Анатолий Алексеевич Гусев
Дела давно минувших дней
Встреча
Кортеж польских послов и посланников вместе с бывшей царицей Мариной Мнишек и её отцом сандомирским воеводой Юрием Мнишеком жарким днём 2 августа 1608 года покинули Москву.
В середине июля Речь Посполитая и Россия заключили перемирие, одним из условий было освободить всех польских пленников.
Поляков отпустили с условием, чтобы ехали в свою Польшу не останавливаясь, даже часть имущества им вернули. Отправили их кружным путём: на Углич, Тверь, Белый. А с Белого уж на Смоленский пограничный рубеж с Речью Посполитой.
Марина безучастно смотрела в окно кареты. Поля сменялись лесами, леса – полями. На душе безрадостно. Она – русская царица, даже, императрица, как требовал называть её Дмитрий, едет из России в родную Польшу. Что там её ждёт? Кто она? Вдовая шляхтянка? Её кто-нибудь возьмёт замуж или уж сразу добровольно идти в монастырь? А по вере – она всё ещё католичка или уже православная? Девять дней царствования, два года царских почестей, пусть и в ссылке, и вот в будущем участь жены шляхтича или монахини. Но теплилась в душе Марины надежда: говорили, что жив Дмитрий, стоит в лагере недалеко от села Тушино под Москвой. А что? Марина своего мужа мёртвого не видела. А вдруг жив? А вдруг он выжил в то страшное майское утро два года назад? Царь Василий Шуйский пишет, чтобы не верили письмам Дмитрия. Ибо и первый Дмитрий, и второй цари лживые, ненастоящие, настоящий сын Ивана Васильевича давно умер и погребён в Угличе. Русским приказано называть Марину Мнишек не царицей, а дочерью сандомирского воеводы и женой расстриги. Да не расстрига он и монахом никогда не был. А вдруг, всё-таки, жив? Сердце забилось в предчувствии небывалого. И бородавка на его носу показалась такой милой.
Воевода Мнишек сидел в избе, где остановился на ночлег, и читал Библию, главу «Исход». Сходства с его нынешним положением мало, тут, скорее, поляки хотели оказаться на месте египтян, а не наоборот.
В избу вошёл радостный Николай Олесницкий, бывший посол Речи Посполитой.
– Ваши условия, изложенные в меморандуме, королём одобрены, пан Ежи, и царик согласен.
Мнишек – Георгий, на русском языке он Юрий, на польском – Ежи. По рождению же он чех и его имя на родном языке звучит как Йиржи.
– Куда бы он делся, ваш царик? Откуда известия?
– От царя Дмитрия, – улыбнулся Олесницкий, – гонец от него. Троих посылал. Двоих «москва» поймала и плетьми до смерти забила, а третий до нас добрался.
– Поляки?
– Нет, «москва».
– Ну, это не страшно. «Москва» умом тронется: опять Дмитрий воскрес и опять в Польше.
Поляки захохотали.
– То, пан, не наше дело, – сказал Олесницкий, – скоро надо ждать гостей из стана Дмитрия.
– А русская охрана?
– Она уже разбегается. Не будут они из-за нас погибать. Им сказали нас довести до поляков, а где это будет за Смоленском на рубеже Польской земли или где-то ещё, то какая им разница?
***
Гетман Роман Ружинский метался по горнице, гневно хватаясь за рукоять сабли.
В Тушинском лагере стали ставить дома, жить зимой в холщовой палатке не хотел никто. В соседних русских деревнях и сёлах раскатывали дома по брёвнышку, а затем собирали их в лагере. Где будут жить русские мужики поляков не волновало. А лагерь обнесли крепким забором. Ограбленные не по разу русские крестьяне взяли манеру грабить поляков. Получить вилы в бок можно вполне спокойно даже в лагере. Обнищавшему селянину надо же чего-то есть, а за боевого коня или кирасу можно получить такие деньги, что их на целый год хватит жить всей семьёй.
Перед гетманом сидел полковник Александр Зборовский.
– Зачем она нам здесь, пан полковник? – спрашивал его гетман. – Все в лагере знают, что царь ненастоящий, это не тот Дмитр, что был в Москве. Поэтому лучше, чтобы царица вместе со своим батюшкой находилась в Польше и писала оттуда нежные письма своему муженьку. Так надёжней.
– Нет, пан Роман, это шаткая позиция, – возразил полковник Александр Зборовский, – это неверие в победу, а не веря в победу победить нельзя. Если Марина или, как её называют русские Мария Юрьевна, признает нашего царика своим мужем, то и весь народ Московского царства признает его своим законным царём. А если Мнишек будет в Польше, это вызовет сомнения и брожение умов.
– Русских холопов можно и плетьми успокоить.
– Что-то в мае шестого года успокоить не удалось.
– Тогда за москвитянами стоял нынешний царь Василий Шуйский.
– Он и сейчас стоит, – напомнил Зборовский.
– Так. Тогда ему верили, но он за два года не сумел навести в порядок в своей стране и был бит в июне этого года на Ходынском поле. Народ им недоволен.
– Недоволен, – согласился Зборовский, – и переходит к нашему царику. А как узнает, что царица признала царя, то побежит к нам. Я имею в виду к своему законному государю.
Гетман Ружинский нервно забегал по горнице, размышляя. Зборовский наблюдал за ним.
– Узнает ли царица в нашем царике своего мужа?
– Узнает, – уверенно сказал Зборовский, – её батюшке пообещали всё, что он просил, а это значит, что пан Ежи Мнишек узнает своего зятя, и его дочь с этим согласится. Ибо сказано: «Да почитают дети родителей своих».
– Ну, хорошо, – сдался Ружинский, – кто приведёт царицу сюда в Тушино?
– Царик поручил мне. И ещё я возьму полковника Заруцкого с его казаками.
– Думаешь ли, что русская охрана Мнишеков будет сопротивляться?
– Не думаю, но на всякий случай. Кроме того, они – русские.
– Будет ли лагерь кому охранять? – спросил гетман.
– Будет. Пан Заруцкий не всех же с собой возьмёт.
Поляки все – паны и считают друг друга братьями. А брату как прикажешь? Да и не подчинится он. Поэтому в Тушинском лагере царила анархия. Но это никуда не годилось, всё-таки война. И порядок взялся наводить Иван Заруцкий со своими казаками. Они полякам не братья и с ними очень-то не поспоришь. А то огреют и хорошо, если плёткой, а то убьют, разденут до гола, труп скинут в Сходню. А исчезновение пана-брата свалят на крестьян.
– Они далеко уехали, – засомневался гетман, – должно быть приближаются к Белому.
– Я письмо послал, чтобы не торопились. И, к тому же, к нам идёт полковник инфляндского войска Ян Пётр Сапега. Ведёт 1200 бойцов. Он перехватит Мнишеков, если чего. Наш король задолжал инфлянцам, а платить нечем. Они пока согласились работать за добычу, но, когда наш царик сядет на трон в Москве, он выплатит долг Сигизмунда.
Ружинский удивлённо посмотрел на Зборовского и вдруг расхохотался.
– У нас великий король, хоть и швед. Выплатить свой долг за счёт московской казны. Хитёр. Хорошо, езжай, но пан полковник ни в лагере, ни у тебя в войске ни одна живая душа не должна усомниться, что наш царь не настоящий. Кто язык распустит – тому смерть.
– Это само собой разумеется, пан гетман.
***
За тридцать вёрст, не доезжая города Белый в селе Верховье, войска Зборовского и Заруцкого нагнали поезд Мнишиков.
Мнишеков о том предупредили заранее, за два дня, поляков ждали.
Воеводы Борис Собакин и Воин Дивов выстроили своё войско. От трёх сотен конных дворян набралось едва полсотни. Городовые дворяне из уездов литовской окраины отлучились по неотложным делам в свои поместья, часто без спроса да так и не вернулись. Остались пять сотен служилых татар, да сотни неполные и три сотни пеших стрельцов. Ими командовали сотники Иван Баутин и Богдан Болтин. В общем, тысячи воинов ну ни как не наберётся.
А за спиной Зборовского – пять сотен польских гусар, а за Заруцким пять сотен казаков. Да ещё охраняемые нацелили свои мушкеты в спины своей охраны. Бой ещё не начался, но было понятно: русская охрана его проиграет. Гусары Зборовского её сметут и не заметят.
От поляков выехал человек на вороном коне. Он поднял руки, показав тем самым, что оружия в руках нет, а потом руки в боки и так ехал, сидя в седле чуть бочком по-татарски, ухмыляясь, управляя конём ногами. На нём бобровая шапка, дорогой кафтан, на ногах татарские ичиги, сабля в дорогих ножнах, за поясом полковничья булава, сбруя коня украшена серебряными бляхами. По виду – казак, чуб из-под шапки выбивается, коротко подстриженная борода, чёрная, как и волосы, видно, что сильный человек и внешне, и внутренне. Ему лет за тридцать, но сорока ещё нет.
Казак подъехал к воеводам:
– Здорово ночевали, служивые.
– И тебе не хворать.
– Я полковник донских казаков Иван Заруцкий, а там, полковник Александр Зборовский. Мы предлагаем вам оставить своих пленных и передать их нам.
– Нам приказано, – ответил Собакин, – проводить ляхов до границы с Речью Посполитой.
– Считайте, что вы приказ выполнили. Пан Зборовский как раз подданный короля Речи Посполитой Сигизмунда.
– Нам надо посовещаться.
– Совещайтесь, – разрешил Заруцкий.
Он развернул коня и поехал вдоль рядов служилых татар, заговорил с ними на их родном языке, расспрашивал о службе, шутил. Татары узнали в нём того богатыря, что побил их на Ходынском поле, восхищённо цокали языками.
Русские воеводы решили не пытать неверного воинского счастья и передали пленников полковникам Зборовскому и Заруцкому, а сами ушли на Белый, поляки их не преследовали.
Казаки Заруцкого разбили стан на берегу реки Обша. Сам он направил коня в гору, где на фоне деревенских изб махал шапкой с пером, раскланивался на французский манер пан Зборовский перед придворными дамами бывшей московской царицы. Казачий полковник спрыгнул с коня, обнял его за морду и стал гладить по храпу.
Зборовский что-то рассказывал свите царицы. Женщины улыбались, радовались, что среди своих.
От свиты отделилась молодая пани и направилась к Заруцкому. Ей лет двадцать, не больше, маленькая чёрненькая, носик как клюв, на галку похожа. Заруцкий вроде видел её в Москве. Только вот не помнил: кто она?
Пани подошла ближе, осмотрела казака с ног до головы, задержала взгляд на его полковничьей булаве за широким поясом. У Заруцкого почему-то забилось сердце.
– Скажи, пан полковник: почему ты не подойдёшь и не кланяешься паннам?
– Казаки никому не кланяются, даже Господу.
– Удивительные обычаи. А при французском дворе перед дамами раскланиваются. Король Генрик, как говорят, очень галантный кавалер.
– На Дону даже дорогу не уступают. Если казак бабе дорогу ступит, то осрамится на всё войско. И коренного казака не помилуют, а я-то не коренной. Родился я Тарнополе – это на Волыне в Русском воеводстве, лет в семь попал в плен к татарам, бежал оттуда на Дон. Своим умом и саблей полковничью булаву добыл.
Пани откровенно любовалась статным казаком, нравился ей пронзительный взгляд умных серых глаз.
– Не в обиду будет сказано, пан полковник, варварские дикие обычаи среди казаков.
– Какие есть, – пожал плечами Заруцкий.
Он с интересом разглядывал её, а как заглянул в её тёмные очи и как огнём обдало, аж загорелся весь. Эх, пропала, казак, твоя голова. Вспомнилась ему сказка, где сидит царевна в высоком тереме о двенадцати столбах, о двенадцати венцах, и как Иван-дурак на лихом коне с одного лошадиного скока доскочил до двенадцатого венца, поцеловал царевну в уста сахарные и перстень с руки снял и стал сам царём.
– Что ты так на меня смотришь, казак?
– Охота меня берёт, панна, посадить тебя на своего коня и увезти далеко-далеко, за леса, за горы. Жили бы мы с тобой в хижине на берегу большой реки. Я бы рыбу ловил, ты бы с детьми сидела.
Панна улыбнулась.
– Ну, что ж увези, – сказала лукаво.
Ей почему-то захотелось чтобы его сильные руки подняли её в седло, прижалась бы она к его груди и полетели бы они на вороном коне далеко-далеко.
– А кто ты в свите царицы?
У Заруцкого аж во рту пересохло.
Пани засмеялась, как колокольчик зазвенел.
– Царица.
И видя озадаченное лицо полковника залилась смехом ещё сильней.
– Кто узнал вкус царских почестей, – сказала уже серьёзно, – тот их на хижину не поменяет. Как звать тебя, полковник?
– Иван Заруцкий.
Всю душу заполнила собой юная царица, Иван смотрел на неё и думал: «И такую женщину отдать какому-то безродному бродяге, царику, второму ложному Дмитрию?»
***
Ни одного жителя в селе нет. Опасаясь шепелявых чужеземцев, зная их разбойничьи повадки, местные крестьяне загодя покинули село вместе со скотом. Всё, что осталось из живности, поляки ловили себе на пропитание.
Юрий Мнишек занимал самую просторную избу в селе. Там собрался небольшой совет. Пан Александр Зборовский подтвердил все обещания от лица царя Дмитрия.
Мнишек был доволен. Он, чех, был чужим среди польской шляхты, не говоря уже о магнатах, поэтому и ввязывался в разные сомнительные авантюры с самого начала своего приезда в Польшу, а своим так и не стал. И авантюра с ложным Дмитрием самая крупная из них. Надеялся стать крупным землевладельцем в чужой ему России. И вот судьба предлагает попытать счастье второй раз.
– Похож ли этот ложный Дмитр на первого?
– Пан воевода, – сказал Зборовский, – приказано казнить каждого, кто в этом усомнится.
– Тут все свои, – возразил Мнишек, – и я думаю, что имею право знать правду.
– Не похож, – отрубил Зборовский, – он и старше. А не всё ли равно? Главное, чтобы его признали, и он станет Московским царём.
– Царём он будет, – сказал Заруцкий, – когда на трон в Москве взойдёт. Тогда и я буду считать себя не казаком вольным, а боярином московским. Мне боярство пожаловано, а вот кем, пока не ясно.
Мнишек посмотрел на казака с интересом.
– И кто он, этот ваш царик? Первый был шляхтич, родом с Русской земли, русином, православным, но шляхтичем.
– Холоп бояр Нагих, – с неохотой произнёс Зборовский.
Сандомирский воевода гневно сверкнул глазами.
– И с ним, моя дочь–шляхтянка, взойдёт на брачное ложе? С холопом?
– Затем мы и здесь, чтобы он стал царём, – сказал Зборовский.
– Здесь может быть затронута честь семьи Мнишек, – с гонором сказал сандомирский воевода.
– Надо договориться с цариком о воздержании от супружеской жизни, – предложил Заруцкий, – пока Дмитрий не овладеет московским престолом и не сядет на него, в чём он должен поклясться перед Богом.
– Пан полковник прав, – чуть подумав, сказал Мнишек, – надо написать царику письмо. А он согласиться на такие условия?
– Согласится: деваться ему некуда, – ответил Зборовский.
Заруцкий про себя довольно улыбался: царица царику не достанется.
***
Польский обоз лесами шёл на юг к Царёву Займищу на встречу с королевским полковником Сапегой, а оттуда дальше через Можайск и Звенигород к селу Тушино. Впереди ехали казаки Заруцкого и ещё полусотня скакала за каретой царицы.
У Марины весёлое настроение. Всю дорогу она напевала что-то себе под нос. Она ехала к мужу, всё-таки он выжил. А ещё казак? Какими глазами смотрел на неё казачий полковник!
Молодой шляхтич Влодзимеж Оржельский сказал шляхтичам, скакавшим рядом с ним:
– Жалко мне пани Марину. Сгинет она в варварской Московии. Она поёт, думает, что к мужу едет. А мужа-то и нет.
– Тебе-то что до этого, Влодзимеж?
– Никакого. Воевать за добычу мы можем и без неё. То правда. А должности и чины при московском дворе? Мы можем и не победить и тогда поместий в России нам не видать. Возвращение царицы может принести больше вреда, чем пользы. А если царица и другие персоны, знавшие Дмитра в Москве, увидев нашего, не захотят его признать? И скрыть это будет невозможно? А «москва» воспользуется этим и постарается отвратить от царика своих людей? Нет, пусть она сидит в Польше, мы и без неё справимся.
И он решительно направил своего коня к карете московской царицы.
– Марина Юрьевна, милостивейшая госпожа, – сказал Оржельский, – вы очень веселы и поете, и стоило бы радоваться и петь, если бы вам предстояло встретить вашего законного государя, но это не тот Димитрий, который был вашим мужем, а другой. Возвращайтесь в Польшу.
Марина побледнела.
– Так ли то, что сказал этот кавалер, пан Зборовский? Правда ли?
– Правда ли? Да он пьян который день.
– Не я один об этом говорю, – в запале произнёс молодой дворянин, – большинство в лагере об этом хорошо знают.
– Хорошо! Пся крев!
Лицо Зборовского исказилось яростью, он вытащил пистолет и выстрелил в лицо молодого дворянина. И тот мёртвым свалился с лошади.
Марина вскрикнула:
– Что вы натворили, пан Александр?
– От скверных слуг, моя королева, надо избавляться как можно быстрей.
Кареты покатились вперёд мимо понуро стоящей лошади возле мёртвого хозяина.
На Марину навалилась тоска. Её ли это муж? Вспомнилась вся эта возня вокруг встречи с Дмитрием. На душе тревожно. Она ехала несколько вёрст в полном молчании и печали. А где тот казак, что так на неё смотрел? Она высунулась из окошка кареты. Заруцкий поймал её взгляд и направил коня к карете государыни.
– Что загрустила, царица? Радоваться должна: едешь в Тушино к своему мужу.
– Это верно, сударь, но я узнала нечто иное.
– И что же?
– Ведь этот Дмитрий не мой муж?
– Тот не тот – какая разница? Не грусти, Марина Юрьевна, чтобы не случилось, я буду с тобой до конца. До победы или до смерти, но до конца.
14.12.2023 г.
Бегство в Калугу
Походный атаман донских казаков полковник Иван Заруцкий открыл дверь, нагнулся и вошёл в горницу.
– Звала, царица? – хмуро спросил он.
Марина Мнишек обернулась на голос, отложила рукоделие, встала, улыбнулась ласково вошедшему.
– Ты на меня всё сердишься, Ян?
Она положила ему руки на плечи и посмотрела в глаза.
Он большой сильный, как лесной бык, а она маленькая чёрненькая как галка.
Заруцкий отвернулся от её взгляда.
– Сердишься? – настаивала она.
– Как не сердиться? С цариком хороводила, хвостом перед ним вертела.
Марина обернулась к свите:
– Оставьте нас. Принесите горячего сбитня боярину Заруцкому. С мороза-то хорошо будет.
Принесли горячий напиток, поставили на стол.
– Садись, Иван. Наливай сбитень, грейся.
Заруцкий послушно налил сбитень в серебряный стакан.
– Царь Дмитрий Иванович – мой муж, – с лёгкой улыбкой сказала Марина.
Заруцкий отхлебнул горячего сбитня из стакана.
– Какой он тебе муж? Вы даже не венчаны.
– Считается, что мы венчались в Москве, тогда в мае. Но перед Богом мы не венчаны, ты прав. Поэтому между нами нет супружеских отношений.
Иван немного отошёл.
– Да? – спросил он недоверчиво.
– Так. Перед Богом не грешна. И Дмитрий клятву дал перед Богом. Оставь греховные мысли, Ваня. Но перед людьми – я мужняя жена. И, к тому же, общие несчастья сближают. Я тут, в этом проклятом Тушино, почти полтора года. Я здесь появилась в августе восьмого, сейчас февраль десятого…
– Не понимаю я ваш счёт.
– Хорошо, не важно… В Тушине разброд и шатание. С прошлой осени король Сигизмунд стоит под Смоленском. Думал, что сразу возьмёт город. Не взял. А осенью восьмого года всё было чудесно: города присягали царю Дмитрию. Фортуна переменчива и всё поменялось. Мне и Дмитрию стало страшно. И он сбежал в Калугу.
– А тебя с собой не взял.
Марина посмотрела удивлённо на Заруцкого.
– Он бежал. Его не отпускали ни казаки, ни панство. Он уехал в навозных санях, под кучей навозы. Твои казаки и гусары Ружинского побрезговали её осматривать. Должно быть, в этом и был расчёт Дмитрия. А ты, Иван, представляешь меня, русскую царицу, под кучей навоза?
– Но Дмитрий Иванович – русский царь.
– Для черни. А так он холоп бояр Нагих. А я польская шляхтянка и даже больше. Мой батюшка чех, но заслужил в Польше много земель. Мнишики – магнаты в Речи Посполитой. Мне скрываться от тушинского сброда в навозе честь не позволяет.
– Я тоже – сброд?
– Ты – нет. Ты обещал мне, что будешь со мной до конца, какой бы он ни был, и я на это очень надеюсь. Но посмотри, как на меня смотрят и твои казаки тоже, полковник, как на девку непотребную. Пока глазами раздевают, а скоро, того и гляди руками начнут. Меня, их царицу! Что мне делать, Иван? Ты же уговорил меня сюда приехать, в это ваше Тушино проклятое. Мне надо бежать.
– К царику в Калугу? – уточнил Заруцкий.
– Так. Тушинцы разделились. Кто хочет бежать к Дмитрию Ивановичу, кто к королю Сигизмунду, кто к царю Василию, а кто просто хочет грабить. Видишь – выбор у меня не большой. Царь Василий не примет, король отправит в Польшу и забудет про меня. Он же своего сына хочет в цари Московские или самому стать царём. Осталось – к мужу. Ты думаешь, что я баба глупая, которая тебе дорогу уступит, коли ты навстречу пойдёшь? Нет, я русская царица и хочу править. И никому ничего уступать не буду.
– Никогда такого не было, чтобы баба страной правила.
– Было, Ваня, в Англии. Королева Мария, а, потом, Елизавета. Я чем хуже?
– Если не хуже, то правь – кто не даёт? – с безразличием сказал Заруцкий. – А царика своего куда денешь?
– Не знаю, там видно будет.
– Царик твой слабый дюже, им руководят все, кому не лень.
– Говорят, что в Орле он себя достойно вёл, храбро.
– Храбро? Вертелся как уж на сковородке. Если бы не князья Вишневецкие да Ружинские вертеться бы ему на гусарской пике.
– Слаб Дмитрий, согласна, поэтому и я им тоже верчу.
– Вертеть слабым мужиком одно, а править царством – другое.
– Так. Думаешь, что я это не понимаю? Поэтому мне нужен сильный мужчина, который будет рядом со мной и который поможет мне царством править.
Заруцкий внимательно посмотрел на Марину, прищурился, усмехнулся.
– От меня ты сейчас что хочешь?
– Чтобы ты со мной поехал.
– Казаки со мной вот так просто не пойдут. Время надо. Зачем я тебе без войска?
– Ты мне просто нужен.
– Глупость бабья.
– Хорошо, тогда дай мне десяток или два казаков. А тебя я тоже жду в Калуге. Дмитрий дал тебе боярство, но московские бояре тебя не примут. Для короля ты дикарь, казак, бывший татарский раб. Заслуг перед королём у тебя нет, шляхетство он тебе не даст. Мой отец пришёл в Польшу не бедным человеком и всё равно чванливая польская шляхта, и польские магнаты смотрят на него с презрением, он для них чужой, а он католик в отличии от тебя. Поэтому он и ввязался в эту затею с ложным русским царём, чтобы здесь, в Русских землях стать магнатом, стать своим.
– Католик никогда на Руси не станет своим, будь он хоть сыном короля.
– Главное – мне царицей стать, а там видно будет, чья вера более правильная. Господь-то один и у католиков, и у православных. И боярство твоё будет подтверждено и рядом с троном будешь.
– Ладно, десяток казаков дам. С собой кого возьмёшь?
– Пани Казарновскую и слугу. Переоденусь гусаром. А что за гусар без пахолика?
– В мужскую одежду переоденешься?
– Так.
– И с десятком казаков? Не страшно?
– Страшно. Но в Тушине хуже и страшнее. Горько и обидно, сердце скорбит, кровью обливается, что на моё доброе имя ничем не опозоренное, честь мою, и на сан, что от Бога данный, покушаются. С непотребными девками, с бесчестными жёнками меня равняли на своих пирушках пьяных. И кто? Польские паны-рыцари. Имя моё упоминали, держа в руках не меч, но кружку. За жизнь и честь свою страшно.
Заруцкий посмотрел в оконце. Тьма сгущалась. Белый снег и чёрное беззвёздное небо. В полуверсте от стана царицы деревянные стены и башни тушинского лагеря, а за стенами избы, а в избах поляки, иностранные наёмники со всей Европы, казаки донские и запорожские, русские сторонники тушинцев, «москва», как презрительно всех русских именовали поляки, шум, песни, пьяные крики, мат на всех языках. Ох, страшно женщинам в таком окружении. С этим атаман был согласен.
– Беги, царица, я подумаю, что мне делать.
– Когда всё уляжется после моего побега, Янек, отправь мою свиту под Смоленск к королю Сигизмунду.
***
Февральская ночь выдалась тёмной и беззвёздной, кавалькада из тринадцати человек выехала из стана царицы Марины. Слева и за спиной на холме чернел пустой цариков замок, обнесённый крепким тыном. Кавалькада неслась по правому берегу Сходни. Мнишек одета в жупан из красного бархата, наряд польских гусар, в котором так любил щеголять её муж в Москве, поверх мундира красный кунтуш, шапка с пером, сапоги со шпорами, сабля на боку, пара пистолетов за широким поясом и ружьё поперёк седла. Панна Казановская и слуга одеты в тёмно-синие жупаны и кунтуши так хорошо сливавшиеся с мраком ночи. И кроме того, так одеваются пахолики – слуги польских гусар.
Мнишек рассчитывала, что, обнаружив пропажу, гетман Ружинский будет искать её на юго-западе, по направлению к Калуге, а она спешит на северо-восток к пану Яну Сапеге в Дмитров.
Дмитров – какое чудесное имя у этого города! Марина свято верила, что с него начнётся второе восхождение её на Московский престол.
Впереди на дороге навстречу кавалькаде едут шагом с десяток всадников, вроде как поляки.
– Стой! – грозно сказал казачий десятник. – Кто такие?
– Кто вы сами есть, чтобы спрашивать шляхтича?
– Казаки пана Заруцкого. Следим за порядком. Шляхта – она только пьянствовать горазда.
В словах казака слышалась насмешка, но ссориться с казаками шляхтич не решился.
– Как твоё имя, пан? И куда пан направляется?
– Я пан Скаржинский. Еду в лагерь.
– Езжай, пан, тут недалеко.
Кавалькады разъехались, среди казаков мелькнул красный мундир, что выдавало шляхтича, так сказать «товарища ротмистра». Скаржинский закричал:
– Стой!
– Что ещё? – спросил десятник недовольно.
– С вами поляк.
– И что с того?
– Приказ гетмана Ружинского никого из лагеря не выпускать.
– Так мы никого и не выпускаем. Поезжай своей дорогой, пан, и не спрашивай, что тебя не касается.
Но поляк решил не отступать.
– Пан-брат, кто ты? Назовись.
Ответа не последовало. Казаки пустили лошадей вскачь.
– Стой, пся крев!
Марина развернула лошадь, достала пистолеты и выстрелила не целясь. Кавалькада ускорила бег. Затрещали выстрелы с польской стороны. Казаки на ходу обернулись и ответили выстрелами из луков. Стрелы засвистели над головами поляков, что охладило их пыл.
– Чёрт с ними, – сказал Скаржинский, – но пану гетману надо доложить.
***
– Пан уверен, что это была царица?
Роман Ружинский вопросительно посмотрел на Скаржинского.
– Может ли быть такое, что это кто-то ещё? Гусар небольшого роста щупленький. Среди панов-братьев такого нет. Во всех хоругвях товарищи рослые. Надо послать к царице, князь.
– Послал уже. И за Заруцким.
В тереме Мнишек оказалась только её свита и письмо к тушинскому воинству. Князь Ружинский читал, хмурился.
«… И не уберечь от окончательного несчастия и оскорбления себя и своего сана от тех самых, которым долг повелевает радеть обо мне и защищать меня… Полно сердце скорбью, что и на доброе имя, и на сан, от Бога данный, покушаются! С бесчестными меня равняли на своих собраниях и банкетах, за кружкой вина и в пьяном виде упоминали!.. Тревоги и смерти полно сердце от угроз, что не только, презирая мой сан, замышляли изменнически выдать меня и куда-то сослать, но и побуждали некоторых к покушению на мою жизнь! Подобно тому, как я не могла вынести оскорбления невинности и презрения, так и теперь не попустит Бог, чтобы кто-нибудь частно спекулировал моей особой, изменнически выдавая меня, прислуживаясь, понося меня и мой сан, задумывая увезти меня туда-то и выдать тому-то, ибо никто не имеет никаких законных прав ни на меня, ни на это государство. Не дай Бог того, чтобы он когда-нибудь порадовался своей измене и клятвопреступничеству!
Теперь, оставшись без родителей, без родственников, без кровных, без друга и без защиты, в скорби и мучении моем, препоручив себя всецело Богу, вынужденная неволей, я должна уехать к своему супругу, чтобы сохранить ненарушенной присягу и доброе имя, и, хотя бы пожить в спокойствии и отдохнуть в своей скорби, ожидая от Бога – защитника невинности и правосудия – скорейшего решения и указания.
Посему объявляю это перед моим Богом, что я уезжаю, как для защиты доброго имени, добродетели, сана – ибо, будучи владычицей народов, царицей московской, возвращаться в сословие польской шляхтенки и становиться опять подданной не могу, – так и для блага сего воинства, которое, любя добродетель и славу, верно своей присяге.».
Вскоре пришёл Иван Заруцкий.
– Зачем звал, князь?
– Вот! Читай, пан полковник.
Заруцкий взял письмо, стал читать.
– Уехала в Калугу?
– Так! Так! Уехала. Пан полковник вызвался охранять лагерь, а за царицей не уследил. Сбежала она, с твоими казаками сбежала. Одна только свита её осталась. Пан головой ручался, что из лагеря ни одна живая душа не выйдет.
В голосе Ружинского закипала злоба, Заруцкий был спокоен.
– Казаки люди вольные, – сказал он. – Как их удержишь? Несколько дней назад две тысячи казаков решили уйти к вашему королю. Я просил тебя, пан Ружинский, остановить их и вернуть в лагерь. А пан их всех порубил. И теперь казаки меня спрашивают: если я их атаман, то почему голова князя Ружинского ещё у него на плечах?
– Ты, пан полковник, мне угрожаешь?
– Я думаю, что не надо ссориться, – повысил голос Заруцкий, а потом спокойнее, – а решить, как быть дальше. В Тушине оставаться нет смысла. Надо идти к вашему королю. Если он подтвердит всё то, что пожаловал нам царик, то остаться с ним.
– А если не подтвердит?
– Если он тебя, князь, лишит гетманства, а меня боярства, тогда и подумаем, как дальше жить будем.
Ружинский задумался.
– Я с тобой согласен, пан полковник, – наконец сказал он, – уводим хоругви под Смоленск к королю Сигизмунду. Как думает пан Скаржинский?
– Что скажет панство, наше товарищество. А я сам думаю, что надо уходить.
***
Кавалькада Марины Мнишек ехала не спеша, с осторожностью. В Дмитров прибыли на третий день, 26 февраля.
Староста усвятский, королевский полковник пан Ян Пётр Сапега принял царицу ласково, но без восторга. Оно и понятно: Сапегу преследуют воинские неудачи. Гонит его молодой воевода царя Василия, боярин Михаил Васильевич Скопин-Шуйский. Сапега вынужден был уйти из-под стен Троице-Сергиева монастыря и вот Скопин подошёл к Дмитрову. В деревне Жестылёво построил острожек и оттуда нападает на польские войска. И по научению дьявола поставил свою пехоту на лыжи. Зима выдалась снежной и морозной и передвигаться на лыжах сподручнее чем верхом. От Жестылёва до Дмитрова две польские мили или десять русских вёрст, для пехоты на лыжах это не расстояние. Вот они и нападают на тех пахоликов, которые ездят за продовольствием и фуражом. А вчера погибли двое товарищей из роты Сапеги: пан Яницкий и пан Жичевский. Под ними кони захромали из-за глубокого снега, а тут из леса выскочила русская пехота на лыжах и поколола панов копьями вместе с их пахоликами и слугами. Пока рота услышала крики, пока разворачивалась, пока доскакала, русских и след простыл.
– Под твою защиту, пан полковник, – с ходу сообщила Мнишек, – уповаю на рыцарство твоё и твоих товарищей. На пана Ружинского в основном лагере у меня надежды нет.
– Рад вам оказать любую услугу, царица, – с поклоном произнёс Сапега, – но у нас тревожно – «москва» наседает.
– Хорошо, когда враги явные. Князь Ружинский хотел отправить меня к королю. А я уже не его подданная, я – русская царица.