– Не похож, – однажды вдохнула Ошун, стоя перед её работой. Лицо её сделалось печальным, и огорчённая Эва поняла: подруга не врёт.
– Как-нибудь покажу тебе его.
– Кого? Шанго?!
– Ага, – легко пообещала Ошун, – Только дождусь, когда он будет в настроении. С ним, знаешь ли, сложно иногда… Не дай бог подвернуться под горячую руку!
Поражённая Эва молчала, не зная, верить ли сказанному. Так уверенно и непринуждённо об ориша говорила только бабушка… А Ошун, явно не заметив её смятения, предложила:
– Может, пойдём сегодня на пляж? Останови дождь, дорогая!
– Что?.. – испугаласьЭва.
– Прекрати до-ождь! – растягивая слова, повторила Ошун. И рассмеялась, глядя в ошеломлённое лицо подруги. – Не знаешь как?! С ума сойти, до чего тебя довела эта ведьма… Ну, хоть пожелай, чтобы он закончился! Тебе что – нравится болото на улице посреди весны?
Эва на всякий случай пожала плечами. И тихо сказала:
– Пусть закончится этот ливень…
Через четверть часа, когда подруги вышли из студии, дождя уже не было. Булыжные мостовые начали просыхать, а небо над лохматыми пальмами квартала сияло, как начисто отмытое.
– Ну вот, уже солнце… – начала Эва – и осеклась, внезапно заметив, что подруга не слышит её. Лицо Ошун было непривычно хмурым и даже встревоженным. Сдвинув тонкие брови, она смотрела на то, как улицу пересекает толстая негритянка лет тридцати в красном платье с аляповатыми жёлтыми цветами. Женщина торопилась, тяжело дышала и направлялась явно к ним. На ногах у неё красовались разбитые шлёпанцы, на одном из которых не хватало полоски. Растрёпанные курчавые волосы были кое-как стянуты пластмассовой заколкой. С виду это была точь-в-точь уличная продавщица кокосов.
– Что с тобой? Ошунинья? Ты её знаешь?
Ошун, не отвечая, быстрым шагом двинулась навстречу негритянке. Та остановилась посреди улицы, чуть не попав под мотороллер, хозяин которого щедро обругал её. Эву поразило робкое, несчастное выражение лица чёрной женщины. Ошун подошла к ней вплотную; не поздоровавшись, воинственно опустила руки на бёдра, и Эва поняла, что вот-вот грянет скандал. Но толстая негритянка покачала головой, попятилась и заговорила: тихо, просительно, осторожно касаясь пальцами запястья Ошун. До Эвы не доносилось ни слова, но она отчётливо видела слёзы в больших и печальных глазах женщины. Эве показалось неприличным стоять и таращиться на чужой серьёзный разговор. И она потихоньку ушла.
На другой день, появившись в студии, Ошун обиженно спросила:
– Куда это ты вчера смылась, дорогая? Я тебя звала, кричала полчаса на всю улицу! Договорились вместе идти на пляж, а ты?!.
– Мне показалось, что ты… что у тебя важное дело… с той сеньорой.
– Важное дело? С кем?! – расхохоталась Ошун. – Обычные пустяки! Вот что: сегодня, наконец, пойдём купаться!
Они сели в трамвай и отправились на пляж. Там устроились под огромным зонтом, купили мороженого, манго, лимонада. До самого вечера плескались в тёплой воде, болтали, хохотали, засыпали друг дружку песком и жарились на солнце. И всё же Эве показалось, что Ошун не так беззаботно весела, как обычно. По временам на прекрасное лицо подруги словно набегало облако. Но едва Эва собиралась с духом, чтобы спросить, что случилось, как Ошун снова улыбалась и звала её купаться.
С пляжа Эва ушла встревоженной. Дома нехотя прочитала что-то к завтрашней контрольной по истории Бразилии – и села рисовать. Но, как только она закончила наносить бирюзовый фон на шершавую бумагу, в дверь квартиры позвонили. Недоумевая, кто бы это мог быть так рано, Эва вытерла о тряпку руки, откинула со лба волосы и пошла открывать.
За дверью стояла мать в своём офисном костюме, с папкой документов в руках и с озабоченным выражением лица.
– Эва, ты уснула?! Сколько можно звонить? – раздражённо спросила она, отстраняя озадаченную дочь с дороги и быстро проходя внутрь. – Неси сюда! Да осторожнее же, болван!
Последнее относилось уже не к Эве, а к парню, тащившему вслед за матерью какую-то коробку. Коробка была большой и явно тяжёлой: носильщик сгибался под её тяжестью. Пробираясь мимо Эвы, он повернул голову в красной бейсболке и нахально подмигнул ей. Эва тотчас узнала его. Это был тот самый чёрный мальчишка, которому полгода назад она подарила портрет бабушки. Тот, кого она время от времени встречала на перекрёстке. Эва растерянно улыбнулась, попятилась, уступая дорогу, – и в этот момент мать, развернувшись к парню с какими-то указаниями, толкнула его в плечо. Коробка угрожающе накренилась. Парень неловко перехватил свой груз, испуганно выругался, теряя равновесие. Дона Каррейра, покачнувшись на каблуках, уцепилась за его майку, – и всё это вместе полетело на пол, визжа, гремя и ругаясь непристойными словами. Картонная коробка, рухнув, распалась на четыре части. Внутри оказался белый пластиковый кулер. По его корпусу змеилась трещина в форме трезубца.
– Паршивец! Болван! Идиот безрукий! – кричала мать, разглядывая сломанный каблук туфли от «Макаренас» и порванные колготки. – Зачем берёшься нести, если не можешь ничего удержать в руках! Наверное, вещь теперь разбилась! Пошёл вон, пока я не заставила тебя за неё платить! Хорошо ещё, что магазин даёт гарантию и… Ты ещё здесь, мерзавец?!
Парень поднялся на ноги, морщась и потирая ушибленное плечо. Было видно, что ему очень больно. Тем не менее, встретившись взглядом с Эвой, он усмехнулся и скорчил до того забавную гримасу, что девушка невольно улыбнулась в ответ. И тут же заметила, что мать смотрит на неё в упор: холодно и зло.
– Вон отсюда, потаскуха!
Эва повернулась и ушла. Она даже не обиделась. Вместо обиды в голове скребло недоумение: зачем матери понадобился кулер? В их квартире он был совершенно не нужен. В офисе компании «Луар» этих кулеров было сколько угодно на каждом этаже. Даже если один из них вышел из строя, доне Каррейра не было никакой нужды заниматься покупкой нового лично. Достаточно было отдать распоряжение технической службе…
Эва проснулась среди ночи в холодном поту. Вокруг гремели, обрушиваясь на камни, шурша по гальке, волны невидимого океана. «Я перекупалась?..» – растерянно подумала девушка, осматриваясь в темноте и не понимая: почему шум волн не пропадает, а, напротив, становится только громче? Более того: в него начало вплетаться какое-то странное шуршание, похожее на шум, с которым осыпается песок. Эва потянула за шнурок выключателя – и дико завопила. По потолку и стенам её комнаты, по столу, по папкам с рисунками, между баночками с краской ползали какие-то мелкие чёрные насекомые. На глазах перепуганной девушки их становилось всё больше и больше. Жучки, как рассыпанные зёрна мака, заполняли комнату. Пола уже не было видно под ними. Дрожа от отвращения, Эва попыталась прогнать их свёрнутым рулоном акварельной бумаги. Но мерзкие жучки всё лезли и лезли из-под балконной двери. Понимая, что пора спасаться, Эва прямо в ночной рубашке выбежала на балкон – и зашлась новым воплем, увидев там Ошун. Подруга лежала на полу, запрокинув голову. Чёрные жучки ползали по её лицу, появляясь из полуоткрытого рта, деловито перебираясь через тускло блестящие зубы, срываясь и падая с точёного подбородка… Задыхаясь от ужаса, Эва кинулась назад в комнату… и открыла глаза.
Она лежала в своей постели. Никаких насекомых не было. Комнату наполнял палевый лунный свет. Балконная дверь была слегка приоткрыта, и ветер колыхал прозрачную занавеску. Эва, дрожа и держась за стену, кое-как дошла до кухни и долго, стакан за стаканом, пила холодную воду из-под крана.
Понемногу ей удалось успокоиться. Умывшись и уговаривая себя, что это был всего лишь ночной кошмар и завтра она увидит в студии живую и весёлую Ошун, Эва вернулась в постель.
Она уже начала дремать, когда услышала телефонный звонок. Пищал айфон матери, оставленный на столике в прихожей. Изумлённая Эва посмотрела за окно – там уже розовело небо над крышами. Она встала. Бесшумно, на цыпочках прошла к полуприкрытой двери. Она услышала, как мать вышла из спальни и взяла трубку, как, произнеся короткое приветствие, замолчала. И молчала так долго, что Эва даже подумала, что разговор давно закончен. Но, когда она уже была готова потихоньку вернуться в постель, послышался резкий крик матери. Злой крик, отчётливо прозвучавший в предутренней тишине спящей квартиры:
– Ты родила себе дерьмо и собрала в подол чужое! Они все – подонки, все до единого! Не только этот! Твой старший ещё пятнадцать лет назад ничего не стоил! Приходил побираться к отцу! Да, побираться! Тайком от тебя! Что – ты не знала этого? Не знала?! Брось, ты же сама посылала его! Будь ты проклята, шлюха, побирушка, набитая дура! Ты всё заслужила, всё, всё! Всё!
Послышался удар брошенного на стол айфона. Нервный стук удаляющихся шагов. Ошеломлённая Эва постояла ещё немного. Затем потихоньку отошла от двери. Сердце гулко стучало в висках. Ни разу за все свои восемнадцать лет она не слышала, чтобы мать так кричала. «Кто же это позвонил ей? Кто?..»
В «Ремедиос» Эва примчалась, не чуя под собой ног от беспокойства. Но к началу занятий Ошун не пришла. Студенты были удивлены: никогда прежде их натурщица не опаздывала. Сердце Эвы забухало, как отбойный молоток. Она достала краски, бумагу, раскрыла мольберт. Но волнение мешало дышать, и через пять минут Эва, извинившись, выскользнула из студии на улицу.
И сразу же увидела Ошун. Она стояла у края тротуара, и её обнимал молодой мулат с дредами до плеч. Он сидел на чёрно-красном мотоцикле, который показался Эве знакомым. Озадаченная девушка приблизилась – и вдруг поняла, что мулат вовсе не обнимает Ошун, а держит за шею жёстким захватом, а в другой его руке – узкое лезвие.
Эву словно окатило кипятком. Заголосив во всё горло: «Отойди от неё, скотина!!!» – она набросилась на парня, вцепилась в его сильную, словно налитую каучуком руку и впилась в неё зубами. Мулат, зло выругавшись, отшвырнул Эву так, что та, не удержавшись на ногах, упала на мостовую, – но зато Ошун удалось вырваться. Она, как кошка, отскочила от мотоцикла и, взмахнув сжатыми кулаками, пронзительно закричала:
– Вы сошли с ума! Вы все! И Оба, эта жирная дура! И Эшу! И ты! Я же шутила! Шутила, просто шутила! Неужели она не поняла?! Неужели вы все не поняли?!
– Не прикасайся к ней! – завопила и Эва. Мулат мрачно, без капли испуга скользнул по ней сощуренными зелёными глазами. Мельком Эва отметила, что он невероятно красив. Затем парень что-то тихо и жёстко сказал Ошун (Эва не расслышала его слов), сложил и сунул в карман нож, прыгнул на мотоцикл – и унёсся прочь, в зыбкое, дрожащее марево раскалённого города.
Эва бросилась к подруге:
– Ошун! Ты цела? Что он тебе сделал? Кто это?
Ошун сидела на тротуаре, обхватив голову руками и мерно раскачиваясь взад и вперёд. Чёрные кудри скользили между её пальцами, шевелясь, как живые. Эва торопливо уселась рядом, обняла подругу за плечи. Та подняла голову. Губы Ошун были закушены добела. Из-под дрожащих ресниц бежали слёзы.
– Ошун! Да что же это такое! Я вызываю полицию! – Эва выхватила из сумочки телефон.
– Нет!!! – хрипло вскричала подруга, хватая её за руку, – Нет! Нельзя! Не надо!
– Но как же… – беспомощно начала Эва. Ошун вскочила, осмотрелась.
– Пошли отсюда! Да скорей же, Эвинья! Остальных мне только не хватало…
Не дожидаясь, она бросилась прочь. Вскоре её жёлтое платье уже мелькало на перекрёстке. Не задумываясь, Эва помчалась следом.
На трамвае они добрались до пляжа, где ещё вчера так беззаботно купались и объедались мороженым. Солнце скрылось, затянутое тучами. От жары не осталось и следа. Океан был серым, холодным. Волны, – высокие, полные угрозы, – вздымали увенчанные пеной головы и с тяжким грохотом обрушивались на берег. Ошун сбросила платье, оставшись в золотистом купальнике, и ничком бросилась на песок. Донельзя встревоженная Эва присела рядом.
