Анатолий Алексеевич Гусев
Дела давно минувших дней
Миша
Михаил никак не мог усидеть за стенами Кремля. Вон уж пыль в конце Тверской улицы. Отец, отец, наконец-то он его дождался.
По Деулинскому перемирию с поляками, заключённому полгода назад, по обмену пленными, его отца, митрополита Филарета, а в миру Фёдора Никитича Романова, отпустили в Россию. И вот он в Москве, 14 июня 1619 года.
А кони-то давно приготовлены; в седло, в седло; скакать-то недолго; и вот он, Государь всея Руси, на коленях перед поездом владыки Филарета, своего отца. Растроганный митрополит вышел из возка, поднял с колен сына, обнял; оба заплакали.
Как давно они не виделись! Как давно…
Расставались гонимыми и вот Михаила избрали царём, а Филарета вскоре изберут патриархом Московским. Высшая власть на Руси, выше их только Господь Бог.
Дни, по возвращению Филарета, выдались сумасшедшими: устраивались на новом месте, потом избрание патриарха. Хлопоты, одним словом.
Нет твёрдой руки в государстве: Мишенька одно прикажет, а матушка его инокиня Марфа всё переиначит. В слугах разброд и шатание, кого слушать – неясно, одна голова должна во власти быть и твёрдой рукой наводить порядок. Ну да всё поправимо.
Миша рад до безумия. В пять лет неповинным дитятей узнал он тяжесть руки царя Бориса. Отца Фёдора Никитича и мать Ксению Ивановну насильно постригли в монахи, а его со старшей сестрой Татьяной и тётками заточили в Белозерскую тюрьму. А дядья Миши, братья отца его так в ссылке и сгинули. Боялся царь Борис Фёдорович, ох, боялся дружных братьев Романовых. Ведь прав на царский престол было больше у Фёдора Никитича, чем у Годунова и его сына Фёдора.
Год провёл Миша в тюрьме, по малолетству ничего не помнит, но здоровье его этот год подорвал навсегда: цинга и ноги время от времени перестают слушаться.
Через год царь Борис сжалился и перевёл Таню и Мишу в родовое имение Романовых, село Клины, что под Юрьевом на Владимирском ополье. Вскоре туда приехала и мать, инокиня Марфа. От горя и потрясения мать постарела, поседела, но не согнулась, а они с Таней выглядели не очень: худые заморыши в драных лохмотьях.
И вот в конце июня, уже после избрания Филарета патриархом, отец с сыном нашли время поговорить. Дела-то всё семейные, но так-то, если разобраться – государственные.
– Тебе через две недели двадцать три года исполнится, Миша, а ты всё не женат, в холостяках ходишь, нехорошо это. Государству нужен наследник, чтобы государство наше укрепилось и наш род прочно на царство сел. Ты сие понимаешь?
– Понимаю, тятенька. Да только Господь дал мне царство, а счастья-то не дал. Никого мне не надо, тятенька, никто мне не люб, кроме Марьюшки, Марьи Хлоповой.
– Так женись на Хлоповой, коль она так люба тебе. Она племянница Васьки Хлопова, пристава, что присматривал за вами с Клинов начиная?
– Так, тятенька. Приставы, Жеребцов и Хлоповы добрыми были, нас ни в чём не унижали. Пробовал я, батюшка, на Марье жениться.
– Так что ж не женился?
– Матушка и бояре против были.
– Так ты, чай, царь. Ножкой бы топнул.
– Господь велел чтить родителей своих. Плохо мне было без вас, батюшка, ох, плохо.
На глазах у Миши навернулись слёзы от горьких воспоминаний.
***
Зима уходила; всё чаще синело небо; начало марта, весна. В городе Кострома в старом посаде у Воздвиженского монастыря возвышался терем бояр Романовых. В нём под лестницей, чтобы их никто не заметил, стояли двое молодых людей – Миша Романов и Маша Хлопова. Парень держал девушку за талию, прижимал к себе и целовал её лицо, губы глаза. Её руки лежали на его плечах.
– Мишенька, глаза целовать к расставанию.
– Суеверие, Марьюшка, кто в Христа верит, тому приметы и колдовство не страшно. Так матушка говорит. Ты будешь моей женой?
Мише шестнадцать лет, в этом 1613 году будет семнадцать, Маше восемнадцать лет только исполниться осенью. Она дочь Ивана Хлопова и племянница приставов Василия и Гаврилы Хлоповых. Служивых дворян Хлоповых приставил наблюдать за Романовыми ещё царь Борис Годунов. Годуновых давно уже нет в живых ни отца, ни сына, как и других царей. Смутное время. Приставы уже больше как посредники между официальной властью и ссыльными Романовыми, чем их стража.
– Не ровня, должно быть, я тебе, Мишенька. Ваш род Романовых древний, а мой – служивые дворяне. Не по нраву я твоей родне буду.
– Не будешь. От ближней родни-то осталась только матушка да тётки. Отец в плену в Польше. Увижу ли когда – Бог весть. Сестра Танюша умерла недавно. Да ты знаешь. Замуж вышла да недолго её счастье длилось. Сравнялись, мне кажется, мы, Романовы, со служивым дворянством. Так ты пойдёшь за меня, Марьюшка?
– Пойду, коль позовёшь.
Марья покраснела, спрятала в смущении своё лицо у него на груди. Они знали друг друга уже десять лет, как Романовых перевели в Клины. И детская дружба Марьи и Михаила переросла в юношескую любовь.
В тереме вдруг появился шум, топот, крики, искали Мишу. Давыд Жеребцов нашёл первый, в ноги кинулся.
– Радость-то какая, Михаил Фёдорович!
Михаил Фёдоровичем назвал, а не Мишей, как раньше, Миша насторожился.
– Посольство из Москвы едет, на царство тебя просить будут. Собор всея земли так решил. Иди, матушка кличет. В Ипатьевском монастыре посольство принимать решено.
Мише это известие радостным не показалось. Он не хотел расставаться со своей Марьей и жизнь в провинции с любимой женой его вполне устраивала, а то, что Марья будет его женой, Миша не сомневался.
– Увидимся, Марьюшка, московское посольство проводим и увидимся.
Суровая инокиня Марфа тоже не горела желанием сделаться матерью государя земли Русской, но по другой причине.
– Что отец скажет? Не навредить бы ему, в плену-то польском всякое может случиться.
***
Послы Московского посольства в Ипатьевском монастыре били челом от всей земли Русской и позвали Михаила на царство. Это произошло в три часа дня, если считать от рассвета. Сначала произвели молебен. Посольство привезло с собой высокочтимые иконы московских святых чудотворцев Петра, Алексия и Ионы, костромичи добавили свою чудотворную икону Фёдоровской Божьей Матери.
После молебна архиепископ рязанский Феодорит торжественно зачитал челобитную от собора всея земли Русской.
Инокиня Марфа сидела хмурая и мрачная, выслушала речь архиепископа и твёрдо сказала:
– Нет.
И этот отказ был не просто по обычаю: три раза отказаться, прежде чем сказать «да». Этот отказ был действительно отказ. Московское посольство пришло в замешательство. Боярин Фёдор Иванович Шереметьев выступил вперёд, в пояс поклонился инокине Марфе и отроку Михаилу.
– Не гневи Бога, матушка. Земля выбрала сына твоего, а глас народа, глас божий. Не устроена земля Русская после смуты великой, единоначалие должно быть, один пастух над стадом.
– И вы отрока бросаете в гиену огненную? Литовские люди под Костромой ходят. Недавно чудом избежали гибели: Иван Сусанин сын Богдашков беду отвёл, Царство ему Небесное.
Инокиня Марфа перекрестилась.
– Михаил Фёдорович агнец божий: невинный и безгрешный, – возразил ей Шереметьев. – Ему и страной владеть, а мы, бояре, подскажем что да как.
– Воистину так, – произнёс архимандрит рязанский Феодорит, – с литовскими и польскими людьми дружбы не водил и королю их Сигизмунду не присягал и на трон Московский сына его Владислава не звал.
– А где пребывают вор Ивашка Заруцкий с Маринкой Мнишек и Воронёнком? – спросила Марфа.
– В Епифани, матушка. Были они в Михайлове, да Воронёнок приболел, Иван Дмитриевич…
– Да какой он Иван Дмитриевич!? – вскричала в гневе инокиня Марфа. – Иван Иванович он. От Заруцкого Маринкой в грехе прижит.
– То нам не ведомо, – возразил строго Шереметьев, – а только незаконный он, а земля выбрала твоего сына, матушка.
– Не скажется ли это на митрополите Филарете, там в польском плену?
– Бояре и вся земля Русская послали к польскому королю, дают в обмен на Филарета многих лучших людей польских
До девятого часа дня, если считать от рассвета, шли уговоры, перемежавшиеся с молебнами. И уговорили. Михаил и его мать инокиня Марфа крест целовали перед чтимыми на Руси иконами, московскими послами и народом города Костромы. Тут же послали гонца в Москву с радостным известием, прибыл он в Москву через девять дней 23 марта. Новому же царю понадобилось сорок два дня, чтобы добраться из Костромы в Москву, прибыл он туда 2 мая.
Не спешно важные дела на Руси делаются.
Вскоре Ивану Хлопову пришла грамота от нового царя: «Дочь замуж не выдавать».
***
– Тяжело тебе, Миша, было, – патриарх Филарет участливо посмотрел на сына.
– Тяжело, батюшка, ох, тяжело. Не даром говорят: «Тяжела ты шапка Мономаха». Правишь через грех, а не по божьей воле.
– Может быть, это и есть божья воля.
– Не знаю, батюшка. А только схватили мы Заруцкого, Маринку Мнишек да сына её. Ивашку Заруцкого правильно, что на кол посадили, заслужил, Маринка от тоски и горя сама умерла, а дитё невинное – Ваня, ему же и четырёх лет ещё не было, за что казнили? Матушка настояла. Он всё спрашивал, когда его стрелец нёс на руках через Серпуховскую площадь к виселице: «Куда вы меня несёте?» В петлю сунули, а пеньковая верёвка не затянулась до конца, не задохнулся в петле мальчонка, а замёрз на морозе, холодно в тот день было. А Маринка билась в припадке и прокляла весь наш род Романовых.
– Всё по воли божьей, сын. Кто в Бога верует, тому проклятья не страшны. За невинно убиенное дитя молиться будем. Это тогда он был ребёнком несмышлёнышем, а вырос бы? Отдалять его от себя опасно, а рядом держать ещё опасней. Воронёнок – угроза династии, а, значит, и всей русской земле.
– Казаки колобродили все эти годы, а на следующий год после казни Заруцкого, Воронёнка и смерти Мнишек на Москву явились права свои требовать. Они встали табором напротив села Ростокино, на той стороне Яузы, больше тридцати станиц, народу густо было, тысячи три, не меньше. Атамана их набольшего Михаила Иванова сына Баловнева обманом из табора выманили, пообещали жалованья дать, да вместо этого в кандалы его заковали. Согрешили. Многих казаков, атаманов да есаулов казнили.
– Кого жалеть? Слышал я про Баловня. Погулял он знатно, его все боялись, вплоть до города Архангельска. Людей он мучил почём зря. Забавы ради насыпал он порох людям в уши, в рот, а потом поджигал его. А церквей божьих сколь порушил? Горит сейчас Баловень в геенне огненной. Землю пусту он сотворил от Онеги до Холмогор. Всё правильно ты делал, сын, порядок надо было наводить, а иначе рассыпалась бы русская земля на части.
– Да, но, батюшка, казаки настояли, чтобы меня на царство выбрали, а я их так отблагодарил.
– Сие доброе дело им на том свете зачтётся. А почему же ты не женился на Марье Хлоповой?
***
В первый год правления Михаил Фёдорович отправил войска за Можайск и Калугу, удалось взять обратно у поляков Вязьму и Дорогобуж, Смоленск вернуть не удалось. Поход на Новгород оказался неудачным: не получилось его с ходу отбить у шведов. Начались дипломатические игры, благо, что жители Новгорода и Пскова отказались присягать шведскому королю.
На втором году правления удалось пленить Заруцкого, Марину Мнишек и её сына Ивана. Заруцкого и Ивана казнили на Москве, Мнишек умерла сама.
Остались казаки. Часть казаков ходили с правительственными войсками на Новгород, те, что не успели уйти к Заруцкому. А от Новгорода ушли в самый неподходящий момент, отчего российские войска и потерпели поражения от шведов. Пока русское государство занималось поляками и конкурентами Романовых по престолу, казаки вольготно грабили северо-восток страны, а потом пришли к Москве требовать своих прав. И с ними справились: атаманы и есаулы получили дворянство и наделы на северо-востоке, правительство посчитало, что эти земли казакам знакомы; более ретивых из казаков и атаманов казнили, часть ушли на Дон, Терек, Яик и Иртыш, а то и далее – Сибирь большая; остальные казаки стали защитниками Тамбовской, Пензенской и Белгородской засечной черты.
На четвёртый год правления Михаил Фёдорович решил, что настало время жениться на Марье Хлоповой.
Для порядка и по обычаю устроили смотрины невест, но Миша себе невесту давно выбрал.
Марью Ивановну Хлопову нарекли царской невестою, переименовав её в Анастасию, намекая на первую жену Ивана Васильевича Грозного. Мишу это не смутило, хуже от этого его Марьюшка не стала.
В Кремле появилась родня Марьи. Михаил радостный летал по дворцу, не зная где усадить дорогих гостей, чем накормить, чем удивить. И повёл он их на свою беду в Оружейную палату.
Оружничий, глава Оружейного приказа Михаил Михайлович Салтыков водил царских гостей по своим владениям. Показывал оружие, оружие дорогое, усыпанное драгоценными камнями, в золоте и серебре. Сабля турецкая из дамасской стали в золотых ножнах, красоты необыкновенной уж очень гостям понравилась.
Салтыков только что нахваливал своих московских оружейников сказал небрежно:
– Эка невидаль. На Москве наши государевы мастера такую саблю сделают.
Михаил передал саблю Гавриле Хлопову и с улыбкой спросил:
– Как думаешь: смогут наши такую саблю сделать?
Хлопов повертел саблю в руках, вынул наполовину из ножен, потрогал лезвие.
– Сделать-то сделают, государь, да не такую.
Салтыков со злостью вырвал саблю из рук Хлопова.
– Что ты, худородный, понимаешь в оружии?
– Я, худородный, с оружием в поле да на стене, а не с золочёной сабелькой в боярском тереме.
– Это ты мне?! – задохнулся гневом Салтыков.
Поговорили они крепко, до брани и взаимных оскорблений дело не дошло, но Гаврила Хлопов боярину Михаилу Салтыкову не уступил.
Салтыков, обиженный, упал на колени перед государыней инокиней Марфой.
– Государыня, матушка, что же это творится? – начал он жалобно.
– Что случилось, Михаил Михайлович? Встань с колен.
– Родня твоя, матушка, новая, Хлоповы. Михаил Фёдорович ещё в церкви не обвенчался, а они уже хозяевами себя чувствуют! Нас, родовитых бояр, подмять под себя хотят.
– Как такое может быть? Говори толком, Михаил Михайлович.
Салтыков стал рассказывать, инокиня Марфа слушала и понимала, что дело-то пустяковое, не подомнут Хлоповы родовитых бояр, но Марью Хлопову невзлюбила она ещё с Клинов, не лежала к ней её душа. Да и как иначе? Глядя на Марью сразу вспоминались Клины, нищета, тревога за мужа, беспокойство за детей. Сын выбрал в жёны дочь их тюремного надзирателя. Но как сыну единственному откажешь? Обидится. Затаит обиду на мать, упрекать будет. А здесь всё так можно повернуть, что она, Марфа, и не при чём будет.
Инокиня Марфа отпустила Салтыкова и задумалась. Решение как всё уладить сложилось само собой: через бояр, через Думу. А братья Салтыковы ей в этом помогут.
Государыня инокиня Марфа сидела в кресле, рядом стоял Борис Салтыков и улыбался ой как нехорошо. Доктора, немцы Бильц и Бальцер вошли низко кланяясь, предчувствуя, что ничего хорошего их не ждёт.
– А что в немецкой земле все здоровы, что вы сюда приехали? – спросила инокиня Марфа.
– Нет, государыня, там все бедные, – с поклоном ответил Валентин Бильц.
– Стало быть, возвращаться на родину желания нет?
– Нет, государыня. Россия стала нашей родиной.
– Что ж, хорошо. Царская невеста Марья Хлопова занедужила. Сходите с Борисом Михайловичем осмотрите её. Годна ли она в жёны государю, моему сыну?
Борис Салтыков возглавлял Аптекарский приказ и в его власти было отправить лекарей на родину, что им очень не хотелось.
Доктора, больше расспрашивали Марью, чем осматривали: что изволила кушать, что изволила пить? Вывод был простой: сильное отравление, непонятно от чего.
– Выздоровеет? – спросил Борис Салтыков.
– Обязательно. Воздержание от еды и обильное питьё.
– Сможет ли она быть нам государыней?
Лекари немало удивились.
– Плоду и чадородию от того порухи не бывает. А будет она царицей или нет, то не нашего ума дело.
Борис Салтыков царской Думе представил совершенно другое:
– Доктора царскую невесту осмотрели и баяли, что болезнь в ней великая, излечить её не можно и чадородию по сему долго не быть.
Боярская Дума, все эти Шереметьевы, Голицыны, Долгоруковы, Трубецкие, прекрасно понимали, что это заговор матери царя, против родного сына, но сами они были не прочь избавиться от дворян Хлоповых, пусть даже и под надуманным предлогом. Хлоповы происходят от татарского мурзы, как Борис Годунов. Если с Михаилом, не дай Бог, что-то случится, это опять худородным кланяться? Возможно зря убили Фёдора, сына Годунова, Смуты бы не было, начитанный, умный был юноша, но худородный. А высокородным московским боярам шапку ломать перед такими спесь не позволяла. И боярская Дума единогласно постановила: «Марья Хлопова к царской радости непрочна!»
Царская невеста была разлучена с родителями, отца отправили воеводой в Вологду, а её саму вместе с бабкой и тётками отправили в Тобольск.
– Как же так? – не понимал Миша. – Матушка, ты Марьюшку с детства знаешь. Никогда она ничем не болела.
– Как боярская Дума постановила, так тому и быть.
Государыня инокиня Марфа была непреклонна.
***
– Что значит: как боярская Дума постановила? – не понял патриарх Филарет. – Да они постановят, не расхлебаешь. Как царь решит, так Дума и постановит и никак иначе. Ты царь, Миша.
У царя губы тряслись, он вспомнил, как страшно кричала Марья: «Миша, Мишенька, за что?»
– Обручена со мной Марья, кроме неё не хочу взять иную.
– Ладно, сын, попробуем исправить, – пообещал патриарх.
Марью Хлопову с роднёй перевели из Тобольска в Нижний Новгород в дом Кузьмы Минина. К тому времени Минин умер, наследников у него не оказалось и дом забрали в казну. В нём и поселили царскую невесту.
А патриарх Филарет приступил к разбору расстройства свадьбы сына, прекрасно понимая, что дело тут нечисто.
Немецким лекарям скрывать было нечего, а братья Салтыковы раскаялись в содеянном.
Заговор раскрыли, гнев патриарха был страшен. Тут ещё выяснились кражи из казны и другие грешки Салтыковых.
Опять собрали Думу, и бояре постановили: «Государевой радости и женитьбы учинили помешку». Салтыковых сослали в дальние волости.
Михаил возрадовался и готовился к свадьбе со своей Марьюшкой, но вмешалась государыня инокиня Марфа.
– Если ты, сын, женишься на Хлоповой, то ноги моей здесь больше не будет. Уйду на Святую землю. На дочке наших мучителей собрался жениться. Позор на всю Святую Русь. Уйду, так и знай, Миша, уйду.
– Что с тобой, Ксюша? – удивился патриарх Филарет на бывшую жену.
– Позора не хочу, Федя, на нашу семью. Бояре по углам шушукаться будут: худородную де взяли.
Глаза государыни инокини Марфы горели гневом и решительностью. «Уйдёт, – одновременно подумали отец и сын, – сраму не оберёшься».
Миша отошёл к окну, слёзы текли у него по щекам. Мать с отцом его замерли. Наконец, он взял себя в руки, обернулся к матери и отцу.
– Господь велел чтить родителей своих. Будь по-твоему, матушка. Только чтобы Марьюшка ни в чём не нуждалась, а коль кто захочет её в жёны взять – не препятствовать.
– Так и будет, сын, – ответил ему Филарет.
В Нижний Новгород послали царскую грамоту отцу невесты Ивану Хлопову: «Мы дочь твою Марью взять за себя не изволим». Марья проплакала несколько дней: близкое счастье обернулось тоской и одиночеством. Она так и умерла непорочной девицею в Нижнем Новгороде в доме Минина. Никто не решился взять в жёны бывшую царскую невесту.
Михаил же женился на Марии Долгоруковой, но девушка сразу после свадьбы слегла от непонятной болезни и через две недели умерла. Судьба смеялась над династией Романовых. Москвичи судачили, что это месть Господня за Хлопову. Марью на Москве жалели.
Михаил выдержал год траура, а потом женился на Евдокии Стрешневой. Дворяне Стрешневы ненамного родовитей Хлоповых, но московские бояре в этот раз не возражали. С ней у Михаила родилось десять детей, но во взрослую жизнь из них вступили только четверо: три девочки и один мальчик – Алексей Михайлович, отец будущего императора Петра I. Собственно на Петре династия Романовых по мужской линии и оборвалась. Внук Петра и полный его тёзка, Пётр Алексеевич, царствовал недолго и умер в четырнадцать лет. После правления девиц из дома Романовых Анны Иоанновны и Елизаветы Петровны на российском престоле утвердилась династия Гольштейн-Готторп-Романовых.
17.11.2024 г.
Переполох в Преображенском
Многолетняя вражда сторонников царевны Софьи Алексеевны и младшего царя Петра Алексеевича летом 1689 года грозилась вылиться в открытое противостояние. Предстояла схватка за российский престол. Напряжение усиливалось, но решительных действий пока ни одна из сторон не предпринимала.
На стороне Петра старинный обычай: бразды правления должны быть в мужских руках. Реальная же власть пока была в руках Софьи, но время её истекало. Её терпели как регента над малолетними братьями. Но оба брата женились, а по понятиям русского общества, женатый мужчина в опеке не нуждается. Но Софья Алексеевна отдавать царство младшему брату не желала.
– Мужа надо Державой-то править, Петра Алексеевича, – шли разговоры, – братец-то его Иван умом слаб, а Пётр в самый раз – боек.
– Да какой он муж? – возражали иные. – Мальчишке семнадцать лет.
– Муж, как есть муж. Женат и жена его на сносях. С Державой совладает.
– Бабу обрюхатит – дело нехитрое. С Державой справиться труднее.
– Молодой – справиться. От Софьи Алексеевны совсем толку нет, ничего за семь лет не сделала.
– Как? А Вечный мир с поляками заключила.
– Разве что.
– Всё равно мужа надо чтобы Державой править. Софья с нашими полковниками разговоры разговаривает, хотят царей погубить, особенно младшего – Петра.
– А он там что, в Преображенском, не чешется? Или беды не чует?
Были только разговоры, дел не было ни с той, ни с другой стороны.
Полковник одного из стрелецких полков Лаврентий Панкратьевич Сухарев седьмого августа решил послать двух стрельцов с ложной вестью, что правительница Софья собирается своего брата Петра и жену его царицу Евдокию убить. Послал в надежде, что там, в Преображенском, начнут, наконец, действовать.
На правом низком берегу Яузы, чуть южнее Оленьей рощи, возвышался деревянный охотничий дворец царя Алексея Михайловича, называвшийся по имени домового храма Спаса Преображения – Преображенским. Семь лет назад, придя к власти, Софья Алексеевна выслала своих братьев из Москвы. Старшего, Ивана, в Измайлово, а младшего, Петра, в Преображенское.
Слухи по Москве ходили разные, противоречивые, доходили и до Преображенского дворца, пугая его обитателей. Будто бы и с ножом подсылали и с гранатами, слухи опровергались, но страху нагоняли. А как Фёдор Шакловитый, правая рука Софьи, приказал усилить охрану вокруг Москвы, тревога в Преображенском усилилась.
Прохладной августовской ночью двое стрельцов из полка Сухарева решительно направились в Преображенский дворец. Время близилось к полуночи, все, кроме стражи, спали.
Караулу из «потешных» сказали строго:
– К самому.
Появились караульные офицеры.
– К самому, – упрямо повторили стрельцы.
Лица у них открытые смелые, настоящие воины, таким невольно веришь.
Пошли по коридорам, «потешные» в зелёных мундирах, стрельцы в светло-зелёных кафтанах с малиновым подбоем и петлицами, шапка малиновая, их жёлтые сапоги грохотали по доскам пола, будили заснувших было обитателей дворца.
В сенцах, перед царской опочивальней в холодной горнице, вскочил, спавший на тулупе человек, Алексашка Меншиков.
– Кто такие?
– К государю.
Распахнули дверь, Пётр поднялся, откинул одеяло, спустил босые ноги, взглядом впился тревожно в стрельцов. За его спиной прикрывается одеялом испуганная Евдокия.
Стрельцы с достоинством опустились на колени, склонили головы.
– Ну?! – нетерпеливо крикнул Пётр.
– Беда, государь, – произнёс один.
– Ножи сестрица твоя точит на тебя и царицу, – закачал головой второй.
За спиной Петра ойкнула и перекрестилась Евдокия.
– Грех каинов на душу взять грозилась, – продолжил стрелец.
– Полки собирает Софья Алексеевна, сюда идти хочет.
У Петра округлились глаза, побледнел, проснулся семилетней давности страх.
– Возьми, милостивец, Державу в руку свою мужескую.
У Петра перекосилось лицо, но он усилием воли взял себя в руки, жестом руки выпроводил стрельцов в сени, коротко бросил:
– Одеваться.
Потом добавил слугам:
– В конюшню, коней седлать. Алексашка, пистолеты, оружие.
Навесил палаш, за пояс заткнул пару пистолетов и, не глядя на жену, устремился по переходам в конюшню. И вскоре оттуда с опаской, сторожась, держа оружие наготове, выехали на двор.
– Здесь опасно оставаться, – тихо произнёс Пётр, – уходить надо.
– Далеко, mein Нerr? – спросил Меншиков.
– В Троице-Сергиев, за стенами отсидимся.
Меншиков кивнул и пять всадников поскакали через двор к северным воротам.
На крыльце мать, к ней прильнула сестра, обе в немецком платье, жена в распашном зелёном летнике – успели одеться.
– Петруша, сынок, куда? – Наталья Кирилловна тянула к Петру руки.
– В Троицу.
– А мы? – крикнула ему вслед Евдокия.
Пётр только рукой махнул.
Маленькая кавалькада уходила лесом вдоль берега Яузы на север к Ярославской дороге.
Евдокия повернулась к свекрови.
– Ускакал, а о нас не подумал.
Наталья Кирилловна посмотрела на сноху испепеляющем взглядом:
– Петруша едва свадьбу отыграли, как от тебя сбежал на озеро это поганое, прости Господи.
Наталья Кирилловна перекрестилась.
– В Великий пост уехал на Плещеево озеро, – спокойно возразила Евдокия, – чтобы телесным грехом не соблазняться.
– Уехал же, а тебя не взял, – уколола сноху Наталья Кирилловна.
– А сейчас не взял ни вас, матушка, ни Наташу.
Сестра мужа, пятнадцатилетняя Наталья, робко посмотрела на Евдокию.
– Молод ещё Петруша, в мужеские лета ещё не вошёл, – заступилась за сына Наталья Кирилловна, – растерялся.
– Раз оженили вы его, матушка, значит, вошёл.
Евдокия распахнула летник, сквозь сарафан показала наметившийся живот, она была на третьем месяце беременности.
– На это мужественности хватило, а защитить мать, сестру да жену – не хватило?
Наталья Кирилловна обиженно поджала губы, отвернулась.
Высокая статная девятнадцатилетняя Евдокия с жалостью и презрением посмотрела на свекровь. Сама же Наталья Кирилловна выбрала её, и сама же возненавидела. Евдокия писала мужу в Переславль-Залесский: «Я при милости матушкиной жива». Натерпелась. Шагу ступить не давала все эти месяцы. И вот губы поджала.
Подошёл управляющий, поклонился Наталье Кирилловне:
– Что прикажете, государыня?
Старая царица растерялась, размышляя, что приказать.
– Собираемся, – за неё ответила Евдокия, – мы уезжаем. Пошлите человека к «потешным», пусть все триста с оружием и пушками построятся здесь.
Сказала, а сама развернулась и с гордо поднятой головой вошла во дворец. Там она отыскала давешних стрельцов. Нашла и спросила строго, глядя снизу вверх своими зелёными глазами:
– Правду баяли или набрехали?
– Собака брешет, – обиделся стрелец.
– Что Лаврентий Панкратьевич велел баять, то и баяли, – поддержал товарища другой.
Царица пристально посмотрела на стрельцов.
– Передайте Лаврентию Панкратьевичу чтобы незамедлительно полк сюда вёл. Знаете, кто я такая?
– Знаем, Евдокия Фёдоровна, – дружно ответили стрельцы.
Царица несколько запнулась. Она ещё не совсем привыкла к имени, до венчания в январе она звалась Прасковьей Илларионовной. Перекрестили на счастье, и чтобы не было путаницы с Прасковьей Фёдоровной, женой Ивана Алексеевича, соправителя Петра.
– Так исполняйте.
Стрельцы поклонились.
– Исполним.
Пошли к выходу весёлые: задуманное их полковникам, вроде как удаётся.
А в Преображенском суматоха и бестолковая суета постепенно стала утихать. Царица Евдокия приказывала, и её слушали. Где-то в глубине души её шевельнулось сомнение: может быть, лучше было бы чтобы Наталья Кирилловна сейчас управляла? Царице тридцать восемь лет, не такая уж и старая, а вот растерялась. Упрямо мотнула головой: нет, муж и жена плоть едина, получилось, как Господь управил.
Перед рассветом в Преображенское подошёл стрелецкий полк. Пока выстраивались в походную колонну, Евдокия обратилась к стрельцам с речью:
– Государь, убоясь заговорщиков и на себя злого умышления, опасаясь смертного убийства, тайно пошёл из села Преображенского в Троицкий Сергиев монастырь, не так, как, по их царскому обыкновению, бывают их государевы походы.
Дюжий стрелецкий полковник усмехнулся в бороду.
– Чему смеёшься, Лаврентий Панкратьевич? – нахмурила брови царица.
– Тобой любуюсь, государыня Евдокия Фёдоровна. Родись ты мужчиной, хороший из тебя государь получился бы.
Евдокия улыбнулась.
– Ладно, трогаем, – сказала она.
А ближним боярам, стольникам и челяди строго приказала:
– Догоняйте не мешкая, как бы в Кремле о сём скоро не прознали.
А в Кремле узнали о бегстве Петра после утренней службы.
– Говорят, что Пётр Алексеевич, в одной рубашке в Троице-Сергиев монастырь умчался.
– Не верю, – засомневалась Софья, – братец Петруша трус, но расчётлив. Чтобы в одной рубашке? Не вериться.
– Вольно же ему, взбесясь, бегать, – зло произнёс Шакловитый.
– Погоди злорадствовать, Фёдор Леонтьевич, – произнесла Софья Алексеевна, – а потешные его?
– На рассвете ушли и полк Лаврентия Панкратьевича с ними.
– Сухарева?
Это был удар. Софья сидела на троне, одета по-девичьи, волосы открыты, в косу заплетены, красная лента на голове. Не было у неё умысла на брата единокровного, не взяла бы грех Каина на душу. Просто она хотела властвовать, править на благо Державы. Почему цареградской царицы Пульхерии можно было, а ей, Софьи, нет? Просто так власть упускать нельзя, надо бороться. За кем будут стрельцы, того и победа. Их надо привлечь на свою сторону. Софья Алексеевна облокотилась на подлокотник трона, подпёрла голову кулачком, задумалась.
В Троице-Сергиевом монастыре расслышали далёкий бой барабанов. Пётр взобрался на Водяную башню и в подзорную трубу увидел, как между монастырских прудов в зелёных кафтанах иноземного кроя движется его потешное войско при оружии и с пушками. За ними возок с матерью и сестрой, на другом возке гордо восседала его жена Евдокия. Далее двигались телеги обоза и замыкали шествие стрелецкий полк Сухарева. Их малиновым шапкам и светло-зелёным русским кафтанам Пётр обрадовался особо. Из потешного, настоящее войско ещё предстояло сделать, а стрелецкий полк – уже готовое, с ним и осаду можно выдержать.
Пётр победно улыбнулся: он всё правильно рассчитал, что подставил под удар мать, жену и сестру и тем самым выиграл время и сам остался жив. Удара почему-то не случилось, а жена привела войско и это он тоже предусмотрел. У жены характер сильный, упрямый и своевольный. Но вот уживётся он с Дунькой с таким её характером?
Солнце поднималось к зениту, начиналась эпоха Петра Великого.
25.10.2024 г.